Телефонов оказалось восемьдесят номеров. Я не спал, не ел, только большими глотками пил воду, словно мне все время было жарко. Похудел и осунулся. Не брился. Ужас подгонял меня. Смерть донимала меня, являлась каждый раз из-за занавески в час заката и уходила с рассветом, когда вновь появлялась надежда. И, наконец, вот оно – один из номеров сработал и результат - кафе под навесной дорогой метро.

Конденсат оседает на грязных, в разводах стаканах; тарелки дребезжат, металлические столешницы дребезжат, дребезжит мой голос, полный неконтролируемого сладострастия. Я смотрю на своего собеседника и вижу, как он ужасен, отдаю себе отчет в том, как он ужасен, но все равно люблю его, люблю за то, что он освободит меня от бесконечного ужаса.
- Как все происходит? – я торопливо оглядываю столики, но никто не смотрит на нас, все заняты своим делом. Официантка, угрюмая, с мощными плечами, и она… все мимо, мимо со своим подносом.
- Не беспокойтесь, все устроим как надо, - сипит мой визави под шляпой с мягкими полями. - Не в первый раз.
- Как? – удивляюсь я, - неужели не в первый? И все получалось? Я читал, что это строжайший контроль.
Я заглядываю ему в глаза, желая, чтобы он поскорее меня разуверил, развеял все сомнения.
- Взгляните-ка.
Я обернулся на бесформенное нечто, по самые глаза закутанное в платок и еще платок.
- Это… ребенок?
Шляпа поворачивается и командует:
- Сними-ка. Пусть он посмотрит, что мы не врём. Это и, правда, настоящий человек, сэр, не андроид. Просто отдайте ему ваш значок, и дело в шляпе.
Я смотрю на ободранный нос и коротко стриженые волосы, запавшие щеки. Тонкая, будто фарфоровая кожа, холодный свет солнца и недоедание добавляют лицу нездешнее изящество, почти смертельную потусторонность. Ангелическая святость сквозит в широко раскрытых глазах и в тонких полупрозрачных чертах, и под кожей бледно-розовых губ.
- Как тебя зовут?
Ободранный нос презрительно морщится. Стриженая голова на тонкой шейке поворачивается к Шляпе.
- Во, дурак, - хрипло басит голова, и теперь уже она не кажется мне ангелической, скорее головой карлика. Наружу из необъятного рукава выныривает цепкая ручка и хватает стакан. Шляпа ухмыляется.
- Убедились?
- И сколько… то есть сколько я вам должен?
И он называет цену.

Наконец все улажено. И мы снова на проспекте под холодным светом подкупольного солнца. Шляпа занял у меня несколько банкнот сверх, и ненадолго отбыл.
- Пойдем, покатаю тебя на карусели, - сказал я моему ангельскому дублеру. Он
кивает, и мы идем. В замазанном краской парке, у скрипящей карусели я загадываю, если передо мной остановится белая в рыжих яблоках лошадь, все пройдет хорошо. Белая в рыжих яблоках и останавливается, я благодарен ей, и я глажу ее по деревянной облупившейся гриве.
- Это больно? – спросило существо и сильно дернуло меня за край пальто.
- Это? Нет, - я опускаюсь перед ним на корточки и серьезно смотрю в угрюмые, налитые недетской злостью глаза, да ребенок ли это?!
Сейчас, весь во власти надежды, я позабыл про брезгливость, и лицо под платками вновь засияло небесной красотой.
- Видишь ли, ты съешь конфету и просто заснешь, - врал я, корчась и изнывая от сладкого чувства возможности спасения.
- Откуда вы знаете?
- Я… читал об этом. Да все об этом знаю. Все взрослые. Им подробно рассказывают во время специальных собраний.
Я лгу вдохновенно, не все ли теперь равно.

Шляпа вернулся разнузданной походкой и остановился, сунув руки в карманы и покачиваясь, пара стопок особой адмиралтейской едва не валила его с ног.
- Ну как? – спросил я искательно улыбаясь и тут же закашлялся, устыдившись.
- Нр… нрм… нормально!
Он протянул мне руку, медленно согнул на ней пальцы в кулак, некоторое время смотрел на него мутными глазами, потом пьяно вздохнул и оттопырил большой палец. – Не дрейфь!
Особая адмиралтейская плескалась в нем прибоем.
- Папа, - сказало существо хрипло, - мне надо пописать.
Шляпа тут же заторопился, преувеличено заботливо ухватил существо за руку и улыбнулся мне сивой улыбкой.
- Мы сейчас, на минуточку, а затем в полном вашем распоряжении.
- Не надо в моем распоряжении, - сказал я, чувствуя озноб. – Верните мне мои документы и возьмите значок.
Шляпа сейчас же кивнул.
- Не беспокойтесь. Мы сейчас.
И они скрылись за длинными телесами труб и мощным плечом опечатанного крана-трубоукладчика. Ноги меня больше не держали, и я уселся прямо на дорогу.

Часы на моем запястье тикали, время шло, и надежда угасала с каждой минутой, теперь уже понятно было, что я умру. Ненависть и ужас так плотно заполнили меня, что не осталось места ни для чего. Ища спасения от озноба, я стал складывать слова в рифмы, я чувствовал себя Нероном внимающем пламени. Я поджег свой Рим, чтобы живописать его корчи в огне, но ничего не было во мне кроме страха, как в Нероне ничего кроме сладострастия. Я складывал рифмами эту улицу и себя самого, сидящего на грязном заплеванном асфальте, но все это оставалось мертвым, фальшь, одна фальшь, и ничего больше.
Я неловко поднялся и побежал в библиодом.

Глава 4. Депрессия

Занимавший огромное здание городской библиодом принадлежал Центру Селекции, тому его отделу, что занимался интеллектуальной евгеникой. Меня пропустили на входе лишь взглянув на значок. Я ворвался в поэтическую залу и бросился вдоль длинных бесконечных рядов, словно марафонец. Мои полки занимал уже кто-то другой.
Я помнил, что у моих сборников была зеленая, утвержденная Центром обложка, а здесь цвела какая-то фиолетовая, я заметался среди полок, пока не нашел свои томики в тележках, аккуратно сложенные и готовые к отправке.
Схватил верхний и распахнул его. Заставил мысли успокоиться и окунулся в животрепещущие картины. Потом я раскрыл следующую книгу, и за ней другую, и в отчаянии принялся раздирать их. Образы текли не задевая во мне ничего, не находя отклика в моем сердце.
Я видел, видел, что они пусты, ни одна мысль не говорила в них, ни одно слово не было живым, по сравнению с моим нутряным ужасом, моим страданием, моей звериной жаждой жизни. А я-то думал, что вот это все и есть настоящее, живое, что оно говорит с миром, дышит, благоухает. И как мертвые мои книги, я сам должен был теперь умереть.

Я лежал на полу без движения до тех пор, пока чьи-то шаги не прозвучали надо мной и дружелюбный голос не позвал.
- Вставайте, не надо так.
Я открыл глаза. Шикарная женщина: копна черных волос, алый рот, пронзительные глаза, на оранжевой ткани комбинезона смертника значок – змея, кусающая себя за хвост, а под ней цифра «три».
Она взяла с пола изуродованный том, наскоро пролистала и спросила:
- Ваши?
Не выдержав ее внимательного взгляда, я отвернулся.
- Теперь уже все равно.
Она не стала возражать, закрыла книгу и аккуратно положила на пол.
- Пойдемте, всем ждут вас в соседней зале.

Нас было десятеро, все в сборе. Я оглядел моих товарищей по несчастью: высокий молчаливый мужчина в форме, но без нашивок и погон, три женщины: роскошная, заучка в очках и почти ребенок с длинными светлыми волосами, собранными в конский хвост на макушке, лохматый парень в кожаной куртке и с остатками салонной укладки на слипшихся волосах. Его я узнал. Любимец шортов, если вы увлекаетесь роком, удивительно, что он тоже признан бесполезным, еще длинный, худой со злым и несчастным лицом, с медвежьими маленькими глазками, какие-то четверо, державшиеся вместе, с одинаковыми бледными лицами, и, наконец, сутулый немолодой в очках.

Я оставил свою одежду сложенной у двери и надел полагающийся смертникам свободный оранжевый комбинезон. Новэм сидели кто где, не глядя друг на друга, а я принялся с напускным интересом разглядывать плакаты.
Художник живописал странствия сознания. Мозг обреченной десятки после смерти помещался в машинное реле, вы могли стать огромной фабричной сварочной машиной или управлять подачей рельсов в пневмометро, или открывать и закрывать автоматические двери на каком-нибудь полигоне. Ваш IQ тщательно подсчитывали, возможности интеллекта измеряли и тестировали, и если находили достаточно высоким, помещали в металлизированное тело сложной машины где-нибудь на заводском периметре или в городе.
- Что вы рассматриваете их, как будто вам интересно, - раздраженно и громко проговорил Очкастый.
- Мне интересно, - сказал я смиренно, но посмотрел на него с вызовом. Впрочем, он не ответил, скривил дрожащие губы и отвернулся.
Заучка начала первой.
- Давайте знакомиться.
- И как? – спросил Лохматый. – Имена-то у нас отобрали.
Она посмотрела на него спокойно, поправила очки.
- Это верно, но… знаете, вот я женщина, преподавала в университете на побережье, и…
- Да кому это интересно?! – перебил ее медвежьеглазый, но Лохматый вдруг поднялся со стула большой горой мускулов и сказал, глядя на него исподлобья.
- Замолкни, молекула. Дамочка правильно предложила. Я рок-звезда.
Он оглядел всех нас, но, кажется, его заявление не произвело впечатления ни на кого, кроме юницы с завитым хвостом на макушке, как у пони. У него на щеках выступили два ярких красных пятна.
- Это правда, вы, тупоголовые существа, я звезда, у меня два золотых Ноккера, и это не считая призов помельче.
Пони сжала кулачки и завизжала.
- Я вас точно знаю!
Заучка вздохнула.
- Конечно, наверняка, мы все вас знаем.
- Как будто вам вместе с процедурой деименизации память отшибло, - зарычал Лохматый. - Я в топе второй месяц. Вы сами, как подорванные, поете «все готичное, так статично, просто феерично как не прагматично», ну?
Все децим отвернулись. Лохматый стал выглядеть вдруг немного надоедливо, так что даже Пони это почувствовала.
- Здесь это ничего не значит, - сказал Очкастый своим ровным до неприятия голосом. - Кем мы были когда-то больше не имеет значения, сейчас мы - никто. Перегной.
Лохматый разом сдулся, уселся на пол и уткнулся носом в колени. Больше никто знакомиться не стал.
- Я вот думаю, по какой же такой системе мы были избраны? Почему мы? Почему
именно мы? – продолжал Очкастый, теребя дужку очков за ухом. - Ведь это же лишено логики. Вот я, например, занимаю ответственную должность и я нужен, но, тем не менее, кто-то решил, что я лишний, почему? Из-за чего? Я совершенно здоров, я еще не стар, мой репродуктивный код...
Он вдруг закрыл лицо руками и провыл низким тяжким голосом:
- Боже мой, почему?

Глава 5. Принятие.

С нами не было провожатых, нам не надели наручники или ошейники для сдерживания эмоций. По длинному долгому звонку, мы поднялись и, покинув залу, протиснулись в довольно узкую дверь. За ней оказался длинный мост, протянутый над огромным пространством с той стороны заводских периметров.
Мы сделали несколько сотен шагов, прежде чем узрели и осознали что там внизу.
И Очкастый сказал.
- Смотрите, земля обетованная.
Мы шли по стеклянному мосту, над огромным зеленым пространством внизу. Мы, все десятеро, все децим застыли неподвижно, жадно разглядывая холмы и долину, дальний лесок зеленеющий под солнечными лучами.
Ах, какими мягкими казались шелковые травы и какими необычайно желтыми нарциссы и тюльпаны, покрывающие холмы! А река со склонившимися к ней деревьями, текла меж бархатных берегов расплавленной синей лазурью. Солнце тоже было здесь совсем иным, жидким призрачным золотом, огненной небесной наковальней.
Нам всем предстояло стать этими травами и рекой и лесом, после того, как плоть подвергнется ферментации. Мозг, еще живой и вдохновленный жизнью, отделенный от тела поместят в питательную жидкость, ибо он – все, что имеет ценность.
И только одного не было здесь. Где ярко сверкающие, где незыблемые, где уносящиеся вершинами к твердому Куполу над нашим миром, Идеалы?
Я прислонил ладони к стеклу, крепко прижался лицом, раздавливая нос о поверхность. Ладони мои вспотели, в виске пульсировало, а я все смотрел и смотрел вниз, пока не явилась мысль.
- «Вот подо мной цветет земля обетованная, и все дороги ведут сюда, здесь сходятся. И этот центр мира, солью для которого мне суждено стать, важнее всех слов моих, рассыпанных как конфетти».
- Они там, - вдруг сказал Медвежьеглазый дрожащим голосом, - все остальные до нас. Когда-нибудь, когда врата откроются, все вступят на эту траву, а ведь она взращена на моих костях, на моей плоти. Где же здесь справедливость!
Он заплакал, всхлипывая и подвывая, а я все смотрел на бархатные в голубой дымке дальние луга. Чем больше децим приходили сюда, тем больше становилась эта земля.
- Я ничто. Вот он – секрет Непостижимого Л.Ч. Все мы – ничто, каждый из нас – только субстанция, часть Земли Обетованной.
Мои губы прошептали вслух, и я повторил более громко и уверено «я ничто». И сразу наступил покой.
Потом кто-то, кажется Лохматый, сказал.
- По поводу меня – это ошибка. Увидите, все выяснится в последнюю минуту.
Ему никто не ответил, и он громко заявил.
- Я не собираюсь становится частью поливочного механизма.
Роскошная сейчас же ответила ему:
- Нам придется. - И тут же испуганно спросила, - ведь правда же, нам придется? Придется или… может быть… может быть…
Я чуть повернул голову и посмотрел на нее: губы мелко трясутся, под глазами синяки, подурнела и ничего не осталось от прежней роскошной красоты. Полезла в карман за сигаретой и зажигалкой, попытался поджечь, но сил не хватило.
- Кто-нибудь, помогите мне, - закричала она так громко, что эхо отразилось под мостовыми сводами.
Лохматый пожал плечами и отвернулся. Но отворачивваться тут было некуда, везде, везде вставали они – бархатные, укрытые травой, холмы.
- Как подумаю, что все это растет на костях, тянет блевать, - угрюмо сказал он и закрыл глаза.
Я снова взглянул на поля. Сердце мое понемногу отпускало. Какое счастье, что я смирился.
- Никто не знает, скоро ли мы дойдем, я очень устал? - тихо спросил Очкастый. Оранжевый комбинезон висел на нем мешком. Я еще вначале заметил, что он едва переставляет ноги.
- Это у вас из-за депрессивного состояния, - тут же сказала Заучка, - Я видела карту, нам еще довольно долго идти.
- В один конец, - громко и саркастично сказал кто-то, я не посмотрел кто. Я
оторвался от стеклянной стены и пошел дальше. Остальные понемногу двинулись за мной. Так мы и шли, и я немного гордился тем, что выступаю впереди этого странного согласного движения, и вообще радовался тому, что не нужно ни о чем думать и ничего решать, все за нас решила машина, фатум, если угодно.
Земля Обетованная была идеей Непостижимого Л.Ч., и теперь, когда я осознал, как мало значу по сравнению с ним, я вдруг обрадовался, что скоро умру за Идею, как раньше был готов умереть за Идеалы. Это было ново для меня и вызвало внутри радость, и успокоило, и наполнило осознанием правильности происходящего. Это была идея Л.Ч, но умереть за нее должен был я и все они.
Так мы, люди, хоминес, двигались друг за другом по мосту, пока не уперлись в белую дверь. Это и был конец нашего путешествия.

Глава 6. Смерть.

Газ поступал через многочисленные раструбы в стенах. Мы пробовали затыкать их оторванными рукавами, но вскоре поняли, что это бесполезно, он все равно проникал и струился и стелился, едва слышно свистя по-змеиному, и, наконец, мы все, словно овцы, сгрудились в центре комнаты. Потом кому-то показалось, что газ почему-то не идет из стены справа, и мы бросились туда, Очкастый упал, да так и остался лежать.
Узрев этого первого среди нас мертвеца, мы в ужасе побежали в противоположную сторону. Так мы метались, пока не ослабели. Закашлявшись и, мешая друг другу, мы попадали на пол, смешавшись в большой куче-мале, бессмысленно открывая рот в попытке вдохнуть воздух.
Дверь приоткрылась. Шанс! Невозможный, случайный! И мы поползли к ней, отталкивая друг друга, рвя друг на друге одежду. Как животные, мы вопили и блеяли, извивались по полу, словно червяки в слепой надежде успеть. Не было среди нас мужчин и женщин, мы все сделались одинаковые, слепые жестокие безумцы.
Дверь мгновенно захлопнулась, и безумцы разом успокоились.
Я лег и вытянулся. Все безнадежно, бесполезно. Глаза мои закрывались, но я упрямо держал их открытыми, до самого конца буду смотреть.
- Ненавижу! – кричал Лохматый, и колотил и колотил кулаками по зеркальным
стенам, отражающим только нас, в разной степени причудливости скорчившихся на полу и у стен. Мира больше не было, никакого мира, все исчезло и остались только бесконечные зеркала и мы.

Наконец газ взял и его. Лохматый сполз на колени и принялся колотиться лбом. На зеркале, на его серебристой поверхности остались розовые кровяные разводы, а потом внезапно Лохматый весь крупно вздрогнул и осел. Теперь он напоминал нелепую куклу, и я понял, что он уже умер.
Я перевел взгляд на Заучку рядом со мной. Она закрыла глаза, но дышать старалась мелко и нечасто. Я хотел ей сказать, что это тоже бесполезно, но тут заметил, что ничто в ней больше не смущено внутренней жизнью. Остальные успокоились тоже, я остался один за зеркалами.
Я перевернулся на спину, вяло удивляясь тому, что еще могу шевелиться. Надо мной ярко, бело горели лампы. Мое зрение таяло от них, я продолжал лежать и ждать… сам не зная чего. Потом прошло еще время в тишине и покое, и дверь вновь открылась.
Вошел человек в белом халате с фиолетовой змеей на рукаве. Уроборос поглядывал на мертвых одним глазом, и я понял, что пространство и время наконец-то сомкнулись, четко очерченные его фиолетовой чешуей. Хаос, рожденный из страха перед смертью, окончательно меня покинул. Жизненные метаморфозы мои закончились.
Вошедший склонился надо мной, и я услышал тяжелые неразборчивые беспокоящие звуки.
- Вы меня слышите? Закройте глаза, если да. Приобретенный иммунитет позволил вам выжить. Вам повезло.
Я смог связать звуки и тьму за серебряными горящими стенами моего благословенного мира, покорно поднялся и сделал к открытому темному пространству несколько шагов. Здесь был мой мир, освещенный яркими лампами и сверкающий, такой совершенный, такой завершенный, а там, снаружи за его пределами царила тьма, начальный мировой хаос. Сраженный страхом, я вновь уселся на пол и ухватил колени руками.
Я утерял все слова – это правда, все о чем я знал, скользило в моей голове, но ни одно слово, ни одна картина не затрагивали моей памяти. Где мир мой – вот он, место, где стою я, - не произнес я, но почувствовал. И как спокойно и отрадно вновь вернуться в сердце мира, его забытый центр, где я знал обо всем, причастный всем тайнам, словно ребенок, словно первочеловек. Я улыбнулся.
Тот, в халате, внимательно рассматривал меня.
- Теперь с ним еще возиться, чтобы он перестал ронять слюни на пол. Вставай-ка! Эй, ты слышишь меня? Слух-то тебе не купировали. Ну что за идиот! Хуже нету этих иммунизированных. Вот вроде понимает тебя, а нет же, ни хрена не понимает.
Халат вздохнул, пожевал губами и вдруг поднял ногу и пнул меня под ребра.
- Эк, тебя закоротило. Нету хуже вас никого, уроды.
Он нагнулся и подхватил меня под мышки.
- Что это? Что это? – онемелый рот мой издавал испуганные звуки. Я корчился в моем мире, где ничему нет названия, вновь меня тащило к размытой границе, за которой боль и адские муки, ибо слова только в аду, в сердце мира нет никаких слов и ничего - ничто не обозначает, есть лишь только осязание света, есть лишь пустота.

Я протянул руки и нащупал нечто и ухватился и пополз, поднялся и бросился. И только крики кругом, эхо над пустотою. Как в дни сотворения мира, когда человек ходил и называл все, до чего мог дотянуться и, назвав это – дарил этому смерть. И под моими руками и в моих зубах, корчится нечто и требует, чтобы я назвал его, и я называю и вспоминаю – кровь горячая.
Я, наконец, оторвался от него, кровь стекала по моему подбородку. Я взглянул вниз на сверкающую землю – густые вязкие капли тяжело шлепались, и тут же разбивались на брызги.
Я поволок тело за пределы моего сияющего рая, во тьму.

Глава 7. Девиация

И там, во тьме, я вдруг очнулся. Нет никакого сияющего рая, двор многоэтажного дома и ночной холод. Все исчезло, и остался только я, одетый в домашние штаны… не считая тела у моих ног, которое я стащил по лестнице, судя по оставленным темным следам на каменных ступенях.
Кругом тишина, ни звука. Я взглянул вниз. Может кто-то и скажет, что виноват ролевой модус, не прошедший апробацию, обычное, мол, дело – наширялся, включил себе несанкционированное моделирование и слетел с катушек, но я-то помню, как хорошо мне было без слов, помню, как был поэтом, словно Адам, до того, как господь выдал ему эксклюзивное право на ложь.
Я опустился на корточки и пошарил в пиджаке, отыскивая сигареты, снова сел на скамью и закурил. Теперь я понимаю, как наивен был, как пусто все, что я написал, как мертво. И все это сделал со мной страх смерти. И тут же тоска сжала мне сердце. Тоска по сверкающим недостижимым Идеалам из моего сна. К ним больше нет возврата.

Я выпустил из ноздрей дым и взглянул на рапчатый пиджак с темными пятнами на спине и на бортах. Пожалуй, таким способом покинуть зону комфорта решение не из очевидных, но тем оно предпочтительнее, действеннее. И это только начало. Сейчас я похож на Адама, что называл все, что попадалось под руку, не зная еще ничего. Адам-ребенок, Адам играющий в господа, но что-то было и потом с ним, когда он неосторожно, в предчувствии своей просыпающейся человеческой природы, откусил от яблока познания и этим убил Господа в сердце мира его, а затем покинул зону вечного комфорта. Вот это мне и нужно… воздух! Дышать!
- Ох, как мерзко, - сказал труп и сел, выпрямившись и глядя на меня мертвыми пустыми глазами. А я, сидя на скамейке, уставился на него, отставив сигарету.
Постепенно муть из глаз пропала, и вместо нее проступил отчетливый черный зрачок.
- Разве я не убил тебя? – спросил я шепотом.
Он ласково улыбнулся, протянул руку и погладил мои лепестки.
- Действие ролевого модуса «Homo sapiens» закончилось. Надеюсь, впечатлений хватит тебе для новой книги. Сейчас я сниму «раковины восприятия» и перестану тебя понимать, мой дорогой. Может быть, увеличить температуру в «бассейне», чтобы стало комфортнее? Нет? Ну, до следующей встречи.
Он, и правда, сунул пальцы куда-то себе за ухо и достал белые пластиковые заушники.
- Подожди? - отчаянно крикнул я, трясясь и изгибаясь высоким устойчивым стеблем.
Но он наклонился, заботливо прикопал грунт специальной лопаткой и ушел.

Пытаясь ощутить нового-старого себя, я робко пошевелил круглыми огромными листами, ощущая как искусственное солнце заставляет зеленый сок бежать быстрее в тончайших пронизывающих тонкую кожицу жилках, моя голова, похожая на сложное соцветие повернулась, чтобы оглядеть место, где я вновь проснулся.
Вокруг, насколько хватало глаз расстилался «Сад», сотни таких как я тихонько покачивались под лучами солнца, поворачивая округлые тяжелые «ладони» листьев то так то эдак. Отовсюду я слышал гул - то были стихи, рождающиеся в «головах» planta sapiens, плотно уцепившихся разросшимися корнями за отведенный каждому керамический бассейн. Их гибкие «усики» нежно обвивались вокруг серебристых датчиков, уходящих к стеклянным высоким стелам.
Я смотрел на этот залитый солнцем рай и память возвращалась ко мне. Между плотными рядами нежных лепестков, изогнутых и упакованных наподобие грецкого ореха в самой сердцевине соцветия исторг я: где мир мой, господи, - вот он, и я центр его!

https://mirnaiznanku.livejournal.com/1298444.html