Anabelll все записи автора Автор: Klod (klod@front.ru)
Номинация: Лучший слэш/фемслэш по вселенной Роулинг
Рейтинг: PG-13
Пэйринг: СС\РЛ
Размер: МИДИ
Жанр: romance, angst
Предупреждения: розовые сопли, пафос
сиквел к фику "Полночное солнце профессора Снейпа"


Подарок для Tea Bag, человека
который много для меня сделал,
всегда был со мной,
всегда поддерживал, верил в меня
и никогда ничего у меня не просил.
По случаю ее счастья)))).

Is it getting better
Or do you feel the same
Will it make it easier on you now
You got someone to blame
You say...
U-2, One

Возвращаться было мучительно. Стыдно. Возвращаться означало зависеть, страдать, унижаться. Или нет? Снейп запутался окончательно и, тяжело дыша, навис над контрольной Поттера – со стороны могло бы показаться, что Мастер зелий настолько распалился от ненависти к гордости Гриффиндора, что готов сожрать контрольную целиком. И отрыгнуть с пометкой ПК – «просто кошмар». Но сейчас Снейпа занимали отнюдь не интеллектуальные потуги мальчика, который выжил только затем, чтобы написать этот бездарный текст. Повторим в очередной раз, Северус. Ты хотел быть логичным, будь логичным.
Я люблю Ремуса Люпина и хочу быть рядом с ним, защищая его от всