Предлагаем вашему вниманию доклад доктора исторических наук П.Н. Грюнберга "Пушкин и познание истории".
Очень насыщенное выступление. Во второй его части анализ "Истории села Горюхина" как… эссе о философии истории.
Материал объемный, но интересующийся проблемой "Пушкин – историк" прочтет его несомненно с превеликим интересом. Ничего подобного ни до, ни после сказано не было. И едва ли в скором времени появится.

Грюнберг П.Н. Пушкин и познание истории. // Ежегодная Богословская Конференция Православного Свято-Тихоновского Богословского Института: Материалы 2000 г. — М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского Богословского Института. 2000. С. 167 — 177

1. Часть I

Нет ничего нового в утверждении, что гений Пушкина всеобъемлющ, но снова "воспевая осанну" нашему национальному гению, мы привычно лукавим, что для нас тоже не ново. По-прежнему Пушкин для нас "только" поэт, а изучение наследия Пушкина и по сей день почти всецело является занятием литературоведов.
Темы "Пушкин — историк" и "Пушкин — исторический мыслитель" весьма значительны, но занимают ли они кого-либо из пушкиноведов? Ответственно ими никто не занимается, а потому неслучайно появление отдельных объемных трудов с характерно замысловатыми заглавиями вроде: "Исторические смыслы потустороннего Пушкина". Многообразие тем, охваченных пушкинской исторической мыслью, неисчерпаемо, а потому обратимся сейчас только к самому важному: к вопросу об исторической концепции Пушкина.
Но сначала — несколько слов об отношении исторической науки, точнее ее авторитетов, к Пушкину-историку и историческому мыслителю. Ибо историческая наука в целом к Пушкину никак "не относится", историком его не признает и, не скупясь на малоценные комплименты по поводу "историзма", изменять свое отношение не намерена.
Отношение В. О. Ключевского двойственно. Поначалу он дает весьма высокую оценку Пушкину как историку-аналитику. Например: "Вся наша историография ничего не выиграла ни в правдивости, ни в занимательности, долго развивая взгляд на наш XVIII в., противоположный высказанному Пушкиным в одной кишиневской заметке 1821 г. (точнее 1822 г.— П. Г.)". Или: "Поэт не придавал серьезного значения …отрывочным, мимоходом набросанным или неоконченным вещам. Но эти-то вещи и имеют серьезное значение для нашей историографии. Пушкин был историком там, где не думал быть им и где часто не удается стать им настоящему историку". И тут же Ключевский противоречит себе в следующем выводе: "Пушкин не мемуарист и не историк". Странное для историка уровня Ключевского объединение понятий! Самые значительные пушкинские "специальные замечания" Ключевский вообще обошел вниманием.
Историографы старой России Пушкина почти полностью проигнорировали. В книге "Главные течения русской исторической мысли" П. И. Милюкова (3е изд. в 1913 г.) Пушкин вообще не упоминается. Единственная дореволюционная специальная работа принадлежит перу ныне забытого профессора Н. Н. Фирсова из Казани. Он отмечает: "Пушкин был даровит и в качестве исторического мыслителя". Затем констатирует: "Пушкин не отрешился еще вполне от теологического взгляда на человеческую жизнь". И завершает высокомерным сожалением об обусловленной теологическим взглядом "отсталости" Пушкина: иначе он "сильно бы двинулся вперед и встал бы в уровень с современными ему успехами исторической науки, в частности — философией истории". Таков был первый, дореволюционный итог "освоения" пушкинской исторической мысли.
Весьма важны слова о Пушкине выдающегося деятеля исторической науки русской диаспоры Г. В. Вернадского. Свою замечательную работу "Пушкин как историк" (написана на основе доклада 1920 г. и впервые опубликована в Праге в 1924 г.) он начинает так: "Пушкин не был историком по профессии; он не имел ученой степени. Он не оставил после себя толстой диссертации; ему не уделяют особого места в обзорах русской историографии. И, тем не менее, его историографическое значение огромно". Только Вернадский признает Пушкина ученым-историком: "…в области строго научной Пушкин по объему успел сделать очень мало… Но то, что он успел сделать, обличает в нем великого мастера и в этой области… Способность Пушкина творить на исторические темы одинаково и в области поэзии, и в области науки можно объяснить тем, что для Пушкина это были не две разные области, а одна и та же, куда только проникал он разными путями"
. Полувеком позже в своей выдающейся работе "Очерки по русской историографии" (1970 г.) Вернадский в специальном очерке отметит "проникновенное историческое чутье" Пушкина, сравнит литературный стиль "Истории Пугачевского бунта" со "стилем Тацита", тем самым определяя уровень пушкинского научного труда и его литературных достоинств в их единстве.
Надо отдать должное и некоторым советским историкам. Несмотря на известные трудности времени, в 1937 г. в связи со столетием кончины были сказаны многие важные слова о Пушкине, в частности, и как о "философе истории". Академику Б. Д. Грекову принадлежит следующее: "…далекое прошлое, настоящее и будущее представлялись ему как нечто единое, непрерывное, одно из другого вытекающее". И некто С. Юшков, исследователь феодализма, написал: "в вопросах истории Пушкин далеко не был дилетантом и …имел продуманную историческую концепцию". Все это никаких последствий в виде целенаправленных работ, конечно, не имело. Но и по сей день — это самые значительные и важные, никем не отвергнутые слова о Пушкине-историке.
Все, кто позже касался этой темы, ставили Пушкина в зависимость от "передовых идей" и "современных достижений", или выравнивали Пушкина по декабристам. Эта тенденция бесплодна, ибо оторвана от конкретного содержания пушкинских текстов и им противоречит.
На Западе, в эмиграции С. Л. Франк в том же печально знаменитом 1937 г. писал: "Пушкин был одновременно изумительным по силе и проницательности историческим и политическим мыслителем… Достаточно вспомнить о его мыслях по русской и западной истории… Вряд ли кто решится утверждать, что эти общественно-политические, исторические и историософские идеи Пушкина изучены достаточно внимательно и основательно; доселе русские мыслители гораздо меньшего масштаба привлекали к себе гораздо больше внимания исследователей русской духовной культуры, чем Пушкин. Здесь испытываешь потребность сразу же высказывать оценочное суждение: история русских фантазий и иллюзий, русских заблуждений изучена гораздо более внимательно и основательно, чем история русской здравой мысли, воплощенной прежде всего в Пушкине".
С тех пор прошло более 60 лет. Пора бы продвинуться чуть далее…
Основная работа Пушкина, по которой можно судить о его исторической концепции и о ее содержании, относится к удивительному творческому периоду его жизни, к знаменитой Болдинской осени, к ноябрю 1830 г. Подготовительные заметки к неосуществленной рецензии на второй том "Истории русского народа" Николая Полевого давно хорошо известны, усердно разбираются на цитаты, но как цельная, глубоко содержательная работа все еще не изучены. Отметим, что взгляд Пушкина на исторический процесс не оформлен им в четкие формулы, не преподан им как некое готовое блюдо. Но этот взгляд ясен, суждения стройны и определенны, их соотношения с допушкинской "историософией" и с реальностью самой истории классически просты. Читая, познавая пушкинский текст, мы следуем за автором, за его полетной мыслью.
Итак, обратимся к тексту. В современных публикациях "Заметки…" оформлены в виде трех небольших глав. Самая важная — третья, всего около 30 строк. Ее содержание и определяет суть пушкинского взгляда на Историю, на исторический процесс.
Пушкин: "‘История древняя кончилась Богочеловеком’, — говорит Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир… История новейшая есть история христианства. Горе стране, находящейся вне европейской системы".
По Пушкину, все историческое бытие — бытие человечества во времени — христоцентрично, в центре исторического процесса — Богочеловек Христос. Развитие человеческих сообществ шло от некоего трудно определимого по времени начала (от грехопадения как начала исторического времени) к Искупителю Христу. Это — "древняя история". Затем наступает "история христианства", история христианской цивилизации, "европейской системы". Величайшим свидетельством победы Христа в истории является летоисчисление от Рождества Христова ("от нашей эры", "до нашей эры"). Все, что находится "вне европейской системы", должно переходить на "европейское" летоисчисление, настраиваться на культурный камертон "европейской системы", чтобы не выпадать из всемирного единства общения стран и народов. Все на Земле ориентировано (так или иначе) по отношению к Богочеловеку Христу, истинному мерилу жизни человечества. Это справедливо и для последнего, "нашего" времени, когда "европейская система" окончательно деградирует, когда цивилизация пребывает в глубоком самоубийственном упадке. "История христианства" — это развитие человечества от времени, когда Христос был на Земле, от искупления, вплоть до неведомого нам конца времен.
"История древняя есть История Египта, Персии, Греции, Рима", — пишет далее Пушкин. При кажущейся самоочевидности в этом определении значительная глубина. По Пушкину древняя история — это, прежде всего история четырех великих царств, впрямую связанных с историей ветхозаветного Израиля, с историей библейской. Остальное (Индия, Китай и пр.) — периферия главной линии истории человечества. История четырех царств — это та же предыстория христианства. Пушкинское определение восходит к знаменитому библейскому источнику — книге пророка Даниила (7:3–18): "И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого.
Первый — как лев, но у него крылья орлиные… (Египет)
И вот, еще зверь, второй, похожий на медведя… (Персия)
Вот, еще зверь, как барс; на спине у него четыре птичьих крыла, и четыре головы были у зверя сего, и власть дана была ему… (Греция)
И вот, зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него — большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей… (Рим)
…И объяснил мне смысл сказанного: "Эти большие звери, которых четыре, означают, что четыре царя восстанут от земли. Потом примут царство святые Всевышнего и будут владеть царством вовек и во веки веков".
Выдающийся историк Церкви А. В. Карташев напишет спустя сто с лишним лет после Пушкина: "Величественная схема всемирной империи дана в книге пророка Даниила (гл. 7) в образной смене четырех империй и в явлении на фоне еще звериной четвертой империи царства "Святых Всевышнего", возглавляемого ликом Сына Человеческого; владычество Его вечное, которое не пройдет, и Царство Его не нарушится" (7:13–14)… Зверь четвертый, железный, т. е. Римская империя, по этой схеме становится рамой, сосудом, броней и оболочкой вечного царства Христова, и потому сама обретает некоторое символическое подобие этой вечности в истории" . Пушкинская схема древней истории согласуется с книгой пророка Даниила.
Далее следует упрек автору "Истории русского народа": "Зачем же г-н Полевой… повторил пристрастное мнение XVIII столетия и признал концом Древней Истории падение Западной Римской империи — как будто самое разделение оной на Восточную и Западную не есть уже конец Рима и ветхой системы его?" Эти слова весьма важны: начало Второго Рима — Византии по Пушкину означает начало новой эпохи, эпохи той истории, что началась Богочеловеком и есть "история христианства". Падение старого Рима, его завоевание варварами в 410 г. оказывается значимым рубежом только для истории Западной Европы. С этого времени она ведет счет своим Средним векам, а историческое наследие Первого Рима уже ранее перешло в Византию, стало ее достоянием.
У Пушкина есть слова и еще об одной империи, о той, что хранит веру, некогда принятую ею "от греков", от Второго Рима. "Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой; …история ее требует другой мысли, другой формулы…" Эта цитата безудержно эксплуатируется, ее "затаскали" на потребу историко-политическим пристрастиям, ею иллюстрируют то пушкинский, то собственный "патриотизм". Глубинный, истинный смысл слов Пушкина не уяснен. Проницательность же пушкинской мысли, охватывающей весь ход мировой истории на "макроуровне" удивительна.
Противопоставлением "Россия — Европа" Пушкин продолжает предыдущее: "Византия — Западная Европа". Но слова: "никогда ничего не имела общего", не следует понимать слишком буквально. Это риторическое преувеличение допущено, дабы подчеркнуть основное внешнее и духовное различие России и Европы. О внешнем различии их исторических судеб говорится во второй главе пушкинских "Заметок".
Пушкин говорит в ней о том, что "феодализма в России не было", и приводит веские тому аргументы, утверждая, что "аристократия не есть феодализм". Аристократия — вот основная примета общественного устройства России при всех его изменениях и во все времена. "Одна фамилия варяжская властвовала независимо, добиваясь великого княжества", — пишет Пушкин. Т. е. политическая власть не дробилась, феодальной лестницы не было. Феодализм, по Пушкину, прежде всего политическая система. Академик Б. Греков в 1937 г. справедливо отмечал: "его (Пушкина. — П. Г.) понятие феодализма не совпадает с нашим" (т. е. с советским), а С. Юшков сформулировал четко: "Пушкин ставит вопрос об особом общественном строе Древней Руси, отличном от западноевропейского феодализма. Это строй аристократический". Заметим, что и ныне пытаются различать "разные" феодализмы — феодализм "вообще" и "русский феодализм".
Полевой удостоился упрека Пушкина за "желание приноровить систему новейших историков и к России". Впоследствии сложилось так, что наша наука и общественные устремления формировались на основе достижений именно "новейших историков" Запада, преимущественно на основе марксовой теории смен общественных формаций, разработанной на материале Западной Европы, к тому же использованном избирательно. Составная часть коммунистической доктрины была перенесена на русскую историю и стала основой "единственно правильного" познания исторического процесса вообще и истории России в частности. И сейчас еще ею руководствуются за неимением чего-либо иного. Результаты налицо: нравственные, научные, политические…
Но почему важен вопрос о "феодализме и аристократии"? Что в нем важного для понимания России и ее исторической судьбы? И почему эта проблема так важна для Пушкина?
Аристократия в России — ничто иное, как форма патрицианства. А патрицианство было вершиной общественных структур великих мировых империй — Рима и Византии. Патрицианство было главным носителем культуры, главенствовало в управлении государственными институтами. Российская аристократия была примерно в таких же взаимоотношениях с властью, обществом, сословиями и собственностью, что и римская, и византийская знать. И упадок великих империй начинался с разложения общественной элиты. Старая российская аристократия в этом повторила путь своих исторических предшественниц.
Главный вывод из второй главы пушкинских "Заметок": Россия имела принципиальную общность в устроении своего общества (его головного звена) не с феодальным Западом, а с великими мировыми "патрицианскими" империями — Римской и Византийской. Следовательно, Россия не только по идейному замыслу, но и по общественно-политическому устроению была "Третьим Римом". В этом и заключается на наш взгляд глубинный смысл фразы "Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, история ее требует другой мысли, другой формулы".
Вернемся к третьей главе, к ее заключительным строкам: "Не говорите: "иначе нельзя было быть". Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного мгновенного орудия Провидения. Один из остроумнейших людей XVIII в. предсказал Камеру французских депутатов и могущественное возвышение России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка".
Этими словами Пушкин утверждает: Божественное Провидение, Промысл Божий господствует в истории. Провидение и "его действенное орудие" — случай — суть основные "движущие силы" истории. И еще человек — свободно действующая (в возможных для него пределах) сила. Это следует из фразы о прогнозах. Прогнозируемы человеком могут быть лишь общие тенденции и явления общественной и государственной жизни, а появление исторических личностей (они сами суть творения Провидения) и, соответственно, связанные с их деятельностью конкретные исторические события человеку предугадать невозможно.

https://pushkinskij-dom.livejournal.com/423878.html