"О человеческой благодарности"
И тут налет! Самолеты начинают нещадно бомбить именно эту окраину города. Бросаюсь в кювет. Кругом творится что-то страшное. Сорок самолетов, зайдя с тыла, двумя колоннами пикируют на оба порядка домов — рушат каждый дом. Ревут моторы, воют сирены, трещат пулеметы, свистят бомбы! Земля ходит ходуном! Крупные осколки бомб крушат деревья, с неимоверной силой врезаются в землю. Мелькают желтыми брюхами выходящие из пике «костыли». На фоне серебристо-белого снега в лучах яркого солнца высоко вверх вздымаются клубы дыма — черные от взрывов бомб, красные от битого кирпича, желтые от самана и глины. Обгоняя пыль и дым, из зловещего разноцветия вверх и в стороны вырываются обломки строений, заживо хороня под развалинами мирных жителей. Внезапно все это — ярко-красное, черное, желтое и белое, клубящееся и вырывающееся, летящее и рушащееся, воющее и грохочущее — рассекается, как кинжалом, тонким, пронзительным, душераздирающим женским криком. Этот нечеловеческий вопль поднял меня из кювета, заставил оглянуться вокруг. В клубах дыма я едва различил стоящую в полный рост худощавую женщину. Заломив руки за голову, она стояла в одном легком платье, с распущенными длинными волосами и, показывая на рухнувший домик, кричала и кричала, многократно повторяя:
— Там дети! Там дети! Дети!..
Весь ее облик внушал тревогу, жалость, а крик безотлагательно звал на помощь. Я вскочил и, невзирая на грозящую опасность, сломя голову бросился к рухнувшему домику. Сгоряча схватил торчащую из развалин слегу, с большим трудом вытянул ее, схватил другую — и тут начал понимать, что таким образом я не скоро доберусь до детей — они там задохнутся, и помочь некому: все попрятались от бомбежки. Снова с яростью принялся за работу, вновь и вновь с надеждой оглядываясь вокруг, но нигде никого не было, и женщина куда-то пропала. (Потом я узнал: это была родственница двух заваленных ребятишек, она сама только что чудом выбралась из завала, у нее был вырван глаз.) Вдруг заметил: неподалеку частыми перебежками перемещается человек. Позвал его, он приподнялся, и я увидел незнакомого старшину, он оценивающе взглянул на пикирующие самолеты, на развалины и, махнув рукой, дескать, чего там искать, все разбито, быстро побежал по своим, видимо, неотложным делам.
— Ко мне! — с надрывом, остервенело закричал я, хватаясь для убедительности за кобуру пистолета.
Старшина нехотя подчинился. Он оказался вдвое старше меня и всем своим видом показывал, что вынужден подчиниться мальчишке-лейтенанту, хотя наперед знает, что затеянное мной дело совершенно бессмысленно. Вдвоем, хватая бревна сразу за оба конца, мы быстро раскидали направо-налево развалины в центре домика и обнаружили мертвого старика и убитую молодую женщину с бездыханным младенцем на руках.
— Ну что, лейтенант, хватит? — с издевкой укоризненно сказал старшина.
Мне ничего не оставалось, кроме как извиниться перед степенным старшиной, ведь я напрасно заставил его рисковать жизнью. В досаде я рванул обнажившуюся в завале спинку кровати и сквозь образовавшуюся щель внезапно увидел под кроватью живые глаза.
— Дяденька, не уходи! Спаси нас! Я вырасту большой — тоже тебе помогу! — послышался из-под кровати тоненький мальчишеский голосок.
О господи! Сколько же всего слышалось в этом плаче-мольбе, призыве-обещании! Страх и тревога!
Надежда и боязнь быть неуслышанным, непонятым, неуваженным! Этот кричащий мальчик хотел заранее задобрить, не упустить возможного спасителя; после страшного удара и потрясения, жуткой могильной темноты и тесноты вдруг появился просвет и с ним — надежда на спасение! Наверное, ни один, даже самый гениальный трагический артист не в состоянии вложить в свой голос столько чувств и переживаний, страданий и надежды, что скороговоркой вырвались из груди погибающего ребенка.
Старшина тоже понял, что под кроватью есть кто-то живой, перестал обижаться, бросился ко мне, и мы вдвоем приподняли конец кровати. Показалось заплаканное детское личико, мальчик просунул голову в образовавшуюся щель, вздохнул полной грудью и рванулся вперед, пытаясь расширить лаз, и так ему хотелось побыстрее выбраться, что он быстро-быстро заработал изнутри ручонками. Мы же со старшиной едва удерживали заваленную обломками стен кровать — не могли ни опустить ее на голову ребенка, ни приподнять повыше. И не только из-за тяжести. Под другим ее концом послышались приглушенные крики придавленных детей.
— Быстро снимай штукатурку с кровати! — распорядился я, изо всех сил удерживая в одиночку тяжеленный груз.
