Весь год облезлый был и тощий, А память словно бы кисель. Свет гаснет, мы ползём наощупь За нощных три-девять земель. Душа надеется, но знает, Уже вкусив запретный плод, Что без тебя не рассветает. И ждёт обещанный приход.
Ночь устало рассыпается, Остывает сон пустой, Город старый просыпается, Осыпается листвой. Перемятая и жалкая, Как бродячий Мулен Руж. Молча дворник пьяный шаркает По осколкам звёзд и луж. Память скупо дырки штопает. И с утра и до пяти Неотступно ноги топают По вчерашним конфетти.
Столько лишнего загуглено, Прежде чем нас чёрт побрал. Столько нежного загублено, Даже страх уже пропал. Мы глядим из мира нижнего На оставленный бардак: Сколько всё же было лишнего, Без которого никак.
Я имя знал твоё неправедно, И долго звал тебя неправильно Туда, где сумерки неспешные Все имена скрывают бережно. Но ты ни разу не ответила, И никого на свете не было. И столько было в мире воздуха, Ни зги в котором и ни отзвука. Лишь раз присниться мне отважилась, И сердце словно бы закашлялось.
Всё болтаешься словно бы хлястик, До которого дела-то нет, Потому что голодные страсти Долгой тьмой разливаются в свет. А в кромешной распутаны руки, Но в лохмотьях пустого вранья На каком ты распутье и круге, Не узнаешь до Судного дня.
На самом склоне зим и лет С осенним привкусом настойки, Передавайте мне привет От всех уверенных и стойких, Нашедших вящий путь в миру, Готовых к присному параду. А я, дрожащий на ветру, Приму прошедшее за правду.
Здесь время застыло как-будто, Вцепившись в четвёртый этаж, И местные пьяные будды Наносят тебе макияж, Достойный больничного века, Вошедшего в цвет восковой. И место хранит человека, Не глядя на святость его.
Плелась разбитая кривая И тихой сапой довела До дня рожденья каравая И хлебосольного стола, Где пир горой и до упаду, Поскольку выделил бюджет Нам всем тридцатую зарплату За тех, кого уж с нами нет. И хоть угасли мы под вечер, Но до испанского стыда Тянул запутанные речи Заокеанский тамада.
Беспокойною весной В темноте изъёрзанной Недосыпано мне снов Вплоть до самой осени. Еле держится кровать, Но покуда держится. Как-бы всё не прозевать На рогах у месяца?
Как хвостатая комета, Как сверкающий болид, Самолёт влетает в лето И летит, летит, летит. Взгляду прочь не оторваться, Так прекрасен силуэт, Расступается пространство, Поспевает время вслед, Еле-еле поспевает, Начинает отставать. День тихонько остывает, Самолётик тает, тает. Вот и следа не видать.
В чёрной баньке отмыться добела, Замолить перед сном грехи. Голова профессора Доуэля Мирно катится в лопухи. Правда мелочного помола, Лжи стеклянной любезный яд. Возле стеночки серп и молот Перекрещенные стоят.
Пока не грянет гром, пока Не перекрестится крестьянин, Стой, выдыхая облака И пламя, словно бы тугарин Перед калиновым мостом. Остановись мгновенье, amen! Но время бьёт уже хвостом, Копытом острым роет камень. И, продолжая дальше сказ, Ты вновь пускаешься галопом В последний половецкий пляс, Где бошку сносят ненароком.
В глухой провинции у моря, С самим собою в письмах споря, Любой вновь испечённый стоик Обычно ничего не стоит, Поскольку в мире нашем сиром Противодействие — есть сила Не — то и дело ветра против, А в обретеньи слов, и плоти, И веры в запредельный принцип, Целящий глухоту провинций, Где ночь за днём, как хлеб за квасом, И письма дремлют под матрасом.
Шлю тебе из нашего ничего Секондхенды мимики речевой Да молчанья ветошь, Ни черта не годные в кочевой. Если ты не встретишь Никого, кому они подойдут Средь дотошных камер, Я ещё, наверное, буду тут, Как заросший камень.
В стране теней Всё темней, И всё кромешней. Мой прежний Свет умчался в лето Со скоростью света. А в стране тьмы Скорость зимы В профиле До самой оттепели.