Тетя Люба — человек прямой и честный, со строгими моральными принципами. Именно из таких людей поэт Маяковский предлагал делать гвозди. Из тети Любы получились бы гвозди-дюбели самого крупного калибра, а может быть, даже костыли для шпал.

А вот Ирочка — человек, напротив, легкий, компанейский и общительный. Ирочка родилась и выросла в деревенской глуши, и в областной город переехала лишь когда поступила в медвуз. Маленькие блондинки бывают на удивление социальными и открытыми, их сердечки готовы вместить весь этот огромный мир. Естественно, первым побуждением матери было попросить родную сестру приглядеть за неразумным дитем, чтобы вместе с огромным миром в Ирочкино сердце не просочилось что-нибудь нежелательное.

— Любаш, присматривай там за ней, хорошо? — сказала мать. — Я волнуюсь. У вас там на каждом углу по дискотеке, на каждом перекрестке цветомузыка. Как бы не покатилась девчонка по наклонной.

— Это не цветомузыка, а светофор, — буркнула тетя Люба, но пообещала, что глаз не сведет с племянницы.

И действительно не сводила глаз до самого марта.

Ирочке сняли двухкомнатную квартиру в самом центре, рядом с главным корпусом вуза, на двоих со школьной подругой Нинкой. Поначалу тетя Люба навещала девочек трижды в неделю. О ее приходе Ирочка узнавала по грохоту в прихожей: тетя Люба привыкла открывать дверь ногой. Звонить и стучать было не в ее характере, поэтому Ирочкина мать заставила Ирочку выдать тетушке запасной ключ.

— Ты же знаешь тетю Любу, — сказала она. — Или так, или будете постоянно чинить дверь.

Поначалу это было даже интересно. Тетя Люба охотно делилась советом, где купить дешевый стиральный порошок (в магазине «Вест», 8 км. на юго-восток), как печь блины (да не подбрасывай ты их, ты же не жонглер), куда девать пустые стеклянные банки (мне отдашь под соленья), и вообще — как правильно вести домашнее хозяйство (вы все делаете не так!).

Предварительных звонков тетя Люба никогда не делала. Она приходила, как внезапный торнадо, как метеорит в ночном небе, как лавина со склона. Это дождь или снег можно предвидеть. Тетю Любу предвидеть было нельзя. Можно было только знать, что рано или поздно она случится.

К январю подруга Нинка устала закатывать глаза, заслышав грузную поступь тети Любы. Офтальмологи в голос советовали ей поберечь глазные мышцы, так что после новогодних праздников Нинка съехала на отдельную жилплощадь, к бойфренду. Потеря половины аудитории тетю Любу не обескуражила, она продолжала визиты — разве что по холодному времени они стали чуть реже. Зато более концентрированные: теперь тетушка могла сосредоточить весь свой наставнический пыл на одной Ирочке.

Ближе к весне ее визиты стали и вовсе носить эпизодический характер. Пришла пора сажать рассаду и вскапывать грядки на дачном участке. К тому же тетя Люба убедилась, что племянница — девочка ответственная. Городская цветомузыка на перекрестках не оказывала на нее своего растлевающего влияния, и большую часть своего времени Ирочка действительно проводила на учебе, в библиотеке или спортзале. Домашнее хозяйство худо-бедно вела, а свинарника, пустых бутылок и иных следов порочной жизни в квартире заметить не удавалось. И тетя Люба вздохнула с облегчением. Слава Господу — племянница, конечно, не выставочный экземпляр, но и не совсем уж порченое яблочко, которое только оторви да выбрось.

Даже самый бдительный глаз, длительное время не замечая грозных знамений, наконец расслабляется и прекращает тотальную слежку. Кто станет винить тетю Любу, что она стала уделять больше внимания помидорной рассаде, чем родной кровиночке?..

В середине апреля, тем не менее, она вспомнила, что давненько не наведывалась в гости. Выставив перед собой ключ от Ирочкиной квартиры, она пошла в гости, как в наступление. Как обычно, открыла дверь и провозгласила:

— Ира, это я! Не пугайся!

Племянница не отзывалась. Что же, тетя Люба никогда не смущалась такими пустяками. Ну, задержался ребенок на учебе или пошел в кино. Тетя Люба подождет девочку в гостиной, заодно не торопясь проинспектирует квартиру.

Она разулась и отправилась в кухню. По дороге заглянула в ванную комнату (довольно чисто, 4 из 5, хотя сама тетя Люба расправила бы занавеску душа, чтобы та лучше сохла). В кухне произвела ревизию холодильника (сколько раз говорила Ирке, что кастрюлю с супом надо ставить на нижнюю полку, а салат повыше! 3 балла, но с плюсом — за наличие яиц, молока и йогурта). Заглянула в мойку (тарелку можно было и помыть, ох уж эта молодежь, вечно тетушке приходится исправлять их огрехи), в духовку (запах странный, но сойдет) и шкафчик (запас гречки и овсянки был безоговорочно одобрен).

Пол на кухне был чистым, мусорное ведро под мойкой — практически пустым, фикус на окне выглядел здоровым и сытым. Тетя Люба полила его и с чистой совестью отправилась в гостиную.

Вот там-то ее и ждал сюрприз. В кресле лежало крупное мужское тело в джинсах и пестром свитере. Голова была запрокинута назад, а на лице лежала раскрытая книга. Тело спало, негромко похрапывая в страницы.

Тетя Люба ойкнула так громко, что в соседней квартире от испуга начал икать сосед. Тело в кресле встрепенулось, дернуло ручками и ножками и уронило книгу. Тогда тетя Люба перешла на ультразвук.

Первые скворцы за окнами снесли яйца прямо на голые ветки. Собаки в ужасе покинули микрорайон, трясясь и подвывая. Старая ворона на крыше пятиэтажки напротив схлопотала инфаркт.

Напротив тети Любы сидел негр.

Натуральный негр, битумно-черный, с мелкими кудряшками, полными губами и широченным носом. Лицо обрамляла курчавая редкая бороденка.

— Хэлло! — испуганно поприветствовал тетю Любу негр.

К этому он добавил еще несколько слов — возможно, на английском, а возможно, и на каком-то ином туземном наречии. Лингвистика никогда не была коньком тети Любы.

— Ты кто такой? — спросила она, не сводя взгляда с негра. — Чего здесь расселся?

На вид парню было лет двадцать или немногим больше. Во всяком случае, испугался он, как молодой — определила тетя Люба. Вон как губешка дрожит, ручки трясутся, глазенки бегают. В кресло вжался, словно оно его защитит. Сразу видно, жизни не нюхал. Молодой, зеленый.

На вопрос парень не ответил — только опять что-то залопотал. Тетя Люба перехватила инициативу.

— Нет, ты скажи мне! — потребовала она. — Ты мне скажи, чего ты тут делаешь? Ты как сюда попал?..

Тут страшная догадка поразила ее в самое сердце.

— Уж не хахаль ли ты Иркин, а?.. — но, заметив, что парень не понимает ее, перефразировала: — Ты! Вот ты, да!.. Хахаль?.. Как бишь, по-ихнему… Френд?

— Ох йес! — обрадовался парень. — Йес!

Он неловко поднялся из кресла и протянул руку.

— Френд! — лицо расплылось в улыбке. — Май нейм из Бен. Френд, йес!

— Я т-те покажу «йес»! — строго оборвала его тетя Люба. — Ишь чего! Вот я с Ирки-то спрошу еще, что это за фокусы!.. И руку опусти, не стану я тебя трогать! Где Ирка сама?

Парень нависал над тетей Любой, как дружелюбный улыбающийся гризли над туристом. Как и гризли, он не понимал ни слова.

— Ирочка! — перефразировала тетя Люба. — Ира? Ирина? Где она, говорю?

— Ирина? — неожиданно понял парень. — Ирина!

— Ну?!..

Парень принялся что-то говорить, сопровождая слова выразительной мимикой и жестикуляцией. Из пантомимы тетя Люба смогла уяснить, что они с Иркой собираются пожениться в ближайшую пятницу, а детей делают уже как минимум месяц. Остальная часть его объяснений расшифровке не поддавалась. Возможно, он пытался донести мысль, что детей они будут растить в вере его предков, или что Ирка будет его шестой супругой, а может быть, даже предлагал самой тете Любе войти в гарем на правах младшей жены. Кто их разберет?..

Так или иначе, с каждым его словом тетя Люба мрачнела все сильнее, а дыхание ее становилось все тяжелее. Любой нормальный человек давно услышал бы в нем прямую угрозу своему здоровью, но парень то ли был не робкого десятка, то ли сказывалась разница культур. Так или иначе, он лишь улыбался и что-то курлыкал на неведомом наречии.

— Так, а ну-ка, стоп, — сказала тетя Люба. — Сядь!

Как ни странно, слово «сядь», подкрепленное энергичным жестом, парень понял и немедленно упал в кресло. Он умолк и посматривал на тетю Любу с легким беспокойством. Сама же тетя Люба вынула из сумки сотовый телефон и набрала номер сестры.

— Ты знаешь, что твоя Ирка с негром встречается? — спросила она.

Тетя Люба не любила долгих предисловий и умела сформулировать основные тезисы беседы в первом предложении.

— То, что слышала! — добавила она в трубку. — Негр! Черный! У нее в квартире! Сидит себе, как у себя дома… Да откуда мне знать, что у них? Я свечку не держала. Неделю всего, как не приходила, и вот тебе на!.. Нет, Ирки нету, я с ней еще не говорила… Вот придет и поговорю! Это я с тобой не могу лично поговорить, до тебя пять часов ехать! А вообще-то это не телефонный разговор!.. Нет, с ним я тем более не говорила! Он из всех русских слов только «хэлло» знает… Что ты твердишь: «Любаш, Любаш»! Беги за билетами, езжай сюда! Будем девку вразумлять. Вдвоем-то поди справимся. Надеюсь, обойдется без негритят.

Дав отбой, тетя Люба повернулась к парню:

— Ну что, доволен собой? Довел женщину до приступа. А она, между прочим, твоя будущая теща. Я бы на твоем месте поостереглась.

В этот момент в двери заворочался ключ.

— Идет! — свирепо раздула ноздри тетя Люба. — Ну, я вам сейчас, влюбленные голубки, устрою.

— Ой, тетя Люба, привет! — обрадовалась Ирочка, снимая сапоги. — Уже познакомились с Беном? Он из Таллахасси, это во Флориде…

Тут-то тетя Люба и высказала все, что думала о Таллахасси и населяющих его туземных племенах, а также вкратце охарактеризовала свои взгляды на межрасовое общение. Ирочка то и дело порывалась вставить реплику в разговор, но тетя Люба всякий раз громовым голосом прерывала ее и продолжала обрушивать громы и молнии на неразумную блондинистую головку племянницы. Наконец спустя четверть часа воздух в ее легких закончился и ей пришлось сделать вдох, во время которого Ирочка скороговоркой выпалила:

— Да мы вовсе не встречаемся! Бен просто на несколько дней остановился в Нинкиной комнате, пока в общаге клопов травят! Ты чего, тёть Люба?.. Он мне с английским помогает, ничего такого! И перестань повторять это слово — это же ужасно невежливо! Сейчас говорят «афроамериканец»!

Тут у нее зазвонил телефон: несостоявшаяся теща наконец усилием воли справилась с сердечным приступом и нашла в себе силы поговорить с дочерью. Ирочка повторила ей все то же самое.

— Нинкина комната с января стоит пустая, вот я и пригласила к себе. Откуда мне было знать, что тетя Люба придет именно сейчас?..

Тем не менее, ей пришлось произнести слова «мам, я клянусь, ничего такого» еще не менее шести раз, каждый раз все более уверенным тоном, прежде чем мать ей поверила.

— Хм! — сказала тетя Люба, когда Ирочка дала отбой. — Хм!

Тем не менее, она задержалась до самого вечера, не сводя один глаз с племянницы, а другой — с Бена. К семи вечера Бен научился словам «тетья Льюба», которые сопровождал широкой белозубой улыбкой. К девяти тетя Люба сдалась. Признаков разврата и других безобразий в поведении племянницы ей обнаружить не удалось, но на всякий случай, уходя, погрозила Ирочке пальцем и сказала:

— Ой, Ирка, смотри тут, чтобы!.. Поняла?.. А ты… хм! афроамериканец! — смотри у меня!

И одарила Бена таким взглядом через щелочки век, что он все понял без перевода.

За последующую неделю Бен стал свидетелем девяти внезапных явлений тети Любы. Каждый раз он радовался, как ребенок, и приветствовал ее неизменным:

— Хэлло, тетья Льюба!

Лишь когда Бен наконец съехал в отвоеванную у клопов комнату в общежитии, она понемногу успокоилась. Жизнь вошла в привычную колею. Визиты тети Любы постепенно сократились сначала до одного раза в неделю, а затем стали и того реже. Инспектируя холодильник, она немного морщилась, когда на глаза ей попадался магнит с надписью «Hello from USA!», но все же признавала, что лучше магнит из Таллахасси, чем чернокожий зять оттуда же.

Поэтому когда два месяца спустя племянница позвонила ей и сообщила, что хочет познакомить любимую тетушку со своим бойфрендом, тетя Люба спросила только:

— Опять из Флориды? — и прокашлялась, подготавливая голосовые связки к легкому скандалу.

Ирочка заверила ее, что Андрей никогда не выезжал за пределы родной области, и, хотя со стороны тети крайне нетолерантно спрашивать о таких вещах, он — европеоид. Нет, точно не афроамериканец. Да, Ирочка уверена.

В городе, где на каждом углу цветомузыка, у девушки рано или поздно все равно заведется парень, как ни опекай ее, и как часто ни врывайся в ее жизнь и квартиру с профилактическим обыском. Тетя Люба смирилась с этим фактом и пришла к выводу, что борьба с неизбежностью все равно обречена на провал. Да, возможно, ее племянница и не выставочный экземпляр, но хотя бы внуков-негритят от соседей прятать не придется, решила тетя Люба. И сама себя поправила: афроамериканцев. Невежливо!..

И с облегчением выдохнула в трубку:

— Совет да любовь. В следующую пятницу зайду, посмотрю на твоего Андрея. Передай от меня «хэлло».

И повесила трубку.

P.S. Подписывайтесь на мой Телеграм-канал «Слон в колесе»! Там вас ждут ежедневные обновления – как свежие тексты, так и уже публиковавшиеся, а также кое-какой эксклюзивный контент.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/302756.html

На соседней улице в маленьком дворике шашлычная под открытым небом, на заборчике вывеска: «Вкусный шашлык». Два столика под тентом. В шашлычной никого, только у мангала стоит немолодой армянин.

— Подходи, дорогой, смотри, цены вот, шашлык есть всякий.

Смотрю на цены. Армянин смотрит на меня.

— Дорогой, ты чего такой грустный?

— Ничего. Все в порядке, спасибо.

— С женой проблемы, да?

— Не женат.

— Ай, значит с девушкой. Жена, невеста, девушка — какая разница?.. Я в глаза смотрю. Беспокойные глаза — с деньгами проблема. Усталые глаза — на работе проблема. Печальные глаза — с женщиной проблема.

— А если бы я был в темных очках?

— Значит с глазами проблема, да. В такой пасмурный день какие темные очки, дорогой?..

Смеется. Справа зуба не хватает.

— Свинку бери, дорогой. Барашка бы предложил, но барашек в этой жизни многое повидал. Не бери барашка, бери свинку, не думай.

— А давайте свинку. Лук есть?

— Лук есть, как без лука?.. Побольше положу. Вот хороший шашлык, посмотри: одно мясо, никаких жилок, мягонький — сам бы съел, но деньги нужнее.

Я одобряю. Армянин прячет купюры в кармашек фартука и кладет шашлык на мангал.

— Не надо из-за девушки расстраиваться, — говорит он. — Из-за девушки надо радоваться.

На одноразовую тарелку накладывает горку маринованного лука, давит рядом кетчуп из бутылочки, а сам поясняет в это время мысль:

— Мой дед знаешь как говорил?.. Женщина — как поле. Посеешь мало — вырастет мало. Посеешь много — вырастет много. Ничего не выросло — может, ничего не сеял?..

— Сеял, — говорю я.

— Много сеял? — в голосе притворная суровость.

— Прилично, — каюсь я.

— Значит, поле — одни камни, — убежденно говорит армянин. — Всякое добро должно к человеку возвращаться. Ты ее любишь?.. Подарки даришь, слова говоришь, помощь делаешь?.. — дожидается моего кивка. — И что она?

Я пожимаю плечами.

— Неправильно это всё, — машет рукой. — Посмотри, вот ты пришел ко мне, дал мне деньги — я делаю тебе шашлык. Честный обмен, да?.. Если я деньги беру, а шашлык не делаю, какой же я шашлычник? Станешь ты мне опять деньги давать?..

— Так то деньги, — говорю я. — Деньги в отношениях не главное.

— Так ведь и я тебе не обещал наследника родить, только шашлык сделать! — армянин взмахивает руками. — Кто о деньгах говорит? Деньги ерунда! Так — чтобы было на что шашлык купить!.. Я про тебя говорю. Ты себя отдаешь. А обратно что получаешь?..

— С отношениями все немного сложнее, чем с шашлыком.

— Ай, ничего не сложнее. Ты думаешь: «Люди сложные, люди разные». Психология, подход-шматход. Нет, с людьми должно быть всё просто. Отдал много — получил много. Если отдаешь и не получаешь — зачем опять отдавать?..

— А если по-другому никак?

Армянин переворачивает шампур на мангале.

— Если ходишь в ботинке, а ботинок жмет — значит, что?.. Размер не твой. Или ботинок не твой. Сними, поставь за порог — кому подойдет, возьмет, спасибо скажет. Себе другой ботинок купишь, да?.. А если женщина не любит — значит, что?..

— За порог?

— Ай, зачем за порог?.. Человека нельзя за порог, это не ботинок. Встаешь, сам уходишь… Ты в зеркало смотришься, дорогой?

— Бывает.

— На улицу ходишь, много женщин видишь?

— Конечно.

— А в зеркале себя одного видишь, да. Ты такой у себя один, а женщин вокруг много. Надо свою искать. Вон, смотри, по улице идет, ай какая. Подойди, спроси — вдруг твоя?..

Я усмехаюсь. Армянин выпрямляется и машет девушке рукой:

— Девушка! Девушка! Заходи, познакомься с молодым человеком. Шашлык за счет заведения!

Девушка на ходу показывает ему средний палец. Армянин качает головой, со смехом говорит:

— Некультурная девушка, злая. Не надо тебе такую.

— Да никакую не надо.

— Э-э! Я тебе как шашлычник скажу: без шашлыка можно всю жизнь прожить, и ничего не будет. А без женщины нельзя.

Снимает шампур с мангала и кладет на тарелку.

— Но и от шашлыка тоже не отказывайся. Через пару дней барашек будет свежий — пальчики оближешь, заходи. Какой шашлык хороший — это я тебе всегда подскажу. А женщину хорошую сам найдешь. Держи аккуратно — горячо! Приятного аппетита.

Вот где еще я мог бы получить сеанс психотерапии по цене шашлыка, плюс бесплатный шашлык впридачу? Свинина мягкая, никаких жилок, одно мясо, и лука много.

Послезавтра иду за барашком.

P.S. Подписывайтесь на мой Телеграм-канал "Слон в колесе"!

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/302546.html

Визирь Ахмет ворвался в залу заседаний государственного дивана так стремительно, словно за ним гналась стая борзых.

— О Аллах! Какое несчастье!..

Придворные вскочили с мягких подушек, там и сям разложенных на полу, и принялись поправлять парчовые халаты. Начальник янычар лихо подкрутил усы, и, опуская ладонь на эфес кривой сабли, как бы невзначай задел россыпь золотых медалей на груди, заставив их мелодично звякнуть. Казначей вытянул вперед голову в тяжелой чалме так далеко, насколько позволяла скрюченная тощая шея, и выставил острую нижнюю челюсть, украшенную козлиной бороденкой. Дворцовый распорядитель спешно утирал губы и щеки платком. Он успел запустить лапу в вазу с финиками и теперь старался проглотить сразу пять или шесть плодов целиком, не жуя и с косточками, лишь бы только великий визирь не заметил его обжорства.

Впрочем, Ахмет сегодня не заметил бы даже слона, если б слону из дворцового зверинца вздумалось явиться зачем-то на государственный диван.

— Что случилось, о благородный визирь? — задребезжал казначей. Кадык так и загулял по его шее. — Неужто недостача в казне?

Казначею лучше других было известно о том, как и куда пропадают из казны деньги, так что он лишь с облегчением выдохнул, когда визирь раздраженно отмахнулся от него.

— Уж не возникли ли волнения в народе? — осторожно поинтересовался начальник янычар. — Опять?..

Визирь схватил подушку и запустил в него.

— Дурак! Типун на язык!..

Дворцовый распорядитель наконец справился с последним фиником.

— Н-надеюсь, не утренняя драка в г-гареме лишила нашего мудрого визиря покоя? — льстиво начал он. — Этот маленький инцидент уже улажен, а все в-виновные…

— Да помолчите же! — рявкнул визирь Ахмет. — Дайте мне сказать!

Он схватил с пола еще одну подушку. Придворные попятились. Но визирь лишь прошествовал в центр залы и уселся там, подложив подушку под мягкие части своего характера. Потом махнул придворным, позволяя тоже присесть.

— Письмо! Утром вернулся наш гонец от турецкого султана. Он принес письмо от этого сына шайтана, внука обезьяны, гнусного лжеца, отребья, недостойного взгляда правоверных, этой ядовитой змея, бурдюка с нечистотами!.. Знайте же, что этот недостойный потомок своих нечестивых родителей посмел назвать нашего царственного халифа…

Тут Ахмет сделал вид, что от ужасных слов, написанных гнусной рукой султана, у него перехватило дыхание. Он принялся хватать воздух ртом, а придворные, вскочив с подушек, бросились к нему на помощь. Казначей, выхватив из кармана складной веер, принялся обмахивать визиря; начальник янычар грозно задвигал усами, зазвенел медалями и даже немного — на вершок — вытащил из ножен саблю. Дворцовый распорядитель поднес визирю чашу шербета.

Чуть успокоившись, визирь Ахмет смахнул со щеки слезу, которую ему усилием воли удалось выдавить из сухих глаз.

— Этот негодяй, этот шелудивый пес, этот живущий в грязи крокодил, — продолжил он. — Он осмелился на неслыханную дерзость. Его грязный рот исторгнул нечто, чем я не хочу осквернять благоуханных покоев дворца. Скажу лишь, что он позволил себе назвать солнце правоверного мира, мудрейшего из мудрых, прекраснейшего телом и помыслами, светлейшего нашего владыку халифа! — назвать его словом, означающим некое недостойное вьючное животное, одна мысль о котором оскверняет и повергает в омерзение…

— Ишак?.. — высказал неосторожную догадку начальник янычар, и по свирепому молчанию визиря тотчас понял, что угадал. Он отступил на шаг и возмущенно добавил: — Вот сын шакала! Вот порождение адского пламени! Гнусный пес! Это ему даром не пройдет! Подумать только, назвать халифа иш… иш… ишь, какой мерзавец!

— Презренный червь! — поспешно согласился с ним казначей.

— М-мерзкий червь, — добавил дворцовый распорядитель. С фантазией у него было туговато, так что он просто старался повторять слова более умных коллег. — И нечестивый сын ч-червя.

Визирь Ахмет отмахнулся от них.

— Нам, как государственным сановникам, нужно предпринять какие-то действия. Нельзя оставлять такое без внимания. Поэтому…

Придворные напрягли слух.

— Во-первых, гонца — казнить! Как можно скорее, на центральной площади, перед дворцом. Согнать побольше народу. Ответственным назначаю тебя, начальник янычар.

— Но это ведь наш гонец, о многомудрый визирь…

— И что?

Начальник янычар стушевался.

— Я имел в виду… Может, сначала пытки? Показательно, при скоплении народа?.. Профилактические мероприятия…

— Хорошая мысль, займись. Во-вторых, немедленно прекратить всякую торговлю с турками. Казначей!

— Я здесь, о мудрейший…

— На рынке есть турецкие товары?

— М-м-м… Ну, если подумать… Довольно много. Наши купцы привозят оттуда ткани, и медь, и оружие, и фрукты, и…

— И слышать не желаю! Товары сжечь, лавки разломать, купцов оштрафовать!..

— Прослежу лично, о визирь!

— И наконец, в-третьих… Кто-то должен сообщить об этом деле нашему солнцеликому халифу.

Взоры придворных обратились к дворцовому распорядителю. От волнения он в одно мгновение весь покрылся холодной испариной и начал заикаться даже больше обычного.

— Н-но ведь… О мудрейший из м-м-мудрых!.. П-падаю к твоим с-с-стопам!.. Как же… Я надеялся…

Визирь смилостивился.

— Мы пойдем туда все вместе, так будет честно.

Он поднялся с подушки.

— Ну же! Идемте.

Проследовав по извилистым дворцовым переходам, они пересекли два открытых дворика и прошли через маленький сад. Наконец, отвешивая многочисленные поклоны, придворные вошли в покои халифа.

— О светило вселенной! — начал визирь Ахмет, распластываясь по полу. — О благоуханный цветок, спустившийся с небес, о светоч мудрости и величия! Да продлит твои годы Аллах, владыка из владык, повелитель правоверных!

Халиф обедал. На слова визиря он никакого внимания не обратил, разве что легко кивнул, что было истолковано как добрый знак.

Визирь начал издалека.

Недавние волнения в народе, рассказал он, оказались вовсе не волнениями. Просто крестьяне и ремесленники, охваченные внезапным порывом любви к своему правителю, вышли на улицы города, громко прославляя имя халифа. Янычарам уже удалось усмирить их буйные проявления верноподданничества. Некоторых, впрочем, пришлось оштрафовать, а дюжину самых ретивых — отлупить палками и бросить в зиндан.

Налоги собираются в срок и в полном объеме. Некоторые плательщики совершенно добровольно даже вносят налоги в двойном, а то и тройном объеме, с радостью принося на алтарь своего обожания не только деньги, но и недвижимость и всё свое имущество, не исключая порой и последней одежды.

В городе же все исключительно спокойно и тихо, а если и возникают споры, драки или убийства, так лишь из-за того, что подданные нет-нет да и поспорят между собой о том, кто из них больше любит своего повелителя.

— Однако же с превеликим прискорбием вынужден сообщить, — добавил визирь Ахмет, напустив на лицо горестное выражение, — что не все понимают, как могуч и мудр наш халиф. Вот, к примеру, турецкий султан позволил себе дерзость назвать тебя, о солнце правоверного мира…

Тут халиф заметил наконец делегацию придворных. Подняв морду от золотого блюда со свежими фруктами, он открыл пасть и заревел:

— Ииииаааа! Ииииаааа! — и замотал серой башкой, затряс ушами. Слуга, вычесывавший специальным гребнем кисточку на хвосте, прозорливо отодвинулся в сторону — просто на случай, если халифу захочется лягнуть его копытом.

Придворные пали ниц. Визирь, отбивая поклоны, восклицал с неподдельной дрожью восторга:

— О мудрейший из мудрых! О блистательный из блистательных! Ах, каким поразительным и тонким умом наделен наш повелитель!..

Тем же вечером к турецкому султану был отправлен скороход. Ответ был кратким, но и сам Аллах не смог бы сделать его более достойным, метким и остроумным.

Письмо гласило: «Сам ишак!»

P.S. Подписывайтесь на мой Телеграм-канал «Слон в колесе»!

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/302231.html

Как быстро время бежит.

Кажется, совсем недавно я написал рассказ "Совещание". Тысячи перепостов, десяток переводов на иностранные языки, пяток экранизаций, куча обсуждений в интернете в духе "Как решить поставленную задачу, игнорируя здравый смысл", публикация в бумажной книге ("7 красных линий", разумеется) и даже собственная страничка на Лурке, где всесторонне и на серьезных щах изложена суть вопроса, а также пояснено за юмор для тех, кто сам такие совещания проводит. У одной только британской экранизации режиссера Лауриса Бейнертса "The expert" более 26 млн просмотров, и каждый третий комментарий начинается словами: "Это же наша компания". (Что симптоматично, компания с названием "7RedLines" таки существует и, несмотря на брендинг на грани, отлично работает. Просто ребята с юмором и здоровой самокритичностью. И да, название взято из рассказа.)

В общем, я рискну сделать предположение, что рассказ получился неплохим.

Кто еще не читал - можно почитать по ссылке. Или посмотреть экранизацию:

(Да, я знаю, что есть вариант с русским переводом. И вы знаете. Вы его найдете, я уверен, а я воткну сюда первоисточник. Тем более, что русские субтитры для него делал лично я.)

Возможно, не все еще знают, но у Лауриса есть еще и продолжение: мини-сериал из трех короткометражек про всё того же незадачливого сотрудника, которому ставят безумные и невыполнимые задачи. Сериал хорош, кто не видел - наслаждайтесь: 1 серия, 2 серия, 3 серия.

Ну и в принципе, в моей жизни ничего особо не поменялось за эти 10 лет. Эквивалентно безумные задачи, как и раньше, иногда прилетают. Эквивалентно нелепые требования и претензии, как и раньше, предъявляются. Всё в штатном режиме, полет нормальный.

Разве что на совещания меня теперь зовут реже.

И то неплохо.

P.S. Кстати, я запустил, наконец, собственный Телеграм-канал: https://t.me/slonvkolese. Пока что я загружаю туда старые посты из ЖЖ, но параллельно буду постить и новое. Очень вероятно, что будет и уникальный контент, который мне кажется неподходящим по формату для ЖЖ. В общем, заходите, гости дорогие, я всем рад!

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/301947.html

— Господа! — сказал Трицератопс. — Все собрались?.. Тогда предлагаю считать наше заседание открытым.

Он прокашлялся и окинул присутствующих взглядом поверх очков.

— Итак, на голосование выносится первый вопрос — доминирование видов на следующие десять миллионов лет. Как вам всем известно, господа, общество у нас классовое, посему есть предложение избрать доминирующим классом — класс пресмыкающихся…

— Согласен, — крикнул с места Игуанодон.

— Не торопитесь, — недовольно сказал Трицератопс. — Я не договорил. Так вот, лидером предлагаю избрать нашего уважаемого Тираннозавра… Послушайте, кто там так шумит?

С опушки леса доносился нестройный писк и крики. Пара шустрых рапторов сорвалась со своих мест и кинулась туда, помахивая хвостами, чтобы навести порядок.

— По-моему, опять эти мелкопитающие бузят, — сказал Диплодок.

— Наверняка, — кивнул Игуанодон.

— Млекопитающие, — поправил Трицератопс. — Млеко, а не мелко. От слова «молоко».

— Да все равно, — помотал маленькой головой Диплодок. От сложных слов у него начинал болеть крошечный мозг. — Сколько можно пищать?

Рапторы вернулись, один из них подбежал к Трицератопсу, что-то зашептал в ухо. Трицератопс кивал.

— И в самом деле, млекопитающие, — сказал он наконец. — Они там кишат в траве. Хотят чего-то.

— И чего же? — угрюмо спросил Тираннозавр. До сих пор он сидел молча, скрестив коротенькие лапки на груди и посматривая на всех налитыми кровью глазами.

— Непонятно, чего, — ответил Трицератопс. — Рапторы слопали десятка два или три, но так и не смогли понять суть их требований. Не умеют излагать внятно, мелкотня пузатая.

Из травы под его ногами донесся пронзительный писк.

— Что? — удивился Трицератопс.

— Умеем! — пропищало из травы. — Вы же не слушаете просто!

Трицератопс склонил голову, близоруко сощурился и обнаружил перед собой маленькое мохнатое существо размером с банан.

— А вас еще кто пустил? — удивился он. — Эй, рапторы, вы что, совсем обленились, мышей не ловите?

Рапторы кинулись было в его сторону, но Тираннозавр кивком остановил их.

— Ну, пусть уж попищит, раз такое умное, — сказал он. — Эй! Давай, пищи. Ты вообще кто?

— Да, пусть пищит, — закивал Игуанодон.

Существо взобралось на крупный камень, уселось на задние лапки.

— Я — Протомышь, — сообщило существо. — Я сказала, вы нас просто не слушаете! Если бы слушали, знали бы…

— А что мы делаем? — вмешался Диплодок. — Мы слушаем. Сами себе противноречите.

— Противоречите, — машинально поправил Трицератопс.

— Я так и сказал, — огрызнулся Диплодок. — Послушайте, господа, у нас тут важное заседание, а мы слушаем какие-то невнятные звуки. Давайте уже перейдем к делу.

— Да подожди, — отмахнулся Тираннозавр. — Пусть договорит, интересно же. Эй, ты, как тебя!.. Давай по сути, чего вы там расшумелись?

— Мы недовольны! — снова запищала Протомышь. — Вы тут уселись и все за всех решаете! Мы тоже живем на этой планете, мы тоже имеем право решать!

На полянке воцарилось молчание, динозавры переваривали информацию, потом Трицератопс гулко расхохотался. Тираннозавр криво усмехнулся, ощерив острые зубы, Игуанодон бросил на него взгляд и тоже захихикал. Последним неуверенно подхватил Диплодок, он так и не смог понять, о чем шла речь, но решил не отставать от остальных.

— Право решать, — закатывался Трицератопс, из глаз у него потекли слезы. — Право решать! А вы кто такие-то, чтобы что-то решать? Знаешь, сколько миллионов лет динозавры рулят на Земле? А вам без году неделя, вылупились тут, головастики, и туда же.

— Да они нам просто завидуют, — вставил Игуанодон. — Я им сто раз говорил, хотите быть как мы — откладывайте яйца, будьте успешными! Так ведь нет, с протоослиным упрямством продолжают млекопитаться.

— Да не хотим мы быть, как вы! — возмутилась Протомышь, но ее уже никто не слушал.

— Это понятно, — громыхал Трицератопс. — Самим доминировать захотелось, вот и…

— Мы не хотим доминировать! — надрывалась Протомышь. — Мы за равноправие!..

— Хватит! — рявкнул Тираннозавр.

— Тишина! Тишина! Молчать всем! — начал было визжать Игуанодон, но осекся под взглядом Тираннозавра.

В наступившей тишине Тираннозавр склонился к Протомыши, обдав ее горячим дыханием из пасти.

— Итак, — сказал он. — Я не понял, что вы предлагаете-то?

— Честные выборы! — пискнула Протомышь. — Чтобы всем дали право выбирать!

— У нас все по-честному, — сказал Тираннозавр.

— Где же тут честность! — захлебнулась возмущением Протомышь. — Вы нас только жрете и топчете, и слова сказать не даете! Это беспредел какой-то!

Тираннозавр пожал плечами.

— Ну, а кто вам мешает вырасти большими и жрать других? — спросил он. — Я не запрещаю, растите.

— Одним словом, мы против! — пискнула Протомышь.

— Против чего? — не понял Трицератопс.

— Против вот его, против Тираннозавра! — объяснила Протомышь.

— А кто же, если не Тираннозавр? — искренне удивился Трицератопс. — Ты посмотри, кого еще выбирать-то? Игуанодон — дурак, Диплодок… ну, тот даже по нашим меркам уже динозавр. Хотите, что ли, обратно, в эпоху диплодоков?..

— Да мы вообще против динозавров! — Протомышь закашлялась, от громкого писка у нее уже саднило в горле. — Все вы там одним миром мазаны!

— Ну, а кто, если не динозавры? — взвизгнул Игуанодон. — У вас что, есть кандидаты получше? Может, обезьяну поставим доминировать?.. Ну?..

— Да хоть бы и обезьяну! — огрызнулась Протомышь. — Лишь бы ваши рожи не видеть, разожрались за наш счет!.. Ничего, вот увидите, прилетит еще ваш астероид…

Тяжелая нога Диплодока топнула по камню, на котором стояла Протомышь.

— Это уже оскорбление, — пояснил он. — Нечего нас тут запугивать своей астролябией.

— Астрономией, — сказал Трицератопс, поправляя очки. Игуанодон захихикал.

— Ну, — сказал Трицератопс, — теперь, когда с этой проблемой покончено, предлагаю перейти к голосованию. Итак, кто «за»?

Динозавры подняли лапы.

— Диплодок, это что у вас на лапе прилипло?

— По-моему, эта, как ее... Мышь.

— Будем считать, она тоже голосовала, — кивнул Трицератопс. — Пять из четырех голосов — «за». Более чем единогласно. Заседание прошу считать оконченным, всем спасибо, господа.

Небо озарила яркая вспышка, где-то далеко раздался взрыв, земля под ногами едва заметно дрогнула. Игуанодон трусливо прижался к земле и задрожал. Трицератопс брезгливо пнул его ногой.

— Встаньте! — сказал он. — Не позорьтесь! Вы же динозавр, чего нам бояться? Некогда дрожать, дел невпроворот.

И динозавры разошлись по своим делам.

P.S. Рассказу исполнилось 9 лет. А он, кажется, ничуть не утратил актуальности.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/301678.html

Каждое утро я смотрю на кофейную гущу в кружке, чтобы предсказать, как пройдет день на работе. Заглядываю и не понимаю, что там вижу. Хаос, муть, беспорядок, какая-то дичь.

И знаете, каждый день сбывается.

https://alex-aka-jj.livejournal.com/301439.html

Если вы бесконечно богаты, если вам буквально некуда девать деньги – у вас есть масса возможностей.

Можно, к примеру, построить или финансировать какой-нибудь университет.

Можно спонсировать развитие медицины и оказание бесплатной медицинской помощи в странах третьего мира.

Можно вложить деньги в изучение болезней и поиск эффективных лекарств от рака или ВИЧ.

Можно озаботиться экологией и разрабатывать экологически чистые источники энергии.

Можно пожертвовать деньги на церковь – не то, чтобы сильно разумно, но можно.

Можно вложить средства в детские дома, школы, образовательные программы для молодежи.

Можно реабилитировать наркозависимых или алкоголиков.

Можно финансово поддерживать пожилых, бедных, пострадавших от катастроф и бедствий. Или любые другие социальные группы, остро нуждающиеся в деньгах.

Можно двигать вперед науку, культуру, искусство.

Можно разрабатывать новые виды транспорта – беспилотные автомобили или дроны для доставки товаров.

Или вообще создать собственную космическую программу и всерьез собраться доставить экспедицию на Марс.

Но давайте серьезно. Зачем этим всем заниматься?..

Зачем, если можно вместо этого отгрохать дворец за сто миллиардов в стиле цыганского неоклассицизма?

С аквадискотекой (чем бы она ни была), цехом обработки яиц и конечно складом грязи. Непонятно, почему там нет конюшни с табуном лошадей – в конце концов, если быть цыганом, то до конца. Но может, расследователи ошиблись, и в подземном бункере не ледовый дворец, а как раз манеж.

Всё это, к слову, многое говорит об уровне развития личности, интеллекте, культуре, воспитании и вкусе.

Впрочем, я уверен, что пресс-секретарь объяснил бы нам, что все эти инсинуации не имеют никакого отношения к президенту страны.

«Вкус? Культура?.. Это где-то в Германии? Я не в курсе», – наверняка сказал бы он.

https://alex-aka-jj.livejournal.com/301287.html

Есть на южном склоне горы Фремон узкое и глубокое ущелье. По ущелью бежит бурная мелкая речушка, холодная даже в самые жаркие дни, потому что течет она в тени нависающих над водой ив и тополей. Имени у речки нет — то есть, настоящего имени, такого, которое можно было бы нанести на карту; в народе же речка получила прозвание Ключа Святого Беария. Говорят, что святой высек воду из камня, когда пожелал напиться, и с тех пор она течет себе, на радость всем путникам, которые зачем-то пожелают забраться на высоту двух тысяч футов по кривым тропинкам горы Фремон.

Именно здесь, на самом краю ущелья, в полусотне футов над шумящей речкой, обосновался когда-то в пещере святой. Ныне пещера эта широко известна и открыта для посещения всем жаждущим приобщиться святости. Над нею выстроена роскошно отделанная часовня, а у входа в часовню днем сидит дружелюбный пухлый монах из Беарийского монастыря, стены и башенки которого прилепились к Фремону тут же, неподалеку.

За скромную плату монах проведет вас в часовню, укажет на затейливые фрески, равных которым по красоте вы не найдете во всей Итардии. Если же вы не поскупитесь, то ради вас он отопрет кованую решетку, закрывающую вход в самую пещеру, и покажет каменный гроб, в котором, как гласит легенда, нетленными хранятся мощи святого. Стены пещеры исцарапаны и исписаны отдельными словами и целыми фразами — по большей части, непристойными, но, как вам охотно объяснит монах, несущими в себе глубокий духовный смысл. Ибо святой любил изъясняться загадками, и как от жизни нужно отринуть грубую плотскую часть, обратив свои помыслы к душе и Богу, так и за нацарапанными бранными словами святого следует видеть божественную мудрость и благие намерения.

Легенда гласит, что святой Беарий был сыном богатого торговца скотом и до двадцати лет не знал забот и нужды. Не вполне понятно, почему так происходит, но как показывает практика, лучшие святые всегда получаются из пресыщенных жизнью юнцов, которые оставляют богемную жизнь и предпочитают простую и праведную жизнь отшельника честному труду и заботе о престарелых родителях. Так случилось и со святым Беарием. Когда его отец решил учить сына своему ремеслу, ибо почувствовал, что срок его жизни мало-помалу истекает, будущий святой вдруг отчетливо осознал тщетность и суету мира. Легенда не сообщает нам подробностей, но мы можем предположить, что это произошло в момент, когда старик отец объяснял ему обязанности по содержанию скота, чистке стойл и заготовке корма.

Как бы там ни было, святой решил уединиться от мира, и выбрал для своего уединения гору Фремон, точнее ее южный склон. А еще точнее, ту самую знаменитую пещеру над ущельем. Во времена Беария никакого монастыря в этих краях не было и в помине. Сама же пещера была довольно мрачной и унылой, а вход в нее зарос кустарником и травой. Осмотрев свое новое обиталище, Беарий признал его вполне подходящим для отшельничества, и со рвением принялся за пост и молитву.

Однажды, молясь, как обычно, на закате у берега речки, святой попался на глаза влюбленной парочке, в обнимку прогуливавшейся по тенистым тропкам Фремона. Девушка, приникнув к плечу возлюбленного, полушепотом спросила у него:

— А правду говорят, что он святой?

На что юноша хмыкнул с видом человека, досконально осведомленного о святости окружающих, и ответил:

— Говорят? Да ты посмотри на него! Он не просто святой, он чертовски святой! Провалиться мне на этом месте, если он не святее папы римского!

Юноша не провалился ни на этом месте, ни на каком-либо другом, из чего следует сделать вывод, что святой Беарий и впрямь удостоился благодати божией и в полной мере заслужил звание святого человека.

Деяния его говорят о нем лучше любых слов. Судите сами.

С тех пор, как покинул он отчий дом, он не брился и не стриг волос, не менял и даже не снимал с себя одежду. Все свободное время он проводил в молитве — а надо сказать, что свободного времени у него было хоть отбавляй. Молился он, стоя на коленях на жесткой земле или на камнях, отчего колени его стали твердыми и мозолистыми, словно у верблюда. Пил он только воду из источника, пищей же ему служили корки хлеба, которые ему ежедневно приносили в клювах вороны (уже потом, после его смерти, в его пещере нашли множество птичьих костей — что, вроде бы, косвенно подтверждает эту часть легенды).

Влюбленных парочек по тропинкам горы Фремон шаталось в те дни великое множество, и далеко не все возвращались к себе домой столь же невинными, как были до прогулки. Так что через какой-нибудь год или полтора на много миль вокруг Фремона распространился слух, что молитва святого отшельника может помочь забеременеть.

Женщины, желающие познать радость материнства, сначала по одной, а потом и стайками, потянулись к убежищу святого. Некоторым и правда удалось понести и через положенное время родить здоровое дитя. Поговаривали, что тех родительниц, к которым святой особенно благоволил, господь наградил младенцем, похожим с лица на самого святого: это было настолько явное знамение, что даже самые недоверчивые были повергнуты в смущение и осмеяны, а убеждение в святости отшельника только укрепилось в народе.

Каждая из женщин несла святому в благодарность за его молитвы горшочек молока, или свежий хлеб, обернутый в тряпицу, или кусок вяленого мяса, или фунт гороха, или корзину груш, или мешочек изюма. Нам неизвестно, перестали ли с этого времени птицы носить ему сухие корки, или нет, но достоверно известно, что святой никогда не отказывался от подарков, ибо был слишком добр, чтобы огорчать дарителей отказом. Мягкий душистый хлеб и вкусное, жирное молоко вставали у него поперек горла, но он ел и пил, а иной раз и сам указывал, какие из продуктов наименее подходят для питания отшельника, и готов был питаться лишь ими — лишь бы только не обидеть никого из просителей. Укладываясь спать на свое ложе, состоявшее из пучка соломы, святой доставал из-под свернутого в куль мешка, заменявшего ему подушку, старую, высохшую корку заплесневелого хлеба, вдыхал ее аромат и ронял горькие слезы, тоскуя по былым временам.

И все же он был достаточно крепок духом, чтобы не сетовать на жизнь: ни одной жалобы на судьбу не вырвалось из его груди. Понимая, что Господь посылает ему испытания, чтобы укрепить его в вере и еще больше возвеличить его подвиг, святой со смирением и кротостью принимал все удары судьбы.

А удары посыпались на него со всех сторон.

Лет через шесть или семь после того, как святой вселился в пещеру, еще один юноша с едва проклюнувшимся пушком на верхней губе, тоже сын богатых родителей, жаждущий отринуть труды земные ради трудов духовных, вдохновился его примером и обосновался в пещере неподалеку от пещеры святого Беария.

— Научи меня, как мне жить? — попросил он святого.

— Молча, — посоветовал ему святой. — Заткнись!

Юноша воспринял его совет слишком буквально, решив, что одним из условий отшельнической жизни является молчаливое созерцание и вдумчивое самосовершенствование. Он притащил в свою пещеру охапку сена и травы и, по примеру святого Беария, принялся каждодневно молиться на берегу речки.

Уединению святого, и так непрестанно нарушаемому толпами потенциальных мамаш, пришел конец. С рассветом он выходил из пещеры, чтобы напиться из речки и сотворить молитву, и первым делом сталкивался с деятельным молодым отшельником, уже стоящим на коленях на берегу, в своем новехоньком, с иголочки, рубище с плотным капюшоном и подпоясанным новенькой веревкой. Святому ничего не оставалось, кроме как вставать на колени неподалеку и молиться шепотом – а не во весь голос, как он привык — потому что одно дело возносить мольбы, когда их никто не слышит, и совсем другое — когда поблизости торчат в разные стороны чьи-то нескромные уши. При этом он часто бросал неодобрительные взгляды на своего молодого соседа, который по молодости лет и недостатку опыта и молился недостаточно усердно, и поклоны клал неправильно, и вообще, как казалось святому, удалился от мира, совершенно не подготовившись к жизни отшельника.

Прежде святой мог поспать подольше, если ему снился приятный сон. Ведь сны, как известно, посылает Господь, и через них же Господь общается с людьми; а если так, обязательно следует досматривать сны до конца, иначе можно пропустить какое-то из Господних сообщений. Руководствуясь этим соображением, святой никогда не поднимался с постели, не удостоверившись, что все сны, посланные ему Господом, уже просмотрены.

Но с появлением молодого отшельника все изменилось. Если святой приходил к утренней молитве позже, чем его сосед, у него появлялось давно позабытое чувство — чувство, какое испытывает ребенок в большом семействе, проснувшись слишком поздно и обнаруживая всю родню уже за столом, перед котелком, на донышке которого остывают жалкие остатки каши.

Он, конечно, понимал, что молодой отшельник в плане святости и схимнического подвига ему и в подметки не годится. Но ядовитое жало ревности вонзалось ему в самое сердце. Он стал просыпаться и вставать раньше. Первые несколько дней ему удавалось опередить молодого отшельника, и когда тот появлялся, зевающий и заспанный, он испытывал какое-то злорадное удовлетворение, словно в класс посреди урока ввалился опоздавший ученик. Однако однажды, придя утром на берег речки, он обнаружил там своего соседа. Засопев, святой плюнул и встал на колени. В этот день он несколько раз сбивался с молитвы и ему приходилось начинать все заново. Кое-как доведя дело до конца, он ушел к себе в пещеру и просидел там почти весь день, бурча что-то себе под нос.

На следующее утро он пришел на берег еще раньше, и снова опередил юношу. Но уже через день молодой отшельник снова сидел на своем месте и самым бессовестным образом молился, всей своей сутулой фигурой демонстрируя святому Беарию праведное усердие, и как бы давая ему понять, что прикладываемые им усилия позволят ему в самом скором времени перещеголять Беария и в святости, и в непогрешимости, а что касается беременностей, то в этом он готов дать Беарию сто очков форы хоть сейчас. Святой бесился, но виду не подавал. В течение нескольких последующих месяцев он вставал все раньше и раньше, задолго до появления первых лучей солнца, и всякий раз не позднее чем через неделю обнаруживал, что молодой отшельник снова его опередил. В конце концов он обнаружил, что если будет вставать еще раньше, то ему придется просыпаться прежде, чем он ляжет спать. Тогда святой проявил невиданную хитрость: дождавшись, когда молодой отшельник удалится в свою пещеру ко сну, он вышел на берег реки и молился там до тех пор, пока на берег не вышел, протирая кулаками глаза, его юный сосед. Так стал он поступать каждый день, или, вернее сказать, каждую ночь. Как ни тщился молодой отшельник проснуться раньше Беария, ему этого сделать не удавалось. В конце концов юноша стал спать так мало, что весь осунулся, побледнел, исхудал и начал падать в обмороки: сказывался недостаток сна. Сам же Беарий, молясь всю ночь, под утро уходил к себе в пещеру и там блаженно растягивался на соломе, чтобы вздремнуть. На губах его играла довольная улыбка, а на сердце воцарились покой и умиротворение.

Изредка, правда, его будили женщины, приходившие к нему со своими обычными просьбами, но он, спросив имя, за кого ему помолиться, показывал, куда поставить горшок с молоком и корзинку с хлебом, переворачивался на другой бок и снова засыпал.

Неизвестно, сколько потребовалось бы времени молодому отшельнику, чтобы раскусить эту хитрость святого — возможно, он никогда не приблизился бы к ее разгадке, ибо чем раньше он ложился, надеясь утром встать пораньше, тем раньше и святой выходил на свои полуночные бдения — но в этот момент коварная судьба подкинула Беарию еще одно испытание.

Южный склон горы Фремон, как известно, изрыт пещерами. Откровенно говоря, он напоминал бы колонию береговых стрижей, не будь он густо покрыт кустарником и лесом. Пещер так много, и они так разнообразны, что они могли бы вместить в себя не только двух, и даже не двести, а добрых две тысячи отшельников — и на горе Фремон все еще осталось бы немало укромных местечек, где могли бы вдоволь нацеловаться юные парочки.

И вот в одну из пещер, чуть ниже по склону, вселились сразу двое новых отшельников. А за ними, не прошло и года, прибыли еще четверо, и все расселились неподалеку. Еще через пять лет отшельников стало больше дюжины, а спустя десятилетие их численность перевалила за пятьдесят голов.

Место утренней молитвы на берегу речушки стало походить на тюленье лежбище. Тут и там били поклоны, обратив плешивые или лохматые головы к солнцу, десятки богомольцев самых разнообразных видов и сортов. Тут были и толстяки, чей живот внушительно свешивался вперед, скрывая в жирных складках веревочный пояс; были и такие, которым такого пояса хватило бы, чтобы обмотать себя трижды, и все равно конец веревки волочился бы по земле. Были совсем молодые, едва оперившиеся юнцы, возжелавшие отринуть земное в надежде, что «эта рыжая коза Лиза еще пожалеет, что меня бросила, когда меня причислят к лику святых». Были и древние седобородые старцы, которых на грешной земле уже ничто не держало, и они переселялись на гору, поближе к царствию небесному.Были и просто лодыри всех возрастов, ничего в жизни не умевшие, кроме как выпрашивать блага у вышестоящих. В жизни последних после обращения в отшельники, впрочем, мало что поменялось.

Весь этот люд глубоко почитал святого Беария и считал его своим наставником и учителем — несмотря на то, что он и десятком слов не обменялся с каждым из них, да и те редкие слова чаще всего бывали чем-нибудь вроде: «Отстань», «Заткнись» или «Тебе здесь сортир что ли?» Но даже эти столь бедные отвлеченными концепциями фразы стали для общины отшельников настоящими сокровищами, из которых они наловчились извлекать для себя уроки духовно-нравственного содержания. Собираясь группками по нескольку человек, они обсуждали каждое слово, вылетевшее из уст обожаемого учителя, каждый его жест, истолковывая их с благочестивым усердием.

— А вы слышали, вчера он показал брату Миотасу средний палец!

— Вот как?

— Быть не может! Ты выдумываешь?

— Клянусь Господом, я сам это видел!

— Не лги, лгать грешно!

— Нет, нет, все верно, я тоже это видел, только поначалу значения не придал. Что бы это значило, брат Косиан?

— М-м-м… — мычал седобородый Косиан, почесывая левой рукою укушенный блохой бок и разглядывая заскорузлую правую пятерню. — Эк ведь, задача…

— А я вот думаю, может он хотел сказать брату Миотасу, чтоб тот помылся? Воняет от него, правду сказать, как от…

— Тьфу на тебя, дурень ты этакий! Даром что бороду отрастил, а ума не нажил!..

— А я вот как думаю, братия: ведь средний палец, смотрите-ка — выше прочих выступает. Беарий-то наверное имел в виду вот что: кто выше других — тот одинок. Поджав остальные пальцы, он как бы говорил Миотасу: «Отшельническая святость — превыше всякой другой, и отшельник — превыше прочих людей»!

— Разумно, брат Фимос!

— Сдается мне, ты прав, брат! А как мудр наш святой, ведь в одиночку ни в жизнь не разгадаешь его загадок!

— И то верно. Кто бы мог подумать… Средний палец, а?

— Да-а… Мудрость — это, братия, такая штука… Это вам не в носу ковырять.

— А вот скажи, брат Фимос, как ты думаешь, почему святой Беарий после этого Миотасу вслед дважды крикнул «Козел вонючий»?

— М-м-м…

Слух о великом святом, живущем в пещере на горе Фремон, распространился по всей стране, и даже далеко за ее пределы. Отовсюду потянулись паломники, жаждавшие напиться из источника его мудрости, или хотя бы поглазеть на святого. Мудрый старец, убеленный сединами, с растрепанной грязной бородой, которая, должно быть, была бы белой, если бы была чистой, по утрам выходил из своей пещеры, бросал полный ненависти взгляд на галдящее стадо своих бородатых фанатов, с чувством плевал на землю и возвращался к себе в пещеру.

За долгие годы он проникся глубочайшим презрением к суете мира, людское общество было ему ненавистно. Ему начало даже казаться, что он ушел в отшельники именно потому, что хотел скрыться от шума и толчеи больших поселений, а вовсе не бежал от тяжкого труда на скотном дворе. Однако теперь святой начал подозревать, что как бы далеко он ни ушел от грешного мира, этот самый грешный мир его все равно найдет и навяжет свое общество. Время от времени его посещала мысль уйти прочь от горы Фремон, найти новое, укромное прибежище, где-нибудь в лесу или в горах. Однако он чувствовал, что слишком стар для этого.

В конце концов святой и вовсе перестал выходить из своей пещеры. Питье ему приносили в кувшине к самому входу в его пещеру, пищу тоже оставляли на большом камне у входа, а отхожим местом ему служило кожаное ведро, содержимое которого он при каждом удобном случае опорожнял на любого, кто показывался ему на глаза. Тем не менее, отшельники по-прежнему благоговейно внимали каждому слову, произнесенному святым. Беарию было не более пятидесяти лет, но выглядел он на все восемьдесят — сказывалась жизнь в пещере, лишения и отшельническая святость.

Отшельники уже не допускали толпы бездетных дамочек к святому, дабы те не беспокоили его. Больше того — святой и не успел бы помолиться за всех желающих, и потому добрые последователи Беария приняли на себя его ношу. Работы хватало всем: не только вся округа, но и люди в далеких землях и странах понимали, что нет человека более святого, чем отшельник, добровольно ушедший от мира. А раз так, то и молитвам его Господь уделит заведомо больше внимания, чем молитвам простых людей. Из самых дальних мест тянулись к Фремону грешники, желающие замолить свой грех и готовые платить за то, чтобы не молиться самостоятельно. Нередко к отшельникам приходили солдаты, желавшие получить прощение за свои прегрешения — особенно касавшиеся заповедей «Не убий», которую они охотно нарушали в бою, и «Не укради», еще более охотно нарушавшуюся при разграблении захваченных городов. Отшельники с готовностью отпускали им грехи, забирая себе немалую часть их мародерской добычи, от которой, по их убеждениям, и был самый вред.

Вокруг пещеры Беария вырос целый пещерный город. Здесь были пещеры, в которых жили отшельники, пещеры, в которых готовилась еда для всей братии, пещеры, в которых проходили молитвы и проповеди, пещеры, в которых хранились припасы, вещи и прочие ценности. Тропы, по которым прежде могли пробраться только влюбленные парочки и горные козлы, стали настолько утоптанными и широкими, что по ним без труда проезжала повозка, влекомая парой лошадей. Приличный участок склона был огорожен деревянным заборчиком, за которым паслись овцы отшельников, а солнечная сторона долины была полностью засажена виноградниками. Апофеозом стало возведение каменной стены вокруг обитаемых пещер, ибо у святых богомольцев, отринувших земные блага, накопилось столько ценного имущества, что они беспокоились за его сохранность.

Выглянув однажды утром из пещеры, Беарий едва смог поверить своим глазам. Он несколько раз потер их грязными кулаками, но увиденное не рассеивалось, словно утренний туман — рабочие таскали камни, а несколько каменотесов обтачивали их и укладывали ровными рядами. Часть стены уже обозначилась вдоль ручья, а в одном месте явно назревала большая круглая башня. Отшельники готовились строить над пещерами если не дворец, то по меньшей мере крепость.

Беария затрясло, словно в лихорадке. Он выскочил из пещеры — возможно, впервые за несколько лет покинув ее пределы — схватил с камня принесенный ему кувшин со свежим молоком, и, выкрикивая какие-то проклятия, помчался вниз. Завидев перед собой какого-то юнца с корзиной винограда в руках, Беарий метнул в него кувшин, попав тому в плечо и облив молоком с головы до ног, после чего сам замертво рухнул на камни.

Перепуганный юнец позвал других отшельников, но к тому времени, когда они прибежали, святой уже не подавал признаков жизни. Господь уже принял его дух, несомненно, приготовив для него укромный и уединенный от всех уголок небесных пажитей.

Отшельники установили для святого в дальнем углу его пещеры каменный саркофаг, в который почтительно опустили тело, а над пещерой всего за год выстроили красивую часовню. Каменные стены к тому времени поднялись почти на пятнадцать футов, а за монастырем закрепилось название Беарийского — по имени старца Беария. Монахи-отшельники, которых насчитывалось уже более двухсот человек, расписали часовню фресками, изображавшими всю жизнь святого — от его рождения, которое, как верили, сопровождалось чудесными явлениями (в частности, у матери святого отошли не воды, а чистейшее вино сорта «Изабелла», правда, чуть отдававшее уксусом, что предрекало горькую судьбу будущего святого), до самой его мирной смерти (на фреске не забыт был и кувшин с молоком, в воображении художника превратившийся в целую бочку, из которой монастырская братия, будто бы, пила нескисавшее молоко целый год). В день смерти Беария установился ежегодный праздник, во время которого было принято с самого утра выходить из келий, украшать себя цветами и лентами, обниматься и благословлять друг друга, плясать, петь и радоваться — одним словом, проделывать все то, чего Беарий всю жизнь избегал и от всей души ненавидел.

Не забывали монахи и мудрость святого отшельника. По памяти они бережно записали в толстую книгу его высказывания и поучения — впрочем, стараясь избегать бездумного дословного повторения и больше следуя подлинному духу, чем букве. Вот почему слова мудреца, обращенные к одному из братьев: «Помолчал бы ты лучше, глядишь, за умного сошел бы!» превратились в: «Истинная мудрость заключена в молчании». Другие его слова: «Убирайтесь к дьяволу, черти полосатые, дайте поспать!» — преобразились в увлекательную историю о шумном бесе, которого святой изгнал молитвой прямиком в ад. Воспоминания о старом отшельнике, из года в год пересказывавшиеся монахами, в конце концов стали легендой, а легенда, укоренившись в умах и памяти, превратилась в подлинную историю.

Если вам доведется проездом побывать неподалеку от горы Фремон (едва ли вы специально поедете в такую глухомань, как Итардия), не пожалейте времени на то, чтобы подняться к Беарийскому монастырю и посетить пещеру святого Беария. Местные утверждают, что отшельник все еще прислушивается к искренним молитвам людей, а порой даже помогает бесплодным женщинам забеременеть — правда, не так часто, как при жизни. Видимо, до того прекрасного и уединенного райского уголка, где ныне обитает неистовый старец, не всякая молитва способна добраться.

Поговаривают также, что те, кто молится святому особенно долго и усердно, в хорошую безветренную погоду могут услышать откуда-то издалека, не то из пещеры, не то с небес, его ответ:

— Заткнись! Заткнись! Отстань от меня, козел вонючий!..

Пусть не смущают молящегося эти грубые слова. Ибо святой любил изъясняться загадками, и во всяком слове его умный человек разглядит благие намерения и священную мудрость.

Непременно разглядит. Нужно только постараться.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/300940.html

(Окончание. Начало читайте здесь.)

Воссев на трон Египта, Амасис проявил себя весьма дальновидным человек. Хлебнув горя в свои армейские годы, он предпочитал теперь жить с соседями мирно. Царь не только помирился с греческими наемниками, против которых ему пришлось ещё недавно сражаться, но и вообще выказал себя большим любителем всего греческого. Он заключил союз даже с Киренами, и более того: взял оттуда жену-гречанку, девушку из знатного рода по имени Ладика.

К слову, с этой Ладикой вышла не очень приятная для царя история. Девица Амасису очень нравилась. Очень-очень. Вот только всякий раз, когда он намеревался познакомиться с молодой женой поближе, что-то шло не так.

— Это фиаско, братан, — сочувственно говорила Ладика после часа безрезультатных попыток наладить тесные взаимоотношения. — Ничего, в следующий раз получится. Милый, ты только не пей перед этим, как полковая лошадь.

И отворачивалась к стенке.

Увы, в следующий раз всё повторялось по новой.

— Да что ж такое, — заплетающимся языком говорил Амасис. — Ну, нормально же работало!..

Ладика похлопывала Амасиса по плечу и утешительным голосом произносила:

— Ну-ну, дорогой. С кем не бывает.

В конце концов царь заподозрил, что дело нечисто. Уж не ведьма ли его молодая жена?.. Уж не наводит ли она порчу на царственную особу, особенно на некоторые части царственного тела?.. Ладика возмущенно отвергала наветы. Отправившись в храм, она принесла Афродите обет, что установит в родных Киренах статую богини, если та поможет царю поддерживать себя в форме хотя бы на одну ночь.

Удивительно, но это помогло. Семейная жизнь у Ладики и Амасиса немедленно наладилась. Какие еще доказательства вам нужны, чтобы понять, что сегодня мы молимся не тем богам?..

Кстати, если вас удивляет, что в Древнем Египте откуда-то взялся вдруг храм Афродиты — отбросьте сомнения. В дельте Нила, всего в нескольких километрах от тогдашней столицы, Саиса, располагалось большое греческое поселение Навкратис. При Амасисе этот город получил, видимо, какие-то привилегии, и греки жили здесь припеваючи. В Навкратисе существовал не только храм, посвященный Афродите, но и храмы Геры, Аполлона и других божеств.

Заручившись поддержкой греческих диаспор, Амасис тем не менее благоразумно удалил греков подальше от границ Египта, дабы они, оставшись без присмотра, не переметнулись на сторону возможного противника.

— Держи друзей близко, а потенциальных врагов ещё ближе, — говаривал Амасис. — И со всеми бухай, как в последний раз!

Дорвавшись до власти, Амасис первым делом начал квасить, как греческий бог алкоголизма. Египетскому царю полагался костюм с красивым воротником, сделанным из бусин, таким тяжелым, что сзади приходилось подвешивать противовес. За такой воротник закладывать было легко и приятно. Приближенные пытались намекнуть Амасису, что у царя есть и другие обязанности — к примеру, управление государством. Но он лишь отмахивался.

— Лук не держат постоянно натянутым, — пьяным голосом объяснял царь. — Тетива растянется или лопнет! Так и человек: жил, жил, да и… о чём бишь я?.. Ах, да. В смысле, и человеку надо иной раз расслабляться. Если всё время только работать, этак с ума сойдешь, или кондрашка хватит. Всякому овощу своё время, товарищи. Сейчас вот, к примеру, время для винограда…

И приказывал заново наполнить свой кубок.

Впрочем, несмотря на праздность и постоянную синьку, правление Амасиса проходило более чем хорошо. Пьяница и балбес Амасис оказался едва ли не самым успешным правителем Египта во всей XXVI династии. В Египте вновь развернулось обширное монументальное строительство, открывались новые храмы и воздвигались стелы и памятники. Царь особенно жаловал подарками храмы тех божеств, оракулы которых обличали его в кражах в его молодые годы; те же храмы, где его оправдывали, оставались без внимания.

— Уж я-то на практике выяснил, кто из оракулов даром ест свой хлеб, — приговаривал Амасис.

В Египте настало время мира и спокойствия. Ячменные поля колосились, стада тучнели, редиска приносила отменные урожаи — за всё это было принято благодарить лично фараона-батюшку. С соседями тоже установились добрые отношения. Греки перестали быть угрозой и приплывали в Навкратис для торговли и культурного обмена. Большой военный флот, расположенный в дельте Нила, защищал морские рубежи Египта от вторжения. Правда, правитель Кипра не захотел дружить по доброй воле, так что Амасису пришлось сводить туда свои корабли и навязать Кипру свою дружбу. Но в остальном всё было прекрасно. Даже с неспокойными вавилонянами царь достиг консенсуса. Со смертью Навуходоносора Вавилон перестал быть серьёзной угрозой Египту, а вскоре вавилонянам и вовсе стало не до того: как раз во время правления Амасиса в Вавилон вторглась персидская армия, которую вёл Кир Великий.

— Персы? Пусть будут персы, — пожал плечами Амасис, услышав, что в Вавилонию въехали новые соседи. — Лишь бы перфоратор не включали и музыку после отбоя не слушали.

Чтобы поддерживать с Киром добрососедские отношения, Амасис не только подписал ему открытку с поздравлениями, но и отправил в персидскую столицу своего личного глазного врача. Египетские врачеватели по праву считались лучшими в тогдашнем мире, и их услуги ценились на вес золота. Это был поистине царский жест.

Вот только самому офтальмологу это пришлось не по вкусу. Каково это — жить в варварской, отсталой стране, среди невоспитанных персов, не умеющих даже брить бороды, да ещё и впустую растрачивать на дикарей священное искусство врачевания!.. Но самой пугающей, наверное, была перспектива умереть на чужбине. Знаете, что делают эти дремучие аборигены с телами покойников?.. Берут и закапывают в землю, как отбросы! А некоторые из местных племён и того хуже — просто оставляют трупы на свежем воздухе, пока дикие птицы и звери не обгложут их дочиста. Разумеется, никто в Персии и слыхом не слыхивал о мумификации, расписных саркофагах, свитках папируса с заупокойными текстами и грамотно проведенных церемониях погребения. А ведь без них египтянин не мог рассчитывать на загробную жизнь!

И ради чего всё это?.. Чтобы какой-то персидский царёк мог читать газету без очков?.. Да ну его к Сету!..

Офтальмолог затаил обиду, но нарушить царский приказ всё же не мог…

Время шло, и несколько лет спустя Кир отбыл к Ахура-Мазде на небесные пажити. Персидскую империю унаследовал его сын Камбис. Этот Камбис был парнем деловитым и неглупым. Захотев укрепить политический союз с Египтом, он потребовал себе в жены дочь Амасиса, египетскую царевну.

Чтобы вы понимали, насколько неслыханным было это требование, я поясню. Египтяне испокон века считали себя единственным культурным народом, окружённым со всех сторон канальями, варварами и попросту дикарями. Египетские цари, правда, охотно брали в свои гаремы дочерей соседних царей — даже для них нубийки, вавилонянки и митаннийки были экзотическими красотками. Но отдать египтянку в жёны иноземцу — тем более, царскую дочь! — это было просто немыслимо! Я уже писал, например, о сватовстве Аменхотепа III к царю Вавилона, а также о его женитьбе на царевне Митанни.

Но то было почти тысячу лет назад, во времена, когда Египет был могучим государством, способным диктовать свою волю окружающим народам. Теперь политический расклад изменился. За Камбисом стояла невероятная мощь многомиллионной империи, а Египет…

Что оставалось Египту?..

Амасис, тем не менее, решил немного схитрить.

Геродот сообщает, что у предыдущего царя Априя (помните его?) осталась дочь по имени Нитетис. Эту-то Нитетис и отправили в Персию, нарядив в царские одежды.

— Ну, а что?.. — пожал плечами Амасис. — Априй ведь был царем? Был! Значит, Нитетис — царская дочь! Пусть кто попробует возразить!

Саму Нитетис Априевну попросили держать язык за зубами и не распространяться о своём происхождении.

Правда, молодая была уже немолода. Ведь к тому времени с момента смерти Априя прошло уже около 40 лет. Но брак был политическим, и никто не обещал, что царская дочка непременно будет юной прелестницей.

И вот тут обиженный офтальмолог понял, что пришло его времечко. Египтянин подстроил всё так, чтобы Камбису стало известно, что ему подсунули не ту царевну.

— Долго я ждал этой минуты, — гадко хихикал лекарь, потирая ладони. — Отольются Амасису мои страдания!

Офтальмолог с улыбкой растолковал Камбису, что по египетским законам женитьба на царевне даёт ему права на престол Египта. К тому же, Нитетис происходит из подлинно царского рода, а сам Амасис — царь нелегитимный, фактически самозванец… Вот и делай выводы, царь! Получается, законный наследник трона теперь — ты!

Камбис страшно рассвирепел. Его, повелителя самого могучего государства в мире, посмел обмануть какой-то надменный египтянин, да к тому же низкого происхождения, какой-то солдафон, босяк, воришка!?.. Да что он себе позволяет?..

И конечно же, тотчас пошёл войной на Египет.

Персы встретились с египетскими войсками в грандиозном побоище при Пелузии, на границе дельты Нила.

Македонский писатель Полиэн спустя примерно 700 лет опишет анекдотическую историю, связанную с осадой Пелузия. Камбис, чтобы защитить своё войско, якобы приказал поставить перед ним животных, считавшихся в Египте священными — кошек, ибисов, собак, баранов. Египтяне же побоялись стрелять из луков в персов, боясь причинить вред котикам и прочим зверушкам, и на этом погорели.

Никакого отношения к реальности эта история, конечно, не имеет. Где бы персы сумели раздобыть посреди пустыни, откуда они только что вышли, такое количество кошек и собак? Да и на стороне египтян сражались наёмники-греки, которые вряд ли предпочли бы умереть, но не обидеть котика. Гораздо правдоподобнее выглядит другая точка зрения — среди египтян попросту нашлись предатели. Один из них, грек по имени Фанес, бежавший ранее от Амасиса в Персию, подсказал Камбису безопасный способ пересечь пустыню на пути к Египту; другой, коренной египтянин Уджахор-ресенет, адмирал египетского флота, попросту сдался на милость персов, трусливо избежав сражения.

Успешно разбив египтян при Пелузии, Камбис победоносно вошёл в Египет, не встретив более почти никакого серьёзного сопротивления. Вся кампания прошла куда легче, чем он ожидал. Поистине, Египет оказался колоссом на глиняных ногах!..

Правда, потолковать с Амасисом по душам Камбису не удалось: печень у старого вояки наконец отказала, и он умер за полгода до вторжения. Камбис удовлетворился тем, что захватил в плен сына Амасиса, наследника престола, Псамметиха, и собирался его казнить, но в последнюю минуту передумал и оставил ему жизнь.

Коротким и ничем не примечательным правлением Псамметиха закончилась XXVI династия.

После почти полувека успешного правления Амасиса страна пала под пятой иноземных завоевателей. Трон на долгие 125 лет заняли ахеменидские правители, сделавшие Египет сатрапией Персии.

А всё лишь потому, что царь обидел одного маленького офтальмолога!..

Какие выгоды, кроме морального удовлетворения, получил от персидского вторжения сам офтальмолог — истории неведомо.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/300569.html

Один парень шёл к успеху. Поначалу ему фартило, он дослужился до фараона, но потом он сделал один просчёт, всего один. Перешел дорожку офтальмологу. И всё пошло не так.

Рассказываю с самого начала.

В 570 году до н.э., во времена XXVI династии, Египтом правил царь Уахибра, или, как его называли греки, Априй. Правление его к тому моменту длилось уже 19 лет, и был он мужиком воинственным. То и дело ему приходилось организовывать военные кампании против соседних народов — то сдержать экспансию, а иной раз оказать помощь дружественным государствам против недружественных. В общем, всё как у людей. Проблемка вышла с последним военным походом.

К западу от Египта, на территории Ливии, с полвека назад образовалось греческое поселение Кирены. Немного окрепнув, греки принялись тиранить и драконить местное население, ливийцев. Они организовывали набеги, разоряли деревни, угоняли скот — в общем, кошмарили ливийцам бизнес. Ливийцы обратились за помощью к Априю, пообещав перейти под его власть, и Априй отправил в Кирены войска.

Был в этой истории один важный нюанс: Египет к тому времени давно уже использовал греческих наемников для ведения войн. Греки воевать умели, любили, а за деньги готовы были выступить против кого угодно. Но отправлять их в Кирены было бы верхом неблагоразумия. Чего доброго, они могли присоединиться к соплеменникам и начать драконить заодно и египетские земли.

Поэтому воевать в Кирены отправился батальон египетского спецназа под руководством боевого генерала Амасиса.

Знатным происхождением он похвастать не мог, однако парнем был бравым и задиристым, любил сильное словцо и не гнушался рисовать граффити в общественных уборных. Главной страстью в его жизни было креплёное винишко, и он бы, вероятно, крепко закладывал за воротник, если бы только египетские воины носили одежду с воротниками. Поговаривали, что в молодости Амасис успел прокутить и растратить на женщин и бормотуху всё родительское наследство, и даже начал приворовывать там и сям по дворам. Соседи не раз ловили его, увещевали, бранили, даже били — ничто не шло Амасису впрок.

— Кто ворует? — удивлённо переспрашивал он. — Я ничего не крал.

— А это что? — спрашивали соседи, указывая на серебряные ложечки, которые Амасис пытался прятать за спину.

— Это мне подбросили! — твёрдо стоял на своём Амасис.

Тогда его вели в ближайший храм и там вопрошали оракула, врёт ли парнишка или говорит правду. Юридическая система Египта предписывала делать так в случае сомнений. Порой оракул советовал прописать Амасису хорошего нильского леща, но время от времени система давала сбой, и Амасис с удивлением слышал, что он невиновен.

— Гы, — говорил Амасис, рассовывая краденое по карманам. — Говорил же вам.

Как этот прекрасный человек сумел дослужиться до боевого генерала египетских войск, история умалчивает. Однако среди солдатни он был парень свой в доску, а его грубые солдафонские шутки всегда находили горячий отклик в сердцах бойцов.

Увы, вскоре выяснилось, что мотивация отдать жизнь за благополучие ливийцев оказалась у египтян недостаточно сильна. К тому же киренские греки хорошо подготовились к битве, а их шутки были смешнее, чем у Амасиса. Египетское войско было разбито, а его остатки с позором вернулись обратно в Египет. По дороге египтяне недовольно бурчали:

— А греки-то, наёмники, дома отсиделись!

— Априй, небось, греков пожалел, а своих ему не жалко!

— Ох, дождётся он! Мы, египтяне, запрягаем долго, да ездим быстро!..

Генерал Амасис, пораскинув мозгами, решил ковать бронзу, пока горячо. Он обратился к войску:

— Эге-гей, ребятушки, а не восстать ли нам?

Египтяне поддержали мысль, а кто-то даже, воодушевившись, напялил на голову Амасису шлем, объявив, что сим коронует его на царство.

— Ой, спасибо, — растрогался генерал Амасис. — Так неожиданно и приятно!

И египтяне, возглавляемые новоизбранным царем, двинулись к столице, чтобы объяснить Априю, почём нынче солдатский хлебушек.

Прознав об этом, царь Априй отправил навстречу войску своего посла из числа знатных вельмож.

— Фараон-батюшка тебя вызывает, — сказал Амасису посол. — Извольте на ковёр.

Амасис даже с коня не слез, только чуть приподнялся в седле и поднатужился. Раздался звук грубой солдатской шутки.

— Вот так и передай фараону, — добавил Амасис.

Вельможа немного побледнел, представив себе последствия.

— Нет, нет, — сказал он. — Я такое не вышепчу. Вот сам к нему явись, а там шути как хочешь, юморист.

— Явлюсь, непременно явлюсь, — успокоил его Амасис. — И сам явлюсь, и других приведу.

С этим послу пришлось вернуться к царю Априю. Едва услышав о неподчинении Амасиса и проявленном непочтении, царь рассвирепел и приказал отрезать вельможе уши и нос. Несомненно, попав в руки палача, несчастный посол осознал, что, наверное, стоило просто соврать. Или вовсе не возвращаться, примкнув к мятежникам.

Точно такие же выводы сделали и многие другие египтяне, узнав о царской несправедливости.

Царь тем временем собрал под свои знамена 30 тысяч греческих наемников — тех самых, что отлёживали бока, пока Амасис с египтянами воевал в Киренах — и повёл их против восставших. Априй, кажется, был полностью уверен в своей победе. А зря.

Амасис победил — видимо, в этот раз мотивация оказалась сильнее. Кроме того, греческий историк Геродот утверждает, что на его стороне был численный перевес — вполне возможно, что к тому времени под знамёна Амасиса перешли ещё какие-то войска, решившие присоединиться к восстанию, а может, и простой люд, вооружившийся вилами и палками.

Войско Априя было разбито. Судя по всему, сам Априй сумел бежать через северо-восточную границу, в Финикию, которая в те годы находилась под властью вавилонян. С вавилонским царём Навуходоносором у Априя была давняя вражда: уж очень близко к Египту подобрались вавилоняне. Тем не менее, увидав своего прежнего врага в нужде, Навуходоносор не стал мелочиться и принял его, как брата.

— Ну, конечно, родной! — говорил Навуходоносор. — Конечно, мы поможем тебе вернуть трон Египта! Вот прямо сейчас соберем войско и вторгнемся в Египет, сотрём в порошок этого жалкого Амасиса, вышвырнем его вон из дворца и воссядем на египетский прес… гм, гм, то есть, вернём престол Египта тебе, законному владельцу! Я так давно ждал возможности, гм, гм… оказать тебе дружескую помощь!

Расстроенный Априй не замечал тревожных звоночков. Уж очень он скучал по родному дворцу, уютному трону, жёнам, детишкам и сокровищам.

Подготовка к войне заняла почти три года. Вавилоняне вторглись в Египет… и проиграли. Амасис недаром ел свой хлеб, пока был генералом. Ему удалось не только отразить наступление, но и захватить Априя в плен. Некоторое время экс-царя содержали в приличных условиях в одном из его же бывших дворцов. Но затем египтяне принялись роптать:

— Ой, чегой-то мы зря его кормим! Пусть пользу приносит! Давайте его задушим!

Амасис не стал противиться воле народа и сказал:

— А пожалуйста! — и на этом жизненный путь Априя закончился.

Правда, есть альтернативные данные о том, что Априй погиб еще во время вторжения вавилонских войск. Так или иначе, Амасис окончательно укрепил свои позиции на египетском троне, избавившись от основного конкурента.

Поначалу, правда, народ не был единодушен по отношению к новому царю. Кое-кто считал, что, дескать, происхождением-то он не намного знатнее, чем соседский ослик, да и вообще, право на трон еще надо заслужить. А Амасис — типичный солдафон, только и умеет, что махать шашкой да отпускать непристойные шуточки. Кое-кто припомнил и грешки молодости, и краденые ложечки, и граффити в уборных… Ну, куда этому Амасису на трон?!..

Амасис, как ни странно, совершенно не обиделся. Вместо этого он отколол очередной номер и продемонстрировал фирменное чувство юмора.

Во дворце у него был золотой тазик, в котором царь мыл царские ножки; тот же тазик подавали и придворным, и прочим гостям. Таким, по утверждению Геродота, был дворцовый этикет того времени. Втихомолку утащив тазик к ювелиру, царь приказал расплавить металл и сделать из него статую божества, которую затем установил на оживлённой площади столицы. Набожные горожане, проходя мимо, молились статуе и даже, пренебрегая всякой гигиеной, целовали постамент. Амасис некоторое время с удовлетворением наблюдал за этой картиной, а потом сказал:

— Ишь, как вам статуй-то нравится! Любо-дорого посмотреть. Религиозный экстаз. Экс-таз, ахаха!..

И поведал ничего не понимающим горожанам, из чего сделано божество.

— Вот и я так же, — завершил он свою мысль. — Раньше был простым деревенским парнишкой, и все об меня ноги вытирали. А теперь я — фараон, и меня следует уважать и ценить. И даже, я бы сказал, целовать в постамент.

Народ уважительно загудел.

— Хорошо излагает, собака! — воскликнул кто-то. — И ведь верно.

— Слава фараону! — закричали другие. — Амасис форева!..

Так, благодаря солдатской смекалке и находчивости, Амасису удалось удержать правление в своих руках.

(Окончание следует.)

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/300531.html

Среди мужчин бытует поверье, что женщина — существо загадочное и непонятное, мысли ее окутаны тайной, а поведение зависит от того, как сойдутся звезды. Поэтому относиться к ней надо с опаской, ибо даже богам не ведомо, что она учудит в следующий момент.

Правда, женщины высказывают альтернативное мнение, будто мужчинам просто следует почаще пользоваться головой, и тогда, якобы, образ мысли и действия женщин не будут для них такой головоломной проблемой.

Не представляю, откуда у них такие идеи. Я мужчина, мне их никогда не понять.

В старых хрониках я нашел старинную историю. Хронист, изложивший ее, сообщает, что предает события гласности, «дабы вы были бдительны». Судя по всему, предупреждение относится ко всем мужчинам.

Так вот, мужики, рассказываю, как было дело.

В начале нашей эры на территории нынешних Скандинавии и Германии существовало племя лангобардов. Называли их так за длинные бороды, «которых не касалась бритва»: собственно, на их языке «ланг барт» и означало «длинная борода». Ребята они были суровые и, видимо, не особенно приятные в личном общении, так что соседи их недолюбливали. В течение столетий племя потихоньку перебиралось из мест, где уже со всеми поссорились, поближе к югу, где еще оставались народы, незнакомые с их вздорным нравом. В VI веке лангобарды оказались на территории современной Словакии. Однако и там не было им спокойно. Соседи попались нечуткие к выходкам лангобардов, и слышать не хотели о толерантности и правах человека. Когда приблизительно в 566 году король лангобардов Альбоин похитил дочь короля гепидов и насильно сделал ее своей женой, гепиды немного возроптали.

Девушку звали Розмунда. Вероятно, она была довольно симпатичной особой, поскольку ради похищения Альбоину пришлось тайно вторгнуться на чужую территорию и устроить там засаду, а затем без лишнего шума вывезти Розмунду в столицу лангобардов. Когда же король гепидов Кунимунд попытался вернуть дочку домой по-хорошему, то получил решительный отказ.

— Нет, нет, — объяснил ему Альбоин. — У лангобардов так дела не делаются. Украли — значит, для дела. Значит, так надо. Смиритесь, папаша, — и похлопал новоиспеченного тестя по плечу.

Кунимунд был очень обижен такой фамильярностью, и в запале высказал все, что думал об Альбоине и о том, как делаются дела у лангобардов. Однако у него были и более срочные дела, чем ссоры с неотесанными северянами: на других фронтах назревал серьезный махач с древнеславянскими племенами. Кунимунд отправится разбираться с ними, а Альбоин тем временем поразмыслил над сказанными словами.

— Мужики, — сказал он лангобардам, — сдается мне, что папаша хотел нас обидеть.

— У-у-у! — недовольно загудели лангобарды. — Пусть извинится!

И немедленно вторглись в королевство гепидов, осадив столицу, город Сирмий (ныне Сремска-Митровица в Сербии). Поначалу им пришлось несладко: Кунимунд не только оперативно вернулся из военного похода, но и привел с собой своих сторонников — византийцев. Альбоина прогнали прочь мокрыми тряпками, а его войско сильно потрепали, навешав люлей.

Но лангобарды не были бы лангобардами, если бы умели признавать, что погорячились. Осознав, что в одиночку рыпаться на гепидов вредно для здоровья, они нашли союзников в лице другого соседнего племени — аваров.

Авары тоже были полукочевым народом, и тоже были отшибленные на всю голову. Свое происхождение они вели не то от тюрков, не то от монголов. Больше всего они хотели получить прописку и ПМЖ в Европе, но местные народы почему-то не были в восторге от этой идеи. Хуже того, еще пару лет назад Византия отправляла аварам гуманитарную помощь в обмен на их лояльность, но вдруг почему-то перестала. Вероятно, кто-то донес до византийского императора мысль, что «хватит кормить аваров». Авары были очень огорчены: хорошо же общались, что пошло не так? От огорчения они принялись шататься по окрестностям и нападать на кого попало.

— А почему бы вам не поселиться на землях гепидов? — как бы случайно спросил Альбоин аварского вождя Баяна, встретившись с ним.

— Там уже живут гепиды, — поразмыслив, ответил Баян.

— Они уже уходят! — обнадежил его Альбоин. — Давай вместе сходим и поторопим.

Баян согласился. Объединив усилия, лангобардам и аварам удалось не только уговорить большинство гепидов уйти, но и фактически завершить их историю как народа. Авары поселились на завоеванной территории, а лангобарды удовольствовались военной добычей и магнитиками на холодильник.

Короля Кунимунда постигла печальная участь: Альбоин отрубил ему голову, а из черепа приказал сделать кубок. (Да, хан Куря, о котором мы все помним из школьных учебников, был не таким уж креативным парнем: делать кубки из черепов было модно задолго до него.)

— С новосельем! — поздравлял Альбоин Баяна. — Как обживаетесь на новом месте?

— Неплохо, — отвечал аварский вождь. — Тесновато только. Вот смотрю, у вас тоже землицы чуток есть…

Тут Альбоин почувствовал, что что-то идет не по плану. Авары были намного более отмороженными ребятами, а лангобарды и так уже понесли серьезные потери на войне. Пришлось принимать быстрые решения.

— А мы уже уходим! — нашелся Альбоин. — Сейчас вещички соберем, и заселяйтесь!

Лангобарды еще не забыли своего кочевого прошлого.

— Лангобарду собраться — только подпоясаться! — натужно шутили они, пытаясь найти что-то хорошее в очередном переселении.

К лангобардам, кстати сказать, примкнули и остатки гепидов, которым все равно некуда было больше податься.

Было решено отправиться дальше на юг, в сторону Апеннинского полуострова. Территория нынешней Италии в тот момент переживала не лучшие времена: по ней только что прокатились византийско-готские войны, изрядно проредив население. Победившие византийцы душили бывших врагов налогами и поборами. Страна была обескровлена, так что финал предстоящего вторжения был немного предсказуем.

— Мужики! — сказал Альбоин лангобардам, указывая в сторону Апеннин. — Нас там недооценивают!

— У-у-у! — возмутились лангобарды. — Пусть извинятся!

И немедленно вторглись в северную часть Италии. Захватить ее и в самом деле оказалось несложно, и лангобарды наконец обрели дом, в котором обосновались надолго. Так надолго, что вся эта область в конечном итоге унаследовала их имя и стала называться Ломбардией.

Однако самому Альбоину не удалось долго вкушать простые домашние радости.

Шел четвертый год после вторжения. Как-то раз король от души веселился и пьянствовал со своими придворными, и к концу трапезы изрядно накидался красненьким. Пил он из любимой кружки — черепа Кунимунда. Вино на вечеринке лилось рекой, на вертеле запекался свежий кабанчик, дело шло к танцам и цветомузыке, когда Альбоин вдруг заметил, что его супруга Розмунда недостаточно весела. По пьяной традиции лангобардов он решил докопаться до супруги.

— А что это моя лапочка не пьет, как все? — подкатил король. — Нет, у лангобардов так дела не делаются! А ну, подать сюда виночерпия!

Виночерпия подали.

— Налей-ка, — приказал Альбоин, протягивая свой крафтовый кубок. — Да полнее наливай, дурак! Краев не видишь, что ли?

Потом поднес кубок королеве и произнес:

— Зайка моя, прибухни со мной! Ну, давай, давай, не кочевряжься!

Розмунда сделала над собой усилие, взяла череп отца в руки, на выдохе залила в себя литр полусладкого и закусила пирожком. Однако, как утверждает хронист, «сердце ее поразила жгучая обида». Как мы увидим далее, это было важное уточнение: без него мотивация всех последующих действий Розмунды была бы совершенно непонятна читателям хроник.

А Розмунда, тем временем, затаила недобрые мысли и думала их.

При дворе короля Альбоина состоял некий знатный воин по имени Хельмегис (или Гельмигис), человек глубоко принципиальный, хотя и не очень умный. Служил он, по некоторым сведениям, не то оруженосцем короля, не то телохранителем, и даже, возможно, был его молочным братом. К нему-то и отправилась Розмунда, едва отошла от похмелья.

— Хельмегис, — сказала она. — Вот ты вроде нормальный мужик, не то, что этот Альбоин. Давай его убьем, а?

— Я чего-то не знаю даже, — замялся Хельмегис. — Он сильный, он меня побьет. Ты лучше обратись к кому-нибудь еще.

Сколько Розмунда его ни уговаривала, принципиальный Хельмегис не соглашался.

— Нехорошо это, — объяснял он. — Я вроде как клятву верности давал. Дело принципа, понимаешь?

— Ой, всё, — сказала тогда королева. — Но хотя бы, как честный человек, ты пообещаешь ничего ему не рассказывать?

Хельмегис охотно пообещал и ушел, а Розмунда, зачеркнув в записной книжке несколько строк, помусолила карандаш и написала: «План Б».

По странному стечению обстоятельств, Хельмегис уже давно встречался со служанкой королевы. Имени ее история не сохранила, так что пусть будет Маруся.

Вызвав к себе Марусю, Розмунда сказала ей:

— А твой-то, как его — Хельмегис, что ли?.. Парень, вроде, ничего такой.

Ничего не подозревающая служанка согласилась и даже немного прихвастнула, рассказывая о неочевидных достоинствах Хельмегиса.

— Ну ты гляди! — восхитилась королева. — А чувство юмора у него есть?.. Слушай, такую шутку придумала, давай его разыграем!..

Шутка и правда удалась на славу. Маруся отыскала Хельмегиса и шепнула ему на ушко, что будет вечером ждать его в укромном месте. Когда на небо взошла луна, воодушевленный Хельмегис прокрался по дворцовым коридорам в указанную комнатку.

— Пс! Пс! Парень! — позвал его женский шепот из темноты. — Иди сюда, сладеньким угощу!

Когда Хельмегис насытился сладеньким, тот же шепот спросил его:

— Ты хоть имя-то мое знаешь, парень?

— Э-э-э, — задумался Хельмегис.

Вопрос, как ему показалось, был с подвохом. Так оно и вышло.

— Хи-хи-хи! А вот и не угадал!

Так Хельмегис узнал, что переспал с королевой.

— Ну во-о-от, — приуныл воин. — Нехорошо вышло. Король огорчится!

— Это да, — подтвердила королева. — Наверное, даже обидится.

Хельмегис приуныл еще сильнее.

— Но я знаю, что делать! — обнадежила его Розмунда. — Давай его убивать! Теперь-то тебе уже все равно. Если ты его не грохнешь — он тебя точно грохнет, когда узнает.

— Я, наверное, не буду ему рассказывать, — сказал воин.

— Ну а я — точно буду, — заверила его королева. — Если ты не согласишься.

— Ну, ладно тогда, — согласился Хельмегис.

Розмунда похлопала его по плечу и отправила домой, дожидаться удобного случая.

Случай представился довольно скоро. В очередной раз ужравшись до поросячьего визга, король отправился в опочивальню. Розмунда, под предлогом сделать милому массаж, прилегла с ним и почесывала ему загривок, пока Альбоин не захрапел. Тогда она вынула из его рук меч…

Да, вы не ошиблись, король всегда брал меч с собой в постель. Короли в те времена предпочитали держаться настороже и всегда быть готовыми к нападению. Не исключением был и Альбоин, поскольку враждебные полчища зеленых чертей и розовых слонов осаждали его с завидной регулярностью. Итак, Розмунда взяла меч и привязала рукоятку ремнями к спинке кровати, а затем отправила служанку за Хельмегисом.

— Я как-то не знаю, — опять взялся за свое Хельмегис. — А если он проснется, отбиваться станет?

— Ну и что? — рассвирепела Розмунда. — Я его меч привязала! Слушай, юноша, если ты такое трусливое чмо, так сразу и скажи, я сама возьмусь за меч. Посмотрим, кто из нас мужик, а кто баба.

Даже этот аргумент не сразу убедил принципиального Хельмегиса. Хронист пишет, что спор их продолжался добрый час, покуда королева наконец не припомнила храброму воину его сексуальные подвиги. Загнанный в угол, оруженосец короля сдался.

Король словно этого и ждал. Тренированное чутье бывалого воина не подвело: даже сквозь пьяный сон Альбоин услышал шелест, с которым меч убийцы покинул ножны, и тотчас проснулся.

— Кто бухал? Я не бухал! — воскликнул он, хватаясь за свой меч. — Кто здесь?

Меч его был привязан, как вы помните, к спинке кровати, и достать его из ножен было невозможно. Альбоин схватил табуреточку для ног и стал обороняться от наступающего Хельмегиса.

Увы, оборонительные качества табуреток не отвечают военным стандартам — вот почему их никто не использует в качестве щитов. Как наступательное оружие они и вовсе никуда не годятся (хотя в армии я слышал немало историй о противостоянии солдатских черепов и табуреток… но это другая история).

— На помощь! — кричал король! — Убивают!.. Сволочи, меня-то за что?!..

Никто не отзывался, потому что Розмунда благоразумно распустила всех домочадцев. В общем, финал был немного предсказуем. Хельмегис слегка запыхался, Альбоин умер, а табуретка была безнадежно испорчена.

К слову сказать, некоторые хроники утверждают, что в заговоре участвовал еще один человек — некто Передей (или Передео), по происхождению гепид. Его называют то идейным вдохновителем заговора, то непосредственным исполнителем, то даже говорят, что именно его соблазнила Розмунда. Так или иначе, достоверно о нем известно мало, и какова была его роль — непонятно.

Лангобарды без одобрения встретили новость о дворцовом перевороте. Альбоина, несмотря на все недостатки характера, все-таки любили и уважали. Услышав о том, что натворили Хельмегис и Розмунда, суровые бородатые мужики сдвинули брови.

— У-у-у! — принялись бурчать лангобарды. — Пусть извинятся!

Розмунда извиняться не собиралась. Однако оставаться среди лангобардов ей показалось неуютно. Спешно собрав пожитки (в частности, опустошив королевскую сокровищницу), она вместе с Хельмегисом удалилась в Равенну на восточном побережье Италии. Равенна находилась под властью Византии, и правил там префект по имени Лонгин.

Префект с распростертыми объятиями принял в свои владения и Розмунду, и сокровища лангобардов, и даже, поджав губы, Хельмегиса. Сложно сказать, кто приглянулся Лонгину больше — Розмунда или варварское золотишко, но руку и сердце он предложил именно опальной королеве.

— Брось ты этого лузера и выходи за меня, — предложил он Розмунде.

— А давай! — неожиданно согласилась Розмунда.

Впрочем, это было легче сказать, чем сделать. Хельмегис хоть и был не очень умным, зато принципиальным, да к тому же еще и здоровым лангобардским воином. С Розмундой он уже сблизился достаточно тесно, чтобы считать ее своей законной женой, а такого понятия, как «не сошлись характерами» у лангобардов не было.

— Развод не вариант, — посетовала префекту Розмунда. — Но есть одна идея. Такую шутку придумала, тебе понравится!

И немедленно приказала согреть баньку. Когда Хельмегис вдоволь пропотел и напарился, она поднесла ему чашу с прохладительным напитком. Хельмегис отпил и понял, что ему становится нехорошо.

— Чего-то мне не по себе, — засомневался Хельмегис. — Я пью, пью, а мне всё хуже и хуже. Ты, случайно, яду туда не насыпала?

Розмунда похлопала ресничками.

— Ну что за глупости ты говоришь, — сказала она. — Какой такой яд?.. Ты пей, пей, мой хороший. Давай, за маму, за папу…

Хельмегис понял, что ему хана. Он схватил свой меч…

Да, разумеется, он ходил в баню с мечом. Все нормальные люди в те времена ходили в баню с мечом, потому что всегда были настороже. Итак, Хельмегис схватил меч и сказал:

— Отведай ты из моего кубка.

Розмунда попыталась было отказаться, но тут Хельмегис, окончательно укрепившийся в подозрениях, пообещал снести ей башку, если она не выпьет. Королева взяла кубок в руки, проворчала:

— Финал немного предсказуем, — и выпила.

Счастливый конец в этой истории ждал только префекта Лонгина: совершенно неожиданно гости привезли ему лангобардское золото, а затем выпилились в бане. Да, немного непонятно, но в целом хэппи-энд.

Так закончилась история королевы лангобардов Розмунды. Хронист IX века Агнелл, проживавший в Равенне, снабдил ее весьма поучительными наставлениями, явно рассчитанными на мужчин.

«Мужики!», пишет Агнелл. «Будьте ласковее с женами, а то как бы вам не испытать на себе вот это всё!» И добавляет к этому еще ряд советов по семейной жизни, рекомендуя, в частности, вести себя с женами сдержанно и миролюбиво. Уж если вам довелось похитить девицу, убить ее отца и сделать из его черепа чашу — Христа ради, не принуждайте жену пить из этой чаши! У вас что, в доме другой посуды нет?..

Существует, правда, альтернативное мнение, будто мужчинам достаточно думать головой, поменьше бухать и обращать внимание на причинно-следственные связи, и тогда качество их жизни существенно возрастет. Как и ее продолжительность.

Понятия не имею, как все эти вещи связаны.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/300279.html

Друзья, с завтрашнего дня (9 июля 2019) я в Томске на несколько дней, затем еще несколько дней в Новосибирске. Если у кого-то есть ко мне дело - подписать книжку или что-то ещё, пишите во ВКонтакт или звоните (+79218528201).

(Картинка для привлечения внимания)

https://alex-aka-jj.livejournal.com/299874.html

Настя прислала мне фотографию котика. Настя в ярости.

— На его месте должна быть я! — говорит мне Настя.

Фотографический котик потягивается на фоне Эйфелевой башни. Котик немножко заспан и рассеян. Судя по выражению рыжей морды, котик вчера пил шампанское на Монмартре с какой-то французской гламурной кисой, а потом они отправились обниматься, слушать Яна Тьерсена и курить в постели одну сигарету на двоих. И вот теперь эта скотина вышла погулять по летнему Парижу и послушать пение птиц. На работу котику не надо. Котик, вероятно, рантье.

А Настя работает на полторы ставки, у нее кредит за машину и мешки под глазами. Младший ребенок принес из школы двойку, синяк и вызов к директору. Старший ребенок — вообще муж. Тоже бестолочь, но, слава богу, хоть к директору Настю не вызывают. Зато муж вечерами пропадает в гараже, говорит, что чинит машину. Вчера чинил так усердно, что вернулся в двенадцатом часу на четырех ногах, из всех русских слов мог внятно произнести только «алё!». Утверждал, что надышался парами бензина. Как будто Настя не способна отличить пары бензина от пары чекушек на троих. Хоть бы закусывали эти свои пары бензина, прости господи!..

А на работе вообще сумасшедший дом, начальник отдела в отпуске, заместитель на больничном, остальные в эйфории. Деловой настрой только у Насти. Одной рукой она заполняла бумаги, другой отгоняла от стола вьющихся над головой клиентов. Раз в час делала перерыв и уходила в туалет, чтобы поплакать. Ставила таймер на 5 минут, больше не получается — отчетный период.

Потом начался обеденный перерыв. Настя присела, чтобы полистать ленту, пока в микроволновке греется картошка с подливой. Ожидала от интернета чего угодно, кроме подлости. Издеваетесь там, что ли?..

Есть что-то неправильное в устройстве вселенной, где несознательные безработные коты могут потягиваться, когда Настя вынуждена пахать от рассвета до болей в спине. Котикам можно, зевая, разгуливать по Парижу, а Настя в семь вечера пойдет на остановку седьмого троллейбуса. Под дождем, потому что природа окончательно решила смыть к чертям город, и на этот раз она настроена решительно. А у котика, похоже, намечается отличный день. Небось, вечером снова завалится в гости к своей кисе. И в школу его тоже никто не вызывает!..

Нет, упаси боже, Настя не испытывает ненависти к котикам. Просто она хочет быть чуть более в Париже, чем сейчас.

— Или хотя бы чтобы кто-нибудь звал меня котиком, — признается она. — Но пока некому. Муж лежит дома в позе коленвала, отсыпается после ремонта в гараже.

Пообедала, включила в наушниках Яна Тьерсена, немножко поплакала, сходила в магазин за десертом. Пообещала себе купить вечером шампанского и выпить его.

Котику же можно. А на его месте должна была быть Настя.

P.S. Морали нет, просто хотел рассказать, как несовершенно устроена вселенная.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/299623.html

В северных широтах трудно быть эпическим героем. Это греческому Одиссею привольно было шататься по теплому Средиземноморью в поисках приключений. Попробовал бы он проделать то же самое во фьордах Гипербореи. Особенно зимой. Особенно в метель. Слепец Демодок не сумел бы воспеть его подвигов без слез и икоты.

Один калининградский Одиссей возвращался к себе на Итаку в предновогоднюю ночь. Шел балтийским берегом в полном одиночестве, даже без корабля. Всех приятелей он растерял по дороге. На последнем острове (где-то на Пролетарской, кажется, на седьмом этаже) ему щедрой рукой наливала амброзию какая-то нимфа, не то Калипсо, не то Лариса, не разобрал. Потом он повздорил с одним козлоногим сатиром, возможно, мужем нимфы, и тот выкинул его за дверь, пригрозив, что в следующий раз возьмет вилку и произведет Одиссея в циклопы. Пришлось поднимать паруса и сваливать в закат.

По дороге, проходя мимо Сциллы и Харибды, Одиссей наскочил на мель, поскользнулся и упал в сугроб. Там-то мы его и нашли. Он лежал на боку, паруса были спущены до колен.

— Ты зачем валяешься в сугробе, эпический ты герой? — спросил я его. — Зима на дворе, замерзнешь ведь.

Одиссей замычал что-то, давая понять, что держал курс к родным архипелагам, но злая судьба обломала ему все вёсла, а небо назначило претерпеть многие лишения и страдания. По крайней мере, так мы истолковали изданные им звуки.

Со мною в тот вечер была молодая наяда, вдвоем с которой мы возвращались от знакомых сатиров. Я взялся проводить ее в тайный грот, где она обитала, и наш путь пролегал мимо того самого сугроба, чуть правее Сциллы и не доходя до Харибды. Прекраснокудрая наяда, исполненная человеколюбия и сострадания, молвила:

— Даже не знаю, что будет милосерднее, оставить его в сугробе и избавить от мучений, или вынуть, отряхнуть и отвести в родную гавань.

Точно такая же дилемма, если вы помните, стояла перед олимпийскими богами, когда они решали, что делать с гомеровским героем. Правда, тому Одиссею было проще: он не потерял шапку и не боялся отморозить уши, пока в вышних сферах рассматривали его дело.

Посовещавшись, мы решили, что негоже оставлять этот человеческий обломок кораблекрушения на пустынных гиперборейских берегах, куда в такую погоду и Посейдон тюленя не выгонит. Спускаться в царство Аида наш румяный Одиссей, правда, пока не собирался, но снежок уже красиво припорошил его чело, и как знать, куда бы завела его дорога приключений. К тому же, говорят, река Лета из-за таких-то вот героев и обмелела: слишком уж усердно они из нее пьют.

Так что мы приподняли Одиссея за локотки и повлекли его за собою по фарватеру переулка.

— Где твоя Итака, человече? — вопросил я. — Вспомни, к каким берегам направлять нам свой путь, алкоголик.

Одиссей подумал и припомнил, что неподалеку есть один островок, где знакомые Цирцеи почти наверняка нальют ему нектара и амброзии, а может даже и осыплют нежными ласками. Икнув, он попытался повернуть кормило и подставить плечи попутным ветрам, но запутался в снастях и выпал за борт.

— Какие тебе еще острова, какие Цирцеи! — возмутился я, поднимая морехода из снежных бурунов. — Ты и так едва хрюкаешь!

Тогда Одиссей стал вслух вспоминать давно покинутую отчизну. К превеликой печали, оказалось, что не далее как сегодня он закусывал нектар сладко-медвяным лотосом, от которого ему напрочь отшибло память. Где-то в закоулках сознания колосились у него родные нивы с рожью и ячменем, и лозы, увешанные виноградом, и кудрявые кручи скал, орошаемые теплым дождем, и даже уютный очаг с газовой плитой. Однако как добраться к этим блаженным берегам, он не знал.

В ту минуту мы как раз проходили мимо островка, где обитала прекрасноокая наяда, моя спутница. Я сказал ей:

— Ступай домой, а Одиссея поручи моим заботам. Я проведу его по хребту многоводного моря, к берегу, милому сердцу его, и к родному порогу. Или в полицию сдам.

Не буду утомлять вас перипетиями этого путешествия. Зимние ветры взнуздав, снова мы вышли в открытое море. С попутным Бореем пересекли мы три улицы кряду, и беспрепятственно мест удаленных достигли. Там Одиссею явились видения родины милой. Взор прояснился и градом пролились слезы из глаз, когда свой он подъезд заприметил. Гарпии две пожилые стояли у входа, и молвили обе:

— Чу, принесли алкаша. Заноси на четвертый.

По лицам было видно, что они не одобряют возвращения Одиссея на Итаку, да и Пенелопа вряд ли будет рада видеть супруга. Тем не менее, я отвел героя на родной этаж и помог ему попасть ключом в дверь, а потом спустился и исчез в калининградской метели.

Непросто в северных широтах быть героем эпического масштаба. Соблазнов вокруг столько же, как в теплом Средиземноморье — тут хлебнешь амброзии, там засмотришься на сирен. А домой возвращаться по холодным негостеприимным водам Гиперборейского моря. Да и не всякий Гомер возьмется воздать тебе славу. Брезгуют Гомеры нашими эпическими героями. Морщат носы, прячут арфы поглубже в складки одежд, чтоб не спёрли.

А жаль. Какой был бы эпос!..

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/299386.html

У нас в Сибири раньше зверь был не чета нынешнему. Бобер был такой — мог елку в два укуса перегрызть. Лось только по просекам ходил, и то голову вбок повертывал, чтобы рогами за верхушки дерев не цеплять. Большие вырастали звери. Сейчас-то поизмельчали, конечно. Нынче охотники ни белку, ни бурундука не боятся — так, мелочь смешная. А раньше услышишь, где валежник под лапами трещит — беги!.. Крупный был бурундук, добывали его ради шкуры — обласки обтягивать, чтобы воду не пропускали.

А еще в прежние времена жил у нас в Сибири зверь мамонт, слон в шубе. Я сам живьем не видал, а дед сказывал: по весне, едва снег сойдет, ходили мужики мамонта ловить. Мамонт — зверь большой, да мирный, гуляет себе, травку щиплет, что твоя корова. Корешки разные из земли дергает, там кустик слопает, тут деревце обгложет. А весной травы мало, вот мамонт и бродит, глаза голодные, на любую травинку готов наброситься. Мужики-то поставят ловушку, внутрь приманку — сена стог. Ловушка вся из древесных стволов, каждое бревнышко — в два обхвата. Специально такие дерева по всему лесу отыскивали, потому как мамонт зверь сильный — рассердится, все кругом бивнями в щепки разнесет. А большие бревна не по плечу ему, побьется-побьется о стены, устанет, да и успокоится. Так и сидит в ловушке, сено трескает.

Ну, потом мужики придут, кто с ножом, кто с ножницами, кто вовсе с косой — мамонта стричь. Всю шерсть с него снимут, только на вершок длины оставят — чтоб не простыл, да выпускают на волю. Дадут ему картошки мешок, чтоб обиду не держал, морковки там, свеклы. Мамонт, впрочем, зверь умный — сам понимает, что дело полезное, зимнюю шубу к лету скинуть.

А шерсть мужики соберут да домой несут. Как летнее солнце проглянет, ту шерсть раскидывают по крышам — сушиться, тепло вбирать. Сетью рыбацкой только прикроют, чтоб ветром не унесло. А по осени ее с крыш поснимут, да дома ею утепляют. Укутают в нее дом, словно в шубу, она и греет — солнечное тепло отдает! А женщины — те за красоту радеют, выйдут с ножницами, с бигудями, да своему дому модную прическу делают.

У моей прабабки, дед говорил, самый первый дом во всей деревне был. Прабабка вокруг всей крыши кудри завьет, над окнами челку пострижет, над дверьми два пучка волос — на манер усов гусарских. Да потом еще выкрасит пряди — одну стену в рыжий цвет, другую в пегой, третью в каурый. Получается не дом, а конфета. Большая мастерица была. А уж тепло внутри!.. Дед однажды, когда маленьким был, яичко куриное на пол уронил, только отвернулся за тряпкой — глядит, а оно уже в глазунью запеклось, и кошка рядышком сидит — обедает, значит.

Кошек заводили у нас не ради развлечения, а чтоб мышей промышляли. Мышь-то бывала ростом до колена, поди, излови ее!.. А ловить надо. Одна матерая мышь, ежели под дом зароется, нор накопает — весь дом провалиться может по самую челку. Вот и кошки были им под стать, размером с хорошего льва. На колени запрыгнет — и будешь сидеть, пока сама не уйдет. Этакую кису с колен запросто не стряхнешь.

Да у нас не только кошки да мамонты вырастали большие. Раньше воробьи-то в Сибири, и те были размером с кур. У бабки моей, помню, на дворе завсегда стая воробьев паслась, она им перья подрежет, чтоб не улетали, да пшеном кормит, хлебца покрошит — жуйте! Воробьихи в сарайке гнезда совьют, яйца несут, каждое — с кулак! Кто и синиц держал, и снегирей даже.

Дед как-то гуся хотел завести. К новому году откормить да и запечь в печи с яблоками. Даже сарай бревенчатый выстроил, чтобы было, где гуся держать. Гусь тогда был не чета нынешнему — птица большая, сильная. Да отговорила его бабка. Куда, дескать, нам гуся?.. Неровен час, цапнет кого зубами, и поминай, как звали. Да и потом, семья-то мала, двенадцать человек всего, разве нам целого гуся съесть?..

Главная беда на подворье, если в воробьятник лиса заберется. Лисы-то вырастали тоже покрупнее нынешних. Вот она крышу разворошит, или подкоп под сруб сделает, да внутрь, и ну воробьев гонять. Воробьи, конечно, и сами не промах — отобьются. А вот яйца лиса попортит да надкусает, а иной раз и воробьёнка слопает. Был у нас случай в деревне — мужик один пошел ночью по своим делам за огород. Взял с собой лопату, от комаров отбиваться. Слышит, а в сарае какой-то шум. Приоткрыл дверь, глядь — лиса! Он, конечно, заскочил в сарай, закричал, вытянул ее лопатой по спине. Лисе-то это пустяк, как ладошкой погладить, да только перепугалась — бросилась в сторону да стукнулась головой о стену, тут у нее и душа вон.

Мужик наутро позвал соседей, кое-как ее вытащили из воробьятника. Шкуру сняли — шестнадцать шуб сделали, не считая полушубка, да еще из обрезков сорок воротников. Вот какая большая лиса была!

Ну, про медведя и говорить не буду. Не медведь был — великан! Нынешний-то медведь прежнему и до пояса не достанет, даже если на цыпочки поднимется и лапы вытянет.

А умный какой был! Охотники, когда забредали в чащу, избы находили из кедровых стволов — медведь себе на зиму строил, чтобы в комфорте зимовать. Делал себе топчан, еловыми лапами выстилал для мягкости. Стол у него там, лавка, а иные даже комоды делали. Только печи не умели класть — кирпича-то в лесу нет. Так которые медведи похитрее, те в деревню приходили, притаскивали с собой воз кедрового ореха, грибов, ягод — меняли на печку-буржуйку. Дед-то кузнецом был, так всегда был рад помочь. Наделает этих буржуек из старых железных бочек, трубы прикуёт, дверцы, да медведям раздает. Переплачивать не позволял — очень строгих принципов был. Возьмет сколько надо, и добро на том. С медведем-то лучше держаться на дружеской ноге, да и негоже на соседях по тайге наживаться.

А нынче зверь совсем мелкий повёлся. В медведе ни росту не стало, ни ума домишко срубить. Даже кошки с мышами усохли. Дед говаривал — естественный отбор, вот как. Крупных-то мышей кошки отловили, осталась мелочевка. А мелких ловить — крупной кошке несподручно, вот и стали тоже уменьшаться. Ну, да беды в том немного. Дед, бывало, сядет на завалинку, гладит кошку по голове, да приговаривает:

— Это ничего, что мала, зато на колени сядет — не отдавит. Главное-то, чтоб человек не мельчал.

Так-то вот.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/299111.html

Я собрал несколько рассказов в сборничек в формате Epub - для чтения в ридере.

В сборник вошла и "Хозяйка Врат", хотя большей частью это хорошо забытое старое. Все рассказы объединены "сказочными" сюжетами, хотя детям я бы их читать не стал.

Скачать можно с Яндекс.Диска или Google Drive.

P.S. И огромное спасибо всем, кто поддерживает меня и просто читает мой блог. Постараюсь радовать вас историями почаще. Спасибо!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/298854.html

(Продолжение. Читать сначала: Глава I, Глава II, Глава III)

IV

Шагнул — и рухнул с высоты.

— Ох! — сказал Иван, поднимая лицо из грязи.

Падая, он зашиб локоть, да ещё что-то неприятно отдалось болью в боку, но кости были вроде бы целы. Он перевернулся на спину.

Над ним нависала чёрная стена избы, залитая бледно-розовым светом. Открытая дверка одиноко висела на петлях, проём за ней был похож на разверстую пасть чудища.

Послышались торопливые шаги. Приподнявшись на локтях, Иван увидел, как из-за избушки выбегает, припадая на хромую ногу, Фроська, а за нею — Волк.

— Цел? — с тревогой спросила девчушка. — Что ж ты сигаешь, не глядя! Голову-то не зашиб?.. — и тут же, приняв суровый вид, холодно добавила: — Хотя что тебе сделается, дурнее уж верно не станешь.

В руку Ивана ткнулся влажный волчий нос.

— Иван в порядке, — констатировал Волк. — Только царапина на щеке.

Иван принялся обтирать лицо от грязи рукавом.

— А я чуть не померла, — сердито сказала Фроська. — С перепугу-то.

За её спиной раздался скрипучий смех. Фроська вздрогнула и отскочила в сторону.

— Ну как, — осведомилась Хозяйка. — Ужо на том свете, али ишшо на этом?

Иван сердито засопел.

— На этом, — признал он. — А только ты меня всё равно не удержишь. Не пропустишь в ворота — так я на дереве повешусь или в реке утоплюсь! Тогда уж и не захочешь, а проведёшь.

— Вот тогда и поговорим, — злобно отозвалась старуха. — Может ещё и не проведу. Мне условия никто не ставит. Я тут покамест Хозяйка Врат, а не ты.

Развернувшись, она тяжёлой поступью заковыляла обратно к лестнице в избу. Фроська протянула руку, чтобы помочь Ивану подняться, но тот отмахнулся.

— Чай, не калека, — угрюмо сказал он, и тут же пожалел о сказанном, увидев, как Фроська прихрамывает при ходьбе. — Прости. Не подумавши сказал.

— Ты о чём? — не поняла та. — Ах, это. Пустяки.

Идти в избу Ивану не хотелось, и он присел на нижнюю ступеньку. В воздухе тонко зудели комары. Где-то вдалеке цвиркала малиновка. По мёртвому лесу гулял ветер, сухие ветки потрескивали и гремели, словно подвешенные на бечевках старые кости.

Фроське, видно, тоже не хотелось возвращаться в мрачную избушку, и она уселась рядом с Иваном.

— Всё хорошо?

Иван пожал плечами.

— Не очень, — признался он.

— А ты смелый, — сказала Фроська. — Не всякий так вот бросится, очертя голову…

— Не надо, — попросил Иван.

Локоть всё ещё болел, но он почти не замечал этого. Хотелось расплакаться, но слёз не было, только снова подступила к сердцу тупая и тянущая боль, от которой, он знал, никакие травы и заговоры не спасут.

Фроська умолкла. Когда молчание затянулось, Иван, чтобы сказать хоть что-нибудь, спросил:

— Что у тебя с ногой-то?

— А, — отмахнулась Фроська. — Ничего.

Приподняла подол платья, выпростала из-под него левую ногу, скинула лапоть. Пальцев у неё не было, а с ними и еще трети ступни — лишь бугрились белые шрамы на обрубке.

— Уродка я, — с горькой усмешкой пояснила Фроська. — Вишь, как.

Иван помолчал. Девчушка сунула культю в лапоть.

— Не уродка, — сказал Иван. — Вовсе ты не уродка. Не мели чепухи.

— Ай, — снова махнула рукой Фроська. — Может и не уродка, только хожу, словно утка, да плясать не могу.

Она шмыгнула носом.

— Любила плясать раньше, — сказала она. — Так уж любила.

Иван не знал, что ей ответить, и умолк. В запястье ему впился комар, но он не спешил его прихлопнуть, а только смотрел, как набухает у того брюшко.

— Час поздний, — сказала Фроська. — Тут делать-то вечерами нечего, ни прясть, ни ткать, ни шить. Спать только разве, да за день не устанешь, и спать не тянет.

Комар напился и улетел, растворился в ночи.

— А как ты к Хозяйке попала? — спросил Иван.

— Вот так и попала, — Фроська снова выпятила вперёд покалеченную ногу. — В лесу меня оставили, а она нашла.

— В лесу?..

— Ага, — кивнула Фроська. — Прошлой зимой, на Карачуна.

— Так ты…

— Живая я. Не мёртвая.

— Я хотел сказать — ты Карачунова невеста?..

— Как видишь, уже нет, — хмыкнула Фроська. — Ногу взял, а меня не взял.

— Волк не понимает, — признался Волк.

— Зимой, на Карачуна, день к прибыли поворачивает, — объяснил Иван. — А следом самые лютые морозы приходят.

— Волк всё ещё не понял, — покачал головой Волк.

— Меня ему отдали, — отстранённо сказала Фроська. — Чтоб зима тёплая была. Отвели в лес и привязали к дереву. Обычай такой…

Иван поёжился.

— А Хозяйка нашла и с собой забрала, — добавила девчушка. — Нога только вот почернела. Отрезать пришлось. Жаль. Плясать не могу больше. Остальное-то ладно…

— Может, наловчишься со временем, — попробовал подбодрить её Иван, и сам сразу понял, что сказал глупость.

— Да какая разница, — отозвалась Фроська, обкусывая ноготь. — Здесь, в лесу, никому до этого дела нет. Какие уж тут пляски. Не то место.

Иван кивнул.

— Может ещё отпустит? — сказал он. — Вернёшься.

— Волк поможет, — с готовностью сказал Волк. — Фрося может сесть на Волка, и Волк увезёт.

— Увезёт? — удивилась Фроська. — Вы что, думаете, это она меня держит?

— А разве нет?..

— Конечно, нет! — фыркнула Фроська. — Я сама при ней нахожусь. По дому помогаю. Двор и избу мету, воду ношу, печь вот топлю да хлеб готовлю. Тут дел-то немного.

— Дел, может, и немного, — сказал Иван. — Да уж больно место жуткое.

— Место как место.

— А родные как же?..

— Родные меня замерзать бросили, — отрезала Фроська.

Иван прикусил губу.

Ветер утих, и в лесу воцарилась тишина. Над чёрными ветками взошла почти полная луна, выбелила черепа, насаженные на частокол. Иван посмотрел на Фроську. Та тоже посмотрела на него, но тотчас отвернулась. В уголках её глаз серебром блестели слезинки.

— Сам-то расскажешь? — спросила Фроська.

— О чём?

Вопрос был ненужным; Иван отлично понял, о чём она спрашивала, просто хотел хоть ненадолго оттянуть момент, когда придётся ответить. Промолчать или соврать ему казалось стыдно — всё ж беспокоилась о нём девчонка, помочь пыталась. Да и перед ним открылась, искалеченную ногу не постеснялась показать.

— Про твою Любаву, — сказала Фроська. — И ещё как вы двое встретились. Не каждый день, знаешь, человек с волком дружбу заводят.

— А, это, — улыбнулся Иван. — Ну, ничего особенного. Так, знаешь, повстречались однажды…

— Волк съел коня, — сказал Волк. — Это был конь Ивана. Волк сожалеет. Волк предложил свою помощь, чтобы вернуть долг.

— За такого провожатого не жаль и коня отдать, — с чувством сказал Иван. — С ним не пропадёшь. Нипочём бы я сюда не добрался, кабы не он…

— А Любава?

Иван вздохнул.

— Жена моя. Она умерла.

— Это я поняла, — покачала головой Фроська. — Что случилось-то?

Иван облизнул пересохшие губы.

— Разбойные люди напали, — ответил он. — Ехали мы как-то небольшим отрядом лесной дорогой, а тут они…

— О-о…

— С лошадки её сбили, да саблей… Вот так. Отбиться-то мы отбились, да только её уже не спасли.

Фроська накрыла его ладонь своей.

— Жаль её. Красивая она была?

Иван кивнул. К горлу подкатил отвратительный ком, и он с большим трудом заставил его опуститься обратно.

— Беременна она была, — добавил он. — Так обоих и схоронили.

Из избы донеслись раскатистые звуки, словно кто волочил борону по деревянному полу.

— Храпит уж, — определила Фроська. — Теперь хоть пушкой стреляй, до рассвета не пробудится.

Они помолчали. Потом Фроська спросила:

— А разбойников тех поймали?

Иван кивнул.

— И что?..

— Отец приказал сечь, — безразлично отозвался Иван. — А потом лошадьми порвали.

Фроська вздрогнула. Словно только теперь заметив, что уже глубокая ночь, и на небе светит луна, сказала:

— Спать уж пора. Идём, что ли, в избу? Я лавки вдоль печи переставлю, одну себе, другую тебе. И Волку место найдётся.

— Волк предпочитает спать на улице, — отозвался Волк. — Волк не любит замкнутые пространства.

— Это пожалуйста, — сказала Фроська и обернулась к Ивану. — Так что, идём?

Тот поразмыслил и решил, что подниматься в избу ему всё ещё не хочется.

— Мы тут немного посидим, — ответил он. — На небо посмотрим.

Фроська поднялась по ступенькам. Скрипнула дверь. Старуха всхрапнула во сне. Над лесом пронеслась с уханьем сова.

— Дружба, — сказал вдруг Волк.

— Что?

— Она сказала — у нас дружба. Ты тоже так считаешь?

— Конечно, — кивнул Иван.

Волк легонько махнул хвостом.

— Волк это ценит, — сказал он. — У Волка никогда не было друзей.

— У княжеских сыновей зато их много, — с горечью ответил Иван. — Только все фальшивые. Ты вот первый настоящий. Да Любава ещё была… Но это другое.

— Волк ценит дружбу, — повторил Волк. И, чуть помолчав, добавил: — У Волка тоже была подруга. Волчица.

— Была?

— Капкан, — коротко ответил Волк. — Волк уже справился с потерей. Иван тоже справится.

Иван криво улыбнулся.

— Иван в порядке?

— В порядке, — кивнул Иван. — Больно только. А так ничего. Даже хорошо.

— Волк воет, когда чувствует боль внутри, — сказал Волк.

Иван поднял глаза к небу и увидел, как на фоне бледной луны мелькнула на мгновение тень совы.

— В такую ночь, наверное, только и выть, — сказал он.

— Волк так и собирался, — признался Волк.

— А Хозяйку не разбудишь?

— Волк тихонько. И Иван пусть присоединяется.

— Давай, — согласился Иван.

Волк поднял седую морду и вслушался в ночь, словно дожидаясь подходящего момента. А потом завыл. Вой его, чистый и густой, поднимался вверх, раскалывая небо на тысячи мерцающих осколков. В сердце Ивана вскипели, вспенились вдруг тоска и боль одиночества, скопленные им за долгие месяцы. Подступивший было опять к горлу комок вдруг распался, растаял, и стало ему легко.

Задрав голову, он набрал воздуха в лёгкие и завыл вместе с Волком, выпуская прочь всё дурное, всё болезненное и недужное, выплёвывая из себя всю отраву мира. Мёртвый лес слушал их, и черепа на частоколе внимали их вою, и даже далёкая сова опустилась на ветку и перестала ухать, прислушиваясь.

А в избе, слушала их, лёжа на лавке, Фроська. Одну руку она подложила под голову, и слёзы, стекая по щеке, капали в сгиб её локтя. Потом она тихонько поднялась с лавки, ощупью прошла вдоль печи и осторожно, чтоб не скрипнуть, толкнула дверь. Босиком вышла на ступеньки, села на верхнюю, вытянув перед собою ноги, вдохнула полной грудью.

И тоненько присоединилась к ночному хору.

V

Спать ушли не скоро. Долго ещё все трое сидели, глядя на луну и широкий пояс Млечного пути. Волк, умолкнув, положил морду на лапы и уставился в одну точку. Фроська спустилась вниз, угнездилась на нижней ступеньке, подобрав под себя ноги, и привалилась к плечу Ивана. Он сидел, задумавшись о чём-то, и едва ли даже заметил её. Потом, вздрогнув, очнулся от мыслей и сказал:

— Не простыть бы тебе. Идём в дом.

Он пожелал Волку спокойной ночи, но, не дождавшись ответа, так и не смог решить — то ли тот уже спит, то ли не счёл нужным отвечать, и поднялся следом за Фроськой.

Едва опустив голову на лавку, он провалился в сон.

Ему приснилось, как он верхом на Волке скачет куда-то сквозь ночной лес, а позади сидит, обнимая его за плечи, Фроська — почему-то сидела она босиком и растопырив ноги в разные стороны. Хозяйку видно не было, но во сне он знал, что она гонится за ними следом, гулко топая по влажной земле, и вот-вот нагонит. Он подгонял Волка: «Скорей, скорей!» Сухие дубы и колючие кустарники неслись им навстречу, но Волк так искусно находил меж ними проходы и лазейки, что ни разу его наездники даже не оцарапались. Лишь одно дерево острой веткой зацепило его воротник и принялось дёргать, пытаясь сорвать с волчьей спины…

Он проснулся. Что-то и правда дёргало его за одежду. Иван приоткрыл один глаз, и тут же, отпрянув, ударился головой о печь.

Старуха стояла над ним, запустив скрюченный палец под его воротник, и пыталась его расшевелить.

— Ну, наконец-то, — заскрипела она, когда он, вскрикнув, скатился с лавки на пол.

— Пробудился? — окликнула Ивана Фроська. — Утро на дворе.

Она уже деловито орудовала у стола, вытаскивая на него горшок со вчерашней кашей, подогретой в печи.

— Пойдёшь на двор, Волка позови, — сказала она. — Завтрак поспел.

Волк от завтрака отказался, но в избу всё же зашёл, усевшись у самой двери. Единственная ложка опять досталась Ивану. Наскоро поковыряв в горшке с кашей, он отдал ложку Фроське. Хозяйка молча и недвижно сидела на полатях, взирая на гостей зрячим глазом, отчего у Ивана то и дело пробегали по спине мурашки. Наконец он поднялся из-за стола и сказал, поклонившись Хозяйке:

— Спасибо за хлеб-соль.

Чуть замявшись, спросил:

— Может, всё же пропустишь меня?

Не дождавшись ответа, повернулся к Фроське.

— Пора нам идти, — сказал он. — Раз такое дело… Ты прости, если что не так. И прощай.

Фроська поднялась с лавки.

— Прощай, Иван.

И порывисто обняла его. Он тоже приобнял её за плечи, погладил по голове. Они постояли так, а потом Фроська отпустила его.

— Прощай, — и, шагнув назад, отвела глаза в сторону. Он кивнул.

Тут старуха наконец зашевелилась, сползла с печи. Проковыляла через комнатку и ткнула Фроську под рёбра пальцем.

— И ты уходи, — проскрипела она. — Иди с этим вон, живым-тем.

— Как же это? — опешила Фроська.

Она едва не задохнулась от неожиданности, растерянно заморгала, переводя взгляд с Хозяйки на Ивана, словно ища у того поддержки.

— Как это мне уходить? Почему это?..

Старуха молчала, не сводя чёрного немигающего глаза с Фроськи.

— Уходи, — повторила она.

У Фроськи подкосились ноги, и она обессиленно села на скамью.

— Что я сделала? — пролепетала она. — Что я сделала? Разве я тебе не помогала?.. Как ты без помощницы-то?.. Кто тебе печь будет топить? А в избе мести?..

Хозяйка не двинулась с места, только все её черты словно бы сильнее заострились и живой глаз ещё почернел.

— Я ведь всё для тебя… Что ты говорила, всё делала, — в глазах у девушки заблестели слёзы. — А ты меня гонишь вон со двора? Разве я не старалась?.. Разве не угождала тебе, не помогала, чем могла?.. Не гони меня…

Тут Хозяйка блеснула чёрным глазом и лязгнула зубами.

— Глупая девчонка! — зарычала она, гулко притопнув ногой. — Нешто я без тебя опрежь не справлялась?.. Ступай вон, говорю! Кончена твоя служба.

Фроська разревелась в голос и бросилась к двери — Волк едва успел отскочить с её пути. Толкнула дверь, выскочила наружу.

— Волк присмотрит, — быстро сказал Волк и юркнул в дверь следом за нею.

— Что ж ты! — в сердцах брякнул Иван. — Разве можно так?..

Старуха зыркнула на него злобно.

— Как?..

— Да вот так! — Иван почувствовал, как поднимается в нём гнев. — Зачем её обидела? Она к тебе всей душой, а ты!.. Сердца у тебя нет!

Хозяйка не отвечала.

— Ладно ещё, надо мной посмеялась, — Ивана понесло. — Кто я тебе?.. Никто. И Любава моя тебе никто. Но Фроська-то!.. Нельзя, что ль, по-человечески?..

— По-человечески? — зашипела старуха. — По-человечески с ней люди обошлись. А я ей лучше делаю.

— Да куда ж ей идти? — выкрикнул Иван. — Ведь у неё нет никого. Ты не подумала об этом? Что же ей, на улице с голоду подыхать, как собаке?..

Тут Хозяйка повела длинным носом, засопела, задышала громко, словно принюхиваясь; сощурила живой глаз и обратила к Ивану мёртвый, налитый белым туманом. Лицо её потемнело, губы изогнулись дохлыми змеями. Выпрямилась во весь рост — и оказалась на голову выше Ивана. Голос её загремел в ушах, словно небесный гром.

— А моя ли в том вина? — рявкнула она. — Мне до живых заботы нету. Это вы вечно гонитесь за теми, кого не догнать. Всё пытаетесь мёртвым угодить, а мимо живых проходите, да ещё толкнуть в грязь норовите. Думаешь, я не знаю, что живые-те творят? Я всех мёртвых встречаю и провожаю, да только ни одного жизни не лишила. А вы, живые — не вы ли других живых мёртвыми делаете?..

Она подняла руку и толкнула оглушённого Ивана в грудь, отшвырнула от себя. Он упал, и она нависла над ним, склонилась мёртвым глазом к самому его лицу.

— Мне хватает забот, — сказала она уже обычным своим противным и скрипучим голосом. — Каждого я отвожу в его срок. И Любаву твою я отвела. И тех, кто в её смерти повинен. И тебя отведу — когда твоё время будет. Все придёте ко мне — тут уж я и позабочусь о вас. А покуда не пришло время — заботьтесь вы друг о друге. О живых пусть живые думают.

Хозяйка отодвинулась от него, и Иван понял, что росту она снова обыкновенного, маленького, а сгорблена будто бы даже сильнее, чем раньше. Он сел на полу, растерянно глядя на неё.

— Ну? — требовательно спросила Хозяйка. — Будешь заботиться-то?

— О Фроське?

— И о ней тож. Хватит ей, молодой, в домовине лежать. Пора и жизнью жить.

— Позабочусь, — тихо пообещал Иван.

— Вот и добро, — кивнула Хозяйка. — А теперича ступай.

Иван поднялся, машинально отряхнул рукой штаны. Взял свою котомку, брошенную у стены, поднял её на плечо. Неловко поклонился.

— Прости, Хозяйка.

Она смолчала. Он направился к выходу, но в самых дверях обернулся и спросил:

— А когда оно?.. Моё время?

Старуха ничего не ответила. Иван понимающе кивнул.

— Я просто… Просто ещё раз хотел с нею увидеться.

— Так увидься, — скрипнула Хозяйка. — Глаза-те, чай, есть?..

— Да как же?.. — не понял Иван. — Ты ведь не пустила меня!

— Пустила, — ответила она. — Пустила. Куда всех, туда и тебя пустила. Ты не больно-то и спрашивался.

Иван моргнул.

— Не понимаю, — признался он. — Разве это не то же место?..

— То же, — кивнула Хозяйка. — Куда всех, туда и тебя…

— Где ж она?.. Как её увидеть?..

— А ты смотри вокруг, и увидишь, — ответила Хозяйка, смягчаясь. — В облаке небесном. В лебеди на пруду. В камышинке над рекой. В полевом цветке да в берёзке. Ты смотри, смотри почаще.

Она шагнула к нему раз, и другой, и с каждым шагом преображалась. Расплылись уродливые морщины, сгладились острые черты, выпрямилась спина, налилась живым теплом кожа, и увидел он образ, который живым обычно не виден. Услышал голос, тёплый и материнский:

— Никуда я её не забирала, не уводила. Жива она. Только иначе жива-то. Ты, главное, смотри, и увидишь.

Горячие слёзы потекли из Ивановых глаз.

— Ступай, — и Хозяйка мягко толкнула его за дверь. — Ступай теперь. Придёшь, когда позову.

Словно во сне, спустился он по ступенькам и прошёл по двору, вытирая лицо рукавом кафтана.

Волк сидел под воротами. Фроська, обняв обеими руками его шею, уткнулась ему в загривок. Она уже не рыдала, а только шмыгала носом — выплакалась. Волк терпеливо сносил это, но, увидев Ивана, спросил:

— Иван в порядке?

Иван молча кивнул. Протянул руку, провёл по Фроськиному плечу.

— Идём, Фрося.

Она поднялась, и Волк сказал:

— Волк повезёт Фросю, если Фрося устанет.

Втроём они вышли за ворота и пошли по дорожке прочь от избы. Старые дубы скрипели ветвями, пели птицы. Дорогу им перебежал торопливый ёж, спешащий после ночной охоты к себе домой. Иван вдруг понял, что лес живёт — хоть и сухой, и старый, но вовсе не мёртвый. Под трухлявым пнём приметил он россыпь боровичков, а рядом, на кусте калины, грозди красных ягод.

Он поднял глаза к небу. Сквозь сплетённые ветви увидел он синюю мозаику неба и белые барашки облачков, и показалось ему на минуту, что в одном из облаков угадываются знакомые черты.

— День хороший, тёплый, — сказал он. — Сейчас из самой чащи выйдем, а там уж грибов наберём, ягод на ужин.

— Волк отыщет грибное место, — пообещал Волк. — Волк не ест грибы, но чует.

На низко свисающую ветку уселась малиновка, склонила набок рыжую головку, чирикнула что-то, а потом вспорхнула и улетела прочь. Иван обернулся посмотреть назад, но обнаружил, что не видит ни избушки, ни частокола — то ли скрылись за поворотом, а то ли не было их там.

— Ты не бойся, Фрося, — сказал Иван. — Я тебя не брошу. Я обещание дал.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/298639.html

(Продолжение. Читать сначала: Глава I, Глава II)

III

Снаружи почти совсем стемнело. В дверном проёме виден был уголок неба над частоколом, с одной стороны густо-синего, а с другой чуть светлее, да ещё две или три верхушки сухих старых дубов, освещённые нежно-розовым светом.

А в дверях стояла Хозяйка.

Фроська склонила голову и уставилась в пол. Иван собирался последовать её примеру, но понял, что не может отвести глаз от старухи.

Хозяйка была чудовищно стара. Невысокая и вся скрюченная, она, казалось, состояла из одних только острых, торчащих из-под кожи костей, на которые, как на пугало, кто-то набросил белую рубаху и нацепил синюю, давно выцветшую и ободранную понёву. Кожа землистого цвета где обтягивала, а где свисала с черепа уродливыми складками. Морщины на лбу напоминали своей глубиной овраги. Длинный нос крючком далеко выдавался над бесцветными губами, а кончик его нес на себе, словно грязную каплю, большую бородавку. Один глаз был совершенно мёртвым, затянутым белёсой мутной пленкой, словно подёрнутый туманом, зато второй — маленький, острый и колючий, зло смотрел из глубокой глазницы. Волосы у Хозяйки были упрятаны под простую белую кичку, давно посеревшую и нестиранную.

Хозяйка хромала, и при каждом её шаге казалось, что она вот-вот рухнет наземь и загремит костями по доскам пола; но она ухитрялась оставаться на своих ногах, а в руках у неё не было ни костыля, ни палки. Войдя, она лишь скользнула взглядом по гостям, но и этого хватило, чтобы у Ивана душа ушла в пятки, а Волк тихо заскулил и попытался вжаться в пол.

Хозяйка вошла в избу и тут же отступила в сторону. За её спиной обнаружились ещё несколько фигур. Двигались они, словно сонные мухи — медленно и неторопливо, то и дело озираясь вокруг, словно не понимая, где они очутились. Первым вошёл старик с длинной редкой бородой, заплетённой в две косы; армяк на нём был ему короток и едва прикрывал колени. За ним следом переступил порог высокий и толстый мужчина с рыжеватыми кудрями и короткой бородкой, возрастом ненамного старше Ивана. Он не знал, куда девать ему руки; то он скрещивал их на груди, то пытался вертеть пальцами крючки своего красного нарядного кафтана, а то сцеплял пальцы в замок на животе, но лишь затем, чтобы тотчас снова расцепить.

Последней шла, покачиваясь, словно ива под ветром, бледная молодая женщина со спящим младенцем на руках. Иван услышал, как негромко охнула Фроська, и краем глаза заметил, как вскинула она руку, прикрывая губы. Значит, и она нет-нет, да и посматривала на пришедших.

Те, впрочем, никак не реагировали на них. Никого из них не удивил даже волк, сидящий в избе. Они смотрели на всё пустыми и равнодушными глазами, словно бы не видели ни людей, ни вещей в избе, ни даже самой избы.

Хозяйка тем временем захлопнула за вошедшими дверь. Фроська вдоль стенки прошмыгнула к кадушке с водой, наполнила ковш и протянула Хозяйке. Та приняла ковш и сунула его в руки рыжему детине в кафтане.

— Выпей-ка, — сказала она. Голос у нее был скрипучий и резкий, словно кто открывал и закрывал ворота на заржавевших петлях.

Парень послушно взял ковш и сделал глоток. По усам и бороде потекли струйки воды, но он не сделал попыток утереться — так и стоял, бестолково таращась в пустоту, пока с бороды падали на пол капли. Хозяйка швырнула ковш в руки Фроське, а сама двинулась к столу. Иван, вздрогнув, отпрянул в сторону, но она направлялась не к нему. Откинув уголок рушника, старуха схватила костлявой рукой хлеб.

— Бери, — сказала она, вталкивая хлеб в руки рыжему парню. — Ешь!

Тот, не глядя на угощение, поднёс хлеб ко рту и откусил. Хозяйка похлопала его рукой по плечу.

— Вот и хорошо, — прошелестела она. — Иди за мною.

И заковыляла в угол. Ивану казалось, что печка стоит вплотную к стене, однако Хозяйка свободно нырнула куда-то за печь, и широкоплечему рыжему, следовавшему за ней, тоже не пришлось протискиваться — он просто шагнул и пропал за печью.

— Там банька у неё, — шепнула Фроська. — Мыть его будет.

— Волк не любит бань, — признался Волк. — Слишком жарко.

— Много ты понимаешь, — ответила Фроська. — Мёртвого-то омыть надо, чтобы на том свете приняли.

Ивану было не по себе. Мимо него прошаркал седобородый старик, уставился невидящими глазами в лицо Ивану, тяжко вздохнул. Иван, не зная, что ему делать, отвесил старику лёгкий поклон, но тот словно и не заметил ничего — отвернулся и зашаркал дальше.

Мать с младенцем как вошла, так и стояла у двери, лишь качала ребёнка, укутанного в пелёнки, да чему-то печально улыбалась. Губы её непрестанно двигались, и Иван вдруг понял — она беззвучно пела колыбельную.

Хозяйка тем временем появилась снова, одна. На этот раз ковш с водой и хлебец достались старику, и его она тоже увела за собою в баню.

— И эту туда же поведёт? — тихо спросил Иван у Фроськи, кивая на бледную женщину. — С мужиками-то как ей париться?..

— Тс-с! — шикнула Фроська. — Ты об этом не думай. Не твоего ума это дело, — но, тем не менее, пояснила: — Уходят они через другую дверь. Омоются, и уходят.

— Волк тоже хочет выйти, — признался вполголоса Волк. — Волк не любит замкнутые…

— Тс-с!

Хозяйка вернулась, и Иван заметил, что руки у неё были мокрыми до самых локтей — даже рукава рубахи немного намокли.

— Сюда иди, — прошелестела старуха, поманив пальцем женщину.

После того, как женщина напилась, Хозяйка макнула кривой палец в воду и мазнула младенцу по губам. Ивана передёрнуло от отвращения. От хлебца старуха отломила маленькую крошку, покатала её между пальцами, а потом сунула ребёнку в рот. Младенец захныкал.

Тут Иван не сдержался.

— Маленького-то хоть бы пощадила! — вырвалось у него прежде, чем он успел осознать, что говорит вслух.

Хозяйка обернулась и уставилась на него своими страшными глазами — живым и мёртвым. Иван почувствовал, как ноги его врастают в пол, а кровь отливает от лица. Почудилось ему, что мёртвый белый глаз видит у неё куда лучше живого.

Мучительно долгое мгновение она сверлила его глазами, и в наступившей тишине стало вдруг слышно, как заскрипели старухины зубы; от звука этого, тихого, но отчётливого, на руках и спине у Ивана поднялся каждый волосок. Волк тихо заскулил.

«А ведь будут у меня теперь седые волосы на голове», — удивительно спокойно подумалось Ивану. — «Если, конечно, живым отсюда выйду».

Наконец Хозяйка, так ничего и не сказав, отвела взгляд и отвернулась к женщине. Иван сумел выдохнуть.

Младенец всё хныкал; мать, словно не замечая этого, продолжала покачивать его одной рукой, прижимая к груди, а второй держала хлебец. Она уже откусила от него, но словно бы забыла, что он у неё в руке, и снова беззвучно шевелила губами, напевая свою немую колыбельную. Старуха протянула палец и коснулась лба ребёнка; тот немедленно умолк, зачмокал пухлыми губами.

— Иди за мной, — произнесла Хозяйка.

Женщина невесомо проплыла следом, скрывшись за печью.

— Говорила же тебе: молчи! — прошипела Фроська. — Али не умеешь рот держать закрытым?

Иван развёл руками: дескать, что теперь поделаешь!

На этот раз Хозяйка отсутствовала долго. Иван переминался с ноги на ногу, но сесть на лавку не смел, видя, что и Фроська стоит, глядя в пол. На секунду ему даже пришло в голову выйти вон из избы да бежать, куда глаза глядят, прочь из этого жуткого места; он подумал, что и Волк с благодарностью принял бы это решение. Но потом, тряхнув головой, отогнал от себя трусливые мыслишки. Нет, не для того он шёл!

«Мы шли», — сам себя поправил Иван. — «Волк-то ведь тоже со мною намаялся. И что же, поворачивать от порога? Ну уж нет!»

Он бросил взгляд в угол, туда, куда ушла за печь Хозяйка, и вздрогнул: она уже стояла там, вперив в него глаза. Как ей удалось так неслышно выскользнуть из-за печи?..

Старуха кивнула ему головой и заскрипела ржавым железом:

— Ну, а ты с чем пожаловал, живой парень-от?

Иван открыл рот, чтобы отвечать, но понял, что не может выдавить из себя ни единого слова. Жуткие глаза буравили его насквозь. Фроська из-за старухиной спины принялась делать ему знаки, чтобы он говорил. Иван бросил на неё умоляющий взгляд, полный отчаяния, но Фроська то ли не поняла его, то ли сделала вид, будто не понимает.

— Я… Мы вот… Пришли… Иваном меня зовут… — сбивчиво начал он, и понял, что слова его звучат довольно жалко.

Понял это и Волк. Он поднялся и сделал полшага вперёд.

— Волк привёл Ивана, — сказал он. — У Ивана дело к тебе.

Хозяйка не удостоила его взглядом.

— Дело! — выдохнула она. — Что же за дело у тебя ко мне, старой? Али не знаешь, что я Врата стерегу, и мне до живых заботы нету?

— Знаю, — ответил Иван.

— Так чего явился?

Иван глубоко вдохнул и выдохнул.

— Пришёл просить, — сказал он. — Чтобы пропустила ты меня. Любавушка моя… Забрала ты её. Хочу найти и обратно забрать.

В комнате повисло молчание. Старуха ничего не отвечала, лишь продолжала сверлить Ивана тяжёлым злым взглядом. Не выдержав этого, Иван добавил:

— Не серчай на меня, Хозяйка. Только не могу я жить без неё. Или она ко мне, или я к ней, — и опустил глаза в пол, чтобы не видеть старухиного слепого глаза.

Она ещё некоторое время помолчала, а затем проскрипела:

— Не пущу я тебя. Туда живым ходу нет, а оттуда — мёртвым ходу нет.

— Коли живым не войду, — тихо сказал Иван, — так мёртвым войду. Дай мне хлеба со стола, да отведи омыться. И пропусти.

Старуха издала долгий и жуткий звук — не то вздох, не то стон, не то смешок.

— В свой срок пройдёшь, — сказала она. — Ночесь спи в доме, а поутру уходи. Придёт время — сама тебя отведу.

И, отвернувшись, заковыляла к печке, а добравшись до неё, неожиданно ловко вскарабкалась на полати и улеглась там, отвернувшись ото всех.

Иван без сил рухнул на скамью и уронил голову в ладони.

— Волк сожалеет, — тихо сказал Волк. — Утром Волк отведёт тебя назад.

Фроська тоже подошла, положила Ивану руку на плечо.

— Не горюй, — прошептала она. — Ты пойми, ведь не всякой дорогой можно пройти. Так уж заведено.

— Если Иван захочет, — добавил Волк, — Волк отведёт его в царство Елены Прекрасной. Иван попробует посвататься. Волк поможет.

Иван неразборчиво замычал.

— Ну, не кручинься так! — Фроська погладила его по волосам. — Вот и Волк тебе поможет, видишь? Встретишь другую, оженишься…

— Не нужна мне другая! — Иван отпихнул её руку. — Любава моя нужна!

Фроська открыла рот, чтобы произнести ещё какие-то слова утешения, но Иван вскочил на ноги и толкнул её в сторону.

— Только она нужна! — воскликнул он. — Пустит Хозяйка, не пустит ли — всё одно, пойду!

Он схватил со стола хлебец, рванул ещё тёплую корочку зубами и метнулся за печь. Там обнаружился проход — невысокий, но достаточно широкий даже для его плечей, из которого тянуло жаркой влагой и размоченным деревом. Иван кинулся туда, пригнув голову. За спиной взвизгнула Фроська.

Внутри было темно, тесно и душно. Окон в комнатушке не оказалось, и свет проникал лишь через дверной проём. На полу, сбоку, Иван скорее угадал, чем увидел бадью с водой — и нырнул в неё, окунулся головою, а потом, зачерпнув ладонями воды, плеснул ещё себе на грудь, прямо на кафтан. Потом поспешно, чтобы не передумать, шагнул вперёд, в тёмный угол, где красноватым заревом выделялся на чёрной стене контур дверки. Толкнул её, сощурился, ослепленный последним лучом закатного солнца, прикрылся от него вытянутой вперёд ладонью.

И шагнул в тот мир.

(Окончание следует)

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/298396.html

(Продолжение. Читать сначала: Глава I)

II

Зато избушка оказалась в точности такой, какую Иван ожидал увидеть.

На вид избушке было добрых пять сотен лет. Была она сложена из громадных, в два обхвата брёвен — и на каждую стену приходилось всего по четыре-пять венцов. Сруб покоился на четырёх вбитых в землю толстых дубовых сваях, приподнимавших избу над землей почти на уровень человеческого роста. И сваи, и бревна сруба крошились и выглядели прогнившими насквозь, однако каким-то чудом избушка всё ещё держалась на своих куриных ногах. Крыша была покрыта такой коркой грязи, мха и старой листвы, что было решительно невозможно определить, что за кровля скрывалась под этими наслоениями.

К крыльцу вели ступени, сложенные из брёвен поменьше, но не менее гнилых и ветхих.

Девчушка, припадая на одну ногу, заковыляла по ступенькам к низенькой дверце. Обернувшись, она снова махнула рукой Ивану и Волку, приглашая их подняться в дом.

Иван ступал по лестнице осторожно, опасаясь, как бы древняя конструкция не провалилась под его весом. Ступени скрипели, но держали.

— Не бойтесь, — подбодрила Ивана девчушка, словно разгадав его мысли. — Не сломается. Тут всё крепкое, вы не смотрите, что оно выглядит как труха. Ещё тысячу лет простоит.

У дверей Иван обернулся. Волк стоял внизу, у подножия лестницы, не решаясь подниматься.

— Ты чего? — спросил Иван.

Волк отвёл глаза.

— Волк не любит замкнутые пространства, — признался он.

Тем не менее, встряхнув мордой и фыркнув, Волк взбежал по ступеням и следом за девочкой протиснулся в дом. Ивану пришлось пригнуться в дверях, чтобы не стукнуться головой о притолоку.

Внутри царила полутьма. Свет проникал через крошечное оконце в стене. Комнатушка вмещала лишь небольшую закопчённую печку, да под окном — стол с двумя лавками. В углу стояла лохань с водой, накрытая почерневшей деревянной крышкой. Доски пола неприятно прогибались и протяжно поскрипывали под ногами. Запах плесени и гнилого дерева витал в воздухе — похоже, даже натопленная печь не могла выгнать сырость из дома. Из печи тянуло теплым хлебом, и от этого запаха у Ивана рот наполнился слюной. Свежего хлеба он не ел… сколько?.. Да уже, пожалуй, дней десять, с тех самых пор, как кончилась краюха, что ему дали в последней деревушке на краю леса.

Девочка махнула рукой в сторону стола.

— Вы присаживайтесь пока, — сказала она. — Придется немного подождать.

Она подала Ивану ковш с водой, а сама взяла в руки деревянную лопату и принялась шуровать ею в печке.

— Спасибо, — сказал Иван и опустился на лавку. Потом решил, что простого «спасибо» недостаточно, и добавил: — Благодарствую, Хозяйка.

Девчонка хихикнула.

— Я тут не хозяйка, — сказала она. — Какая же я вам хозяйка?..

Свободной рукой она почесала нос, оставив на нём ещё один грязный развод.

— Хозяйка вечером будет, на закате, — добавила она. — А я тут в услужении. Фроськой меня звать. Ефросинья, то есть, — поправилась она, поднимаясь от печи и выпрямляя спину. — Ефросинья Митрофановна.

— А я Иван, — сказал Иван.

— Волк, — представился Волк. — Я волк.

— Вижу, — деловито отозвалась Фроська. — Чай, не слепая.

— Многие путают с собакой, — пояснил Волк.

— С таким-то хвостом поленом, да собака? Это кто ж путает?

Волк посмотрел на Ивана. Иван смутился.

— Да я ж извинился, — сказал он. — Ну, не разглядел в темноте…

— Волк не обижается, — сказал Волк.

— И что вы, двое, делаете в этом лесу? — поинтересовалась Фроська. — Сюда случайно не забредают.

— Да мы, видишь… Тут такое дело, — начал было Иван, но Волк перебил его:

— Мы будем говорить с Хозяйкой. Когда она вернется.

Фроська обиженно дёрнула плечами и снова отвернулась к печи.

— Поговорите, — сказала она. — Отчего ж не поговорить?..

В душном воздухе повисло гнетущее молчание. Наконец Иван не выдержал.

— Дело у нас, — сказал он. — Пройти надо, а дорогу только она может указать.

Фроська не то усмехнулась, не то фыркнула — не разобрать.

— И эти туда ж, — пробормотала она будто бы себе под нос. — В царство Кощеево, стало быть.

— Нет, — сказал Иван. — Не туда.

Девчушка замерла, как стояла — с лопатой в руках, склонившись у отверстия печи. Потом медленно повернулась к Ивану и посмотрела на него долгим серьезным взглядом.

— Уходите, — сказала она. — Уходите, покуда не стемнело. Не пропустит она вас.

— А мы всё же спросим, — тихо и упрямо произнёс Иван. — Вдруг да и пропустит.

Фроська тряхнула головой.

— Говорю же, нет вам туда пути, — отрезала она. — А ежели и пройдёте— так обратно уж не вернётесь.

Иван смолчал. Не дождавшись ответа, Фроська сердито хмыкнула и обтёрла руки о передник. Прислонив лопату к печному боку, она расстелила на столе сперва скатерть, а поверх неё — затёртый старый рушник, расшитый лебедями и утками, разгладила складки рукой. Снова ухватив лопату, принялась доставать из печи подрумянившиеся хлебцы — по два, по три за раз, и складывать их на рушник. Иван сглотнул слюну. Заметив это, Волк тихо сказал ему:

— Даже не думай.

— Это почему? — так же шёпотом спросил Иван.

Слух у девчушки оказался преотличным. Не отрываясь от своего занятия, она сама ответила Ивану:

— Не про вас этот хлеб. Обождите, сейчас ещё каша дойдет. Я на себя готовлю, но и вам там хватит.

Вынув все хлебцы, она накрыла их сверху длинной стороной рушника и присела на лавку против Ивана.

— Вот и есть свободная минутка, — сказала она. — Так расскажешь, зачем вам к Хозяйке?

Иван вздохнул.

— Хочу упросить её, чтобы пропустила на ту сторону, — начал он. — Там… Один человек. За ним… За ней иду.

Фроська молчала, ожидая продолжения. Иван заметил, как дрогнули её губы при последних его словах, словно какой-то вопрос вертелся у неё на языке, но она сдержалась.

— Вот и пришли, — добавил Иван. — К Хозяйке, значит.

— Волк указывал путь, — сказал Волк.

Фроська уставилась на косой красный луч, падавший из окошка вдоль стены, и сидела, покусывая губу.

— Может, присоветуешь чего? — робко попросил Иван. — Как её уговорить.

— Присоветовала уже, — сухо отозвалась девчушка. — Уходите. Каши дождётесь, поешьте — и уходите. Ничего вы тут не добьётесь, только лиха хлебнёте.

Иван хлопнул ладонью о стол.

— Не для того я полгода в дороге, чтобы теперь домой ни с чем воротиться! Не для того я шёл!

Волк негромко кашлянул.

— Мы шли, — поправился Иван. — Лишений сколько! Сапоги вон износил, все подмётки стёрлись!

— Жизнь дороже твоих сапог, — отмахнулась Фроська. — Экий ты дурень!

— А вот и не дороже! — сердито сказал Иван. — Без неё, без любимой моей, не дорога мне жизнь, понятно тебе? Так что я пойду, куда собирался, и без неё не вернусь.

— И не вернёшься! — подтвердила Фроська. — Оттуда никто не возвращается.

— Волк говорил то же самое, — вставил Волк. — Волк предупреждал, но Иван не слушал. Кстати, каша готова. Волк чует.

Фроська поднялась с лавки. Ловко орудуя ухватом, она вытащила из печных недр горячий чугунок, исходивший паром из-под крышки, и опустила его на стол. Рожком ухвата подцепила крышку за колечко, сдернула её и перебросила на шесток печи, чтобы остывала.

Густой, сытный дух ячменной каши заполонил избу. В чугунок полетел кусок масла. Для Волка Фроська отыскала большую деревянную миску, а Ивану выдала деревянную же ложку.

— Угощайтесь, гости, — разрешила она.

Гости не заставили просить себя второй раз. Фроська не ела — другой ложки в избе не водилось, так что она просто уселась, подперев ладонью подбородок, и смотрела, как Иван торопливо поглощает кашу.

— Вкусно, — сказал Иван, поймав на себе её взгляд. — Очень. Только горячо.

Фроська кивнула.

— Не бери еды, когда предложит, — сказала она.

— А?..

— Если Хозяйка предложит хлеба — ты не бери. И ежели мыться поведёт, тоже не ходи. Не для живых это всё.

Иван судорожно проглотил ком каши.

— Ты совета просил, — пояснила Фроська. — Вот я тебе и советую.

— Спасибо. А поче…

— Погоди, договорю. Уж скоро вернуться должна, так ты лучше послушай… Как придёт она — первым с ней не заговаривай, и с делом своим не лезь. У неё свои дела, свои заботы. Не до тебя ей.

— А как же мне…

— Сама спросит, ежели захочет. А не захочет — так ты встань, поклонись и уйди.

— Как это уйти? — удивился Иван. — Никуда я не уйду, пока своё не получу.

— Да слушай же ты меня, дурень! — рассердилась Фроська. — Ничего твоего тут нет! А будешь лезть на рожон — только голову свою сгубишь ни за грош! Ты лучше Хозяйку не зли, целее будешь. Она ведь, поговаривают, и съесть может. Черепа-то, чай, на тыне видел?

Иван почувствовал, как по спине побежали холодные мурашки, но виду не подал, а только буркнул сердито, зачерпнул полную ложку каши и сунул её в рот. И запыхтел, обжёгши язык и нёбо. Фроська покачала головой.

— Такой большой, а такой глупый, — с укором произнесла она. — Я же тебе добра хочу.

Луч солнца, освещавший стену, померк. Стало темно. Фроська, засопев, поднялась и достала из-под печи лучинку, зажгла её и укрепила в маленький светец в углу.

— Добра, — сердито проворчал сквозь кашу Иван. — Тогда бы и присоветовала, как делу помочь.

Фроська собралась было возразить, и даже изобразила на лице гневное выражение, но тут Волк насторожился и повернул серую морду в сторону двери. Хвост он поджал и даже немного присел на лапах, словно готовясь убежать прочь при первых признаках опасности.

— Идёт, — упавшим голосом сказала Фроська.

Она поддела ухватом горшок и закинула его в печь, в загнёток, прикрыв устье печи заслонкой. Миску, стоявшую на полу, ногой затолкнула под лавку, а потом зашипела на Ивана:

— Чего сидишь-то?.. Брось ложку да вставай. Идёт Хозяйка!

На улице натужно заскрипели ступени, словно от невыносимой тяжести.

— Волку следовало оставаться снаружи, — нервно сказал Волк. — Волк не любит замкнутые пространства.

Фроська шикнула на него.

Дверь скрипнула, отворилась, и вошла Хозяйка.

(Читать продолжение)

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/298201.html

I

Утром Иван проснулся оттого, что где-то вдалеке принялась куковать кукушка. Он заворочался и приоткрыл один глаз.

За ночь лесную лощину наполнил холодный туман, такой густой, что нельзя было разглядеть и пальцев на вытянутой руке. Костёр давно прогорел и погас, и от земли тянуло прелой листвой и грибами. Какой-то корень больно впивался Ивану в бок.

— Не туман, а чистое молоко, — сказал Иван, ворочая кулаком в глазах. — Вот так марево!

Он приподнялся на локте и тут же почувствовал, как с непривычки заныли рёбра. Не часто княжеским сыновьям приходится спать посреди леса на сырой земле!..

— Ох! — сказал Иван, хватаясь за бок. — Ну и ну.

— Иван в порядке? — донёсся из тумана ровный хрипловатый голос.

— Бок отлежал, — пожаловался Иван. — Вот это туманище, а?

— Да, — согласился его собеседник. — Волк говорил Ивану, что так будет. Зря Иван не послушал.

— Так ведь речушка тут, в низинке, — сказал Иван. — Хотел к воде ближе.

— Ну, речушка и речушка, — сказал голос. — Зато наверху Иван не промок бы.

Иван поёжился. Одежда и правда отсырела и неприятно липла к телу.

— Я и не промок, — громко соврал он. — Всё хорошо. Сам-то как?

Клочья тумана зашевелились и из них показался большой черный нос.

— Волк в порядке, — сказал Волк. — Волк прожил в лесу всю жизнь.

— Ну и хорошо, — кивнул Иван. — Собираемся тогда.

Он подобрал пустой котелок, лежавший возле кострища. По большей части наощупь добрался до речки, зачерпнул воды, напился и умыл лицо. Вода была ледяной.

— Ого! — воскликнул Иван, приглаживая мокрой рукой вздыбленные после сна вихры. — Ух, холодрыга!

Волк склонился над берегом и долго лакал, пока не напился. Наконец поднял седую морду, с которой стекали капли, и спросил:

— Иван готов?

— Готов. Показывай, куда идти. Только далеко не уходи, а то в тумане голос блуждает. Непонятно, откуда звучит, и куда идти — тоже непонятно.

— Сейчас выберемся на холм. Там туман пореже.

Иван закинул на плечо котомку.

Некоторое время они поднимались по пологому склону, лавируя между зарослей колючих кустов. В одном месте путь им преградил бурелом. Корявые старые стволы и вывороченные из земли корни поднимались так высоко, что вершина завала терялась в туманной хмари. Пришлось обходить его стороной, то и дело перебираясь через трухлявые брёвна, обросшие мхом и лишайниками. Одно или два были почти целиком покрыты опятами. Иван цокал языком и даже задумался было — не остановиться ли ненадолго, чтобы набрать грибов в шапку? Но потом решил, что не станет задерживаться сам, и, тем более, просить о задержке своего проводника.

Ближе к вершине холма туман и правда начал рассеиваться. К тому же над лесом хоть и неспешно, но поднималось солнце, разгонявшее сырость. Одежда почти совсем просохла, и Иван приободрился.

— Скоро удобное место, — сказал Волк. — Будет видно дорогу.

Через минуту между деревьями стали видны светлые прорехи, а затем стволы расступились. Иван с Волком выбрались на лысый утёс, нависавший над крутым склоном. Внизу, под утёсом, расстилалось сплошное море жёлтой осенней дубравы. У корней всё ещё клубились остатки тумана, и казалось, что лохматые рыжие кроны парят в облаках.

— Там, — Волк указал носом в ту сторону, где лес становился гуще и темнее. — Волк поведет Ивана туда.

Иван пригляделся. Им предстояло снова спуститься с холма — очевидно, не в этом месте, а найдя более ровный и гладкий спуск. На версту или полторы лес выглядел живым и весёлым, хотя осень и брала над ним постепенно верх, покрывая листья золотом. Дальше же с лесом творилось что-то нехорошее. Листвы там не было вовсе, а деревья тянули изуродованные голые ветви к небу, словно заламывая руки. Чащоба казалась совершенно мёртвой — даже несмотря на стаю крупных чёрных птиц, круживших над нею.

Ещё дальше, за мрачной пущей, блестела узкая полоска воды — не то озеро, не то речка.

— Экое гнилое место, — проворчал Иван. — Кабы не дело, нипочем бы не сунулся.

— Волк туда не ходит, — подтвердил Волк.

Иван нервно вздрогнул и посмотрел на своего спутника.

— Но ты ведь меня не бросишь?.. Доведёшь меня, как условились?

— У нас договор, — кивнул Волк. — Волк чтит договорённости.

Не дожидаясь новых вопросов, он повернулся и повёл Ивана краем утёса.

Чтобы спуститься вниз, на другую сторону холма, им потребовалось больше часа. К этому времени солнце окончательно разогнало туман в лесу. Дважды им пришлось перебираться через неширокие ручьи, которые, тем не менее, доходили Ивану почти до пояса. Волк переплывал их, даже не замедляя скорости, и лишь на другом берегу останавливался, чтобы как следует отряхнуться. Иван перебирался не спеша, осторожно ступая босыми пятками по илистому дну, а в вытянутых над головой руках держа котомку, сапоги и портки.

На небольшой поляне они застали семейство кабанов, кормящееся под корнями старого дуба. Клыкастый глава семьи поднял рыло и предостерегающе хрюкнул; морда его двигалась, он все еще дожёвывал опавшие желуди. Поросята с полосатыми коричневыми спинками, похожие на чересчур разжиревших бурундуков, с визгом заторопились занять позицию позади своей пухлой мамаши.

— Уйдём, — тихо сказал Волк.

Он спокойно развернулся и направился прочь. Иван поспешил следом. Они обошли поляну по широкой дуге, оставив кабанов далеко с наветренной стороны. Иван подивился самообладанию Волка, но не решился ничего ему сказать.

Наконец они подошли вплотную к границе.

Лес менялся здесь так внезапно, словно кто-то провёл по земле невидимую черту, за которой крепкие дубы превращались в скрюченный сухостой. Стволы и ветки были оплетены цепкими вьюнами, а между деревьями росли (нет, подумалось Ивану, не росли — торчали!) колючие облезлые кусты.

— Дальше напрямую не получится, — констатировал Волк. — Пусть Иван ждёт тут. Волк должен разыскать тропу.

Он пробежал несколько саженей вдоль границы мёртвого леса, остановился, потянул воздух носом. Вернулся, не отрывая носа от земли, промчался ещё с половину поприща, сильно отклячивая зад в сторону и помахивая хвостом-поленом. Наконец повернулся и крикнул:

— Сюда. Волк нашёл путь.

Иван ожидал, что в чащобу будет уходить едва заметная тропка, вроде тех, что прокладывают лисы. Однако лес насквозь прорезала широкая, в пару саженей, хорошо утоптанная дорога. Казалось, кусты избегают высовывать на неё свои ветки — те, что росли вдоль дороги, стояли ровно, будто специально подстриженная садовником колючая изгородь. Деревья же, напротив, переплетали свои высохшие чёрные ветви так низко над их головами, что Иван мог бы дотянуться до них вытянутой рукой.

Дорога словно уходила в пещеру, в которой царили вечный сумрак и тишина.

Иван обернулся. Дорога бежала и в другую сторону, через осеннюю дубраву, но выглядела не в пример приветливее. Он вздохнул.

— Идём, — сказал Волк. — Нам туда.

Иван и сам уже догадался, в какую сторону им нужно идти, но опять не стал ничего отвечать, а просто шагнул под низкие своды мёртвого леса.

Волк шёл чуть впереди. Он двигался уже не так быстро, непрестанно осматриваясь и принюхиваясь, а время от времени замирал на месте и настораживал уши. Иван тоже останавливался, стараясь не шевелиться и даже задерживать дыхание, чтобы не мешать Волку. Однако тот через мгновение-другое продолжал движение, и Иван следовал за ним.

Несмотря на густое сплетение ветвей в кронах, солнце всё же пробивалось сквозь них, и на дороге было достаточно светло. Однако спёртый воздух, казалось, не знал ветра уже доброе столетие, а от влажных испарений, поднимавшихся от корней и мхов, начинала болеть голова. Спустя полчаса Ивану начало даже казаться, что лес никогда не закончится. Он совсем было собирался открыть рот, чтобы сказать об этом Волку, как вдруг тот снова остановился.

— Пришли, — только и сказал он.

Они стояли на опушке широкой поляны, заросшей жёсткой сухой травой. Посреди поляны высился ветхий частокол. Там и сям из него выпали отдельные брёвна, а из открывшихся прорех торчали голые ветви кустов, на которые кто-то в незапамятные времена повязал множество ленточек и каких-то тряпичных обрывков, ныне выцветших от солнца и влаги, изодранных и грязных. Такими же лентами и полосками ткани, заметил Иван, сплошь увешаны были деревья вкруг поляны.

Дорога пересекала поляну и упиралась в старые ворота, окованные ржавыми железными полосами. На одной из створок сидел громадный чёрный ворон.

Над частоколом вился тонкий дымок.

— Нам внутрь, — сказал Волк.

Они двинулись к воротам. Когда до ограды осталось меньше десятка саженей, Иван вдруг понял, что на некоторые жерди частокола насажены человеческие черепа. Он непроизвольно сбавил шаг.

Ворота заскрипели и отворились. Ворон с громким карканьем взвился в воздух и улетел прочь. Иван зажал себе рот руками, чтобы не вскрикнуть.

Он был уже готов увидеть страшную хозяйку, живущую в кривой избушке в чаще леса. Ту, что называли Хозяйкой Врат, когда хотели уважить. Но было у нее и другое имя — Костяная или Костлявая. Произносили его тихо и со страхом, поглядывая вокруг — просто на всякий случай. Никому не хотелось, чтобы Костяная ненароком подслушала, как её называют этим прозвищем.

К чему Иван точно не был готов — так это увидеть щуплую девчонку лет пятнадцати с виду. Толстая тёмно-русая коса лежала у неё на плече, свешиваясь спереди почти до пояса. Курносый нос был перепачкан не то пылью, не то золой. На девчонке было простое крестьянское платье из грубого полотна и замызганный кухонный передник не по росту, свисавший почти до земли. Из-под передника выглядывали старые истрёпанные лапти.

— Чего стоите? — спросила девчонка. — Заходите, раз пришли.

Читать продолжение.

Этот блог нуждается в вашей поддержке!

https://alex-aka-jj.livejournal.com/297948.html