Опрокинув наконец кровать, в небольшом пространстве мы обнаружили пятерых детей и мертвую женщину: своим телом она обеспечивала жизненное пространство детям, погибнув под тяжестью смятой кровати. На перекошенных страданием и страхом лицах ребятишек живо блестели широко раскрытые глаза, сжатыми в кулачки ручонками они быстро-быстро растирали глаза, размазывая по щекам слезы, пыль и кровь. Под лучами яркого зимнего солнца радость воскрешения тут же переводила страдальческие лица от плача к улыбке. А бомбежка продолжалась, грохот и визг рвали барабанные перепонки, едкая пыль, затмевая клубами солнце, першила в горле. Принялись со старшиной быстро вытаскивать детей из завала, осторожно беря в руки теплые, мягкие и, казалось, такие исчезающе-хрупкие тельца. За годы войны, общаясь с холодным грубым металлом, наши руки настолько огрубели, что эта деликатно-нежная работа потребовала от нас большего напряжения, чем расчистка завала.
— Дяденька, а под столом тоже ребята были, — подсказал мальчик, которого мы спасли первым.
Из-под раздавленного стола мы вытащили еще четверых. Пока я усаживал на дно образовавшейся ямы спасенных ребятишек, старшина молча куда-то исчез, я даже не успел узнать его фамилии. А одетые в домашние рубашонки детишки, ежась от холода, дрожа всем телом от страха, присели в тесный кружок, натянув на коленки платьица. Я, как единственный ответственный за жизнь детей взрослый человек, не мог их оставить. Осмотрелся вокруг, куда бы их пристроить, но бомбежка продолжалась, и кругом ни души, а у меня в кармане пакет, я и так задержался. На свое счастье, заметил высунувшуюся из погреба-шалашика голову какого-то старика.
— Дедушка, — взмолился я, — возьми ребятишек, а то мне некогда.
Что стало дальше с детьми, я не знал. О происшедшем я никогда никому не рассказывал и не докладывал.
* * *
И вот однажды, в шестьдесят втором году, почти двадцать лет спустя, я проезжал мимо станции Барвенково, прочитал название и вспомнил тот случай. Подумал, из девяти ребят кто-то все же, должно быть, выжил. Приехал домой в Курск и написал письмо в Барвенково, в школу. Директор школы собрал учащихся в актовом зале и стал читать мое письмо. Вдруг с задних рядов поднялась библиотекарь школы Александра Степановна Тимченко, кричит:
— Это же мой муж Ваня был среди тех ребят, которых спасал лейтенант! Он мне рассказывал!
Учащиеся школы № 2 организовали поиск остальных спасенных тогда детей, к поиску присоединилась работница райисполкома А. С. Валиева. Разыскали всех бывших мальчиков и девочек, которые прятались все вместе в том, стоявшем в лощинке немного позади других домике. Многие из ребят оказались родственниками, выяснились их имена: Ваня Тимченко, Володя и Шура Малые, Вера, Нина и Галя Забудченко, Володя Пивень, Саша Скиба и Рая Диденко. Это мама Раи с ее же братиком погибли вместе со стариком, и ее тетя — Анастасия Барбашева призывала к спасению детей. Сама же Рая вскоре скончалась от полученных травм. Мертвой под кроватью была мама Володи Малого, того самого, что так жалобно просил спасти всех ребят и один за всех обещал помогать мне, когда вырастет большой.
Вскоре я получил ответное письмо из школы, где подробно было описано, как сложилась жизнь каждого спасенного. Завязалась переписка. В шестьдесят третьем году по пути на юг я снова проезжал Барвенково, не думал останавливаться: поезд проходил Барвенково в шесть утра, зачем так рано булгачить людей, но сообщил о проезде. Утром вышел в тамбур, у открытой двери вагона стоял мужчина, собираясь сходить, выглядывал наружу:
— Кого-то встречают, оркестр играет, народу полно.
Я тоже глянул из-за его спины:
— Да, кого-то встречают.
Поезд остановился, а стоять ему всего две минуты. Мужчина сошел, а я продолжал стоять в дверях. Вижу, к моему вагону со всех сторон бегут люди и выкрикивают:
— Петр Алексеевич! Петр Алексеевич!..
Мое имя?! Тут я понял: встречают меня. Поезд задержали, меня без разговоров стащили вместе с вещами, и на привокзальной площади начался митинг. Его открыли руководители города. С разных сторон со слезами на глазах ко мне подбегали с объятиями незнакомые мужчины и женщины — это были мои «крестники»! Но я еще не знал их в лицо. А возле нас бегали их дети — такие же по годам, каких я вытаскивал из-под развалин. Волнующая встреча продолжилась в школе. Потом мы коллективно, вместе с начальством города, поочередно побывали у многих моих подопечных: обедали, узнавали друг друга. Так все мы подружились.
После этого прошло еще двадцать пять лет. Вместе со своими однополчанами из 52-й дивизии в сентябре восемьдесят восьмого года я снова оказался в Барвенкове. Когда на экскурсионном автобусе мы подъехали к городу, я как бы между прочим сообщил своим друзьям, что в сорок третьем во время окружения в Барвенкове мне удалось спасти девять ребятишек, и прочитал на лицах однополчан недоверие, дескать, брось загибать, если такой неординарный случай был, что же раньше-то молчал? Но вот въехали мы в город на Центральную площадь, а там пионеры, народу полно, и к нашему автобусу с разных сторон бегут мои друзья — и уже не только с детьми, но и с внуками. Снова митинг и коллективный обед. Когда мои однополчане услышали, что «крестники» по случаю радостной встречи предлагают и водочки выпить, от души одобрили эту инициативу. А вот районное начальство вынуждено было покинуть трапезу: шла борьба за трезвость, не захотели себя компрометировать.

https://alex-the-priest.livejournal.com/346304.html