Амариллис все записи автора Ещё две главы из романа "Россия:общий вагон"

3
Юнкер опять пил дорогое итальянское вино. Сухое. Красное. Юнкер опять слушал Шуберта. Не хватало только свечей и белой шелковой рубаш¬ки с поднятым воротником. Юнкер, как и положено русскому дворянину, говорил о судьбах отечества. У Никиты болела коленка. Ему было грустно.
— Ну, и куда ты все ездишь? Что ищешь? Россию, которую мы потеря¬ли? — говорил Юнкер, разливая вино.
— Россию... — эхом отзывался Никита.
— Чтобы потом сидеть в эмиграции, слушать, как жена Катенька поет в гостиной «Белой акации гроздья душистые», и писать роман «Офигенные дни»?
— Никуда я не уеду, ты же знаешь прекрасно.
— А зря. Нефти в стране осталось на восемь лет. И все. Новые место¬рождения никто не разрабатывает с советских времен еще. Что делать будем?
— Жить.
— Скорее, выживать. А я выживать не хочу. Я, например, вино люблю вкусное, музыку хорошую, мемуары Рихтера вот читаю...
Юнкер был сибарит и эстет. Никита про себя говорил так: «А я что, я в подворотне воспитывался». И этой дружбы никогда бы не случилось, если бы Юнкер не оказался вдруг хорошим человеком. Хотя «хорошим» — не со¬всем верное слово. Никита долго ломал голову, прежде чем откопал в памяти этот архаизм, который он встречал только в книгах. Юнкер был благородным.
Юнкер жил в мире, который умер столетие назад. В мире, где были «честь», «совесть» и «достоинство». Долгое время Юнкер казался Никите во¬обще каким-то безупречным существом. В его словах и поступках не было этой обычной человеческой лажи: сказать, а потом пожалеть, обещать — и не сделать, натворить что-нибудь, а потом прятать голову в песок, оставив на заду записку: «Это не я. Это так и было».
А еще однажды, перебрав дорогого вина, Юнкер изложил Никите деталь¬но продуманные планы покушения на президента, теракта в Государственной думе и хулиганских диверсий, направленных против мелкокалиберных, но крайне гнусных чиновников.
В тот же день Никита заметил у него на столе, кроме мемуаров Рихтера, воспоминания эстета-террориста Бориса Савинкова. И улыбнулся. Хотя Са¬винков с его сверхчеловеческим снобизмом и аристократической недоступно¬стью никогда не был ему близок. В отличие от Божьего человека Ивана Ка¬ляева, который одной рукой крестился, а в другой — держал бомбу. И гово¬рил, в ответ на иезуитские вопросы атеиста Савинкова: «А как же „не убий", Ваня?» — «Не могу не идти, ибо люблю».
По всем законам жанра Юнкер должен был писать стихи. И он их писал! Про каких-то белогвардейских офицеров, поезда, уходящие в ночь, и про то, что «отступать дальше некуда». Но говорил он куда лучше, чем писал. Один разговор Никита запомнил на всю жизнь.
Юнкер говорил про Куликово поле. И такие у него были при этом гла¬за, такие интонации, как будто он не про князя, жившего семь столетий на¬зад, а про себя самого рассказывал. И будто произошло все это вчера. Или даже сегодня. Только что.
— Это же последняя попытка была. Последняя. И заведомо безна¬дежная. И ты, юнец неоперившийся, не верящий в себя, ты бросаешь клич по всем этим разрозненным княжествам, которые, кажется, уже забыли и слово-то такое «Русь», и ты даже не знаешь, до последнего не знаешь, при¬дет ли кто-нибудь вообще. И вдруг приходят все. И тебя просто прибивает то, что на тебя свалилось. И ты понимаешь, что это История. Что либо сей¬час, либо никогда. И ты отдаешь приказ перейти реку. Зачем? Ведь было бы гораздо легче стоять на другом берегу и просто не давать противнику пере¬правиться. Но ты делаешь это. Зачем? Затем, чтобы отрезать себе пути к от¬ступлению. Погибнуть или победить. Без вариантов. А потом ты жертвуешь своим лучшим полком. Потому что только так можно выиграть. Ты просто посылаешь этих людей на заклание. Твоих друзей. И они все проходят пе¬ред тобой. И ты говоришь им: «Мы победим!», а сам знаешь, знаешь, что все они умрут. Все. И что не ты сделал этот выбор. Ты просто его осуществил...
И тут Никита почувствовал, что именно этот момент станет для него Россией. Если он когда-нибудь окажется вдруг далеко отсюда. Или, может быть, даже после смерти. Он будет вспоминать не березки-рябинки и, конеч¬но, не «мундиры голубые», а Юнкера, говорящего о Дмитрии Донском как о самом себе.
4
— Да ты просто влюбился в него! — смеялась взрослая девушка Эля, когда Никита рассказывал ей про Юнкера. А потом, по традиции, начинала Никиту опекать: — Ты не слишком с ним откровенничай. Он вовсе не такой простой, как тебе кажется. Темная лошадка. Лучшего претендента на роль Азефа не сыскать! Разведет тебя на какой-нибудь план государственного пе¬реворота, а потом сунет в нос корочки ФСБ.
Никита не спорил. Хотя не сомневался в Юнкере ни на секунду. Никита пил зеленый чай и старательно вдыхал запах, «способствующий восстановле¬нию ауры», которым его потчевала Эля. С Элей было бесполезно спорить. Она была девушкой сложной судьбы.
Когда-то, в «позапрошлой жизни», она жила в Одессе. «Потом меня на¬чал регулярно насиловать отчим, — светски рассказывала Эля, разливая зеле¬ный чай, — и я сбежала в Питер».
В Питере Эля стала учиться на режиссера. Как говорится, ей прочили большое будущее. А пока будущее не наступило, Эля радовалась всему ново¬му. Богемные тусовки, ночной образ жизни со всеми вытекающими послед¬ствиями, комната в общаге, превращенная в сквот.
Вот эпизод из второго Элиного житья. Его она тоже рассказывала легко и спокойно, как бы между делом. Эта ее особенность всегда приводила Ни¬киту в шок.
— Тогда как раз вышел альбом «Pink Floyd» «Division bell». Мы с моим приятелем-художником лежали на полу у него дома, в темноте, пили вино, курили гашиш и слушали. Потом он вдруг стал приставать ко мне, видимо, музыка навеяла, а мне не нравятся мужики с бородой, ну, я сделала вид, что сильно обижена его поползновениями, и собралась домой. Поздно уже было, он хотел проводить, но я не позволила, надо же было до конца сыграть роль оскорбленной императрицы. Еду в трамвае, смотрю, маньяк какой-то с порт¬фельчиком на меня все пялится. Ну, думаю, никак изнасиловать хочет. И точно ведь! Вышел следом за мной, затащил в подворотню и изнасиловал. С тех пор я «Division bell» не люблю. Потому что маньяк этот хоть и без бо¬роды, но был еще противнее художника. Слюнявый такой.
В Питере Эля без памяти влюбилась. И даже вышла замуж. А на следу¬ющий день после свадьбы муж бесследно исчез. «Ищут пожарные, ищет ми¬лиция» продолжалось год. Эля вылетела с последнего курса и стала седеть. А была она брюнеткой. Так что это очень бросалось в глаза. Через год сле¬ды мужа проступили где-то в Омске, где он преспокойно жил с другой сво¬ей женой и двумя детьми. Но следы были настолько смутными, что найти беглеца хотя бы для развода не представлялось возможным. Так Эля и ходит со штампом в паспорте. До сих пор. А в тот день, когда знакомая знакомых принесла ей благую весть об исчезнувшем муже, седая девушка Эля спуска¬лась по лестнице в общежитии и столкнулась с невзрачным юношей в некра¬сивых очках с толстыми стеклами.
«Возьми меня и увези куда хочешь. Придумай мне имя и биографию. Я буду жить с тобой. Но никогда не буду тебя любить. Это твоя судьба. На¬деюсь, ты осмелишься ее принять?» — с царственным отчаяньем заявила Эля незнакомому заморышу.
И заморыш Алеша, ни разу в жизни не прикасавшийся к женщине, вдруг взял да и увез Элю в маленький город Подольск. Там у Эли, переиме¬нованной в Елену, наступила третья жизнь.
Из дома Эля не выходила. Алеша, оказавшийся не только смелым ма¬лым, но и гениальным программистом, целыми днями пропадал на работе. А Елена Затворница пила зеленый чай, вышивала бисером, читала «Тибет¬скую книгу мертвых» и жгла благовония. «Я стала делать то, что всю жизнь ненавидела, и перестала делать то, что любила больше всего. И мне понрави¬лось!» — так описывала бывшая Эля свою новую ипостась.
Она бросила пить, курить, употреблять наркотики, снимать кино, гулять по ночам, провоцировать, смеяться, наряжаться, красить ресницы, хорошо выглядеть, материться, плакать, писать сценарии и слушать музыку.
Многочисленных друзей, любовников, поклонников, коллег и приятелей «из прошлой жизни» Эля широким жестом послала ко всем чертям. В особо изощренной форме. После чего свита не только «навсегда оставила ее в по¬кое», но даже попыталась вытравить из памяти все упоминания об одесской барышне с трудным характером. А сделать это было нелегко. Потому что Эля была весьма запоминающейся девушкой.
Одним омерзительным осенним днем, следуя неисповедимым виражам «тонкого мира», Елена, никогда не встававшая раньше сумерек, проснулась в семь утра, причесалась и покинула свою келью. По-королевски проигнори¬ровав немое изумление Алеши, который завтракал на кухне холодным рисом.
Эля купила в ближайшем ларьке бутылку «Анапы» и отправилась куда гла¬за глядят. Она появилась на вокзале за пять минут до отправления поезда и за секунду до того, как Никита, утопив окурок в луже, повернулся, чтобы под¬няться в вагон и никогда больше не увидеть замечательный город Подольск.
— Ну, и куда ты собрался? — спросила седая девушка, уничтожающе глядя на Никиту, уже поставившего ботинок на подножку.
— Я мимо еду, — ответил Никита, смутившись. Но спустился обратно. Девушка фыркнула:
— Он мимо едет! Надо же! Какая наглость! Ты ко мне приехал! И мог бы ради такого случая почистить обувь и быть полюбезнее! Пойдем!
Тут девушка помахала бутылкой «Анапы» и решительно двинулась к виадуку.
— Подождите, я рюкзак заберу! — крикнул вконец растерявшийся Никита. Девушка резко обернулась и смерила наглеца взглядом. Нет, не так:
взглядом, который, как она любила говорить в «прошлой жизни», «в лучшем случае убивает наповал, в худшем — делает импотентом». Но потом почему-то улыбнулась (этого она не делала тоже с прошлой жизни) и, дружески за¬махнувшись на почти убитого Никиту бутылкой «Анапы», ласково сказала:
— Мы с тобой, гаденыш, на вы не переходили. Дуй за своими шмотками! «Анапу» они распили прямо на виадуке. После чего Эля весело блевала
на проходящие внизу поезда, приговаривая:
— Это меня от кислорода развезло, я год из дома не выходила!
— И на обломках самовластья напишут наши номера! Демократи¬ческая партия политзаключенных России! — Глубокой ночью Эля деклами¬ровала Александра Сергеевича Пушкина, обращаясь то к Никите, то к замше¬лому Владимиру Ильичу Ленину, понуро стоявшему на обглоданном пьеде¬стале в самом центре Подольска. Когда следом за словами великого поэта в ее этюдах замерцали какие-то современные маргиналии, у памятника затор¬мозил милицейский «уазик».
— Го-го-го! — захохотала Эля сквозь растрепанные, как у ведьмы, седые космы. — Давненько меня в живодерню не забирали! Го-го-го!!!
У Никиты и даже у привыкшего ко всему Ильича от этих раскатистых «го-го-го» мороз пошел по коже. Из машины вышел Алеша, взял Элю за руку и тихо сказал:
— Поехали домой...
— Ах, это ты, мой рыцарь бедный, худой и бледный, — высказалась Эля, а потом молниеносно нырнула на асфальт и тут же заснула.
Домой беглую Елену везли на милицейской тачке. Алеша всю дорогу молча плакал и улыбался сквозь слезы, глядя на расплывчатые пятна фона¬рей. Очки он где-то потерял, бегая по Подольску в поисках своей своенрав¬ной судьбы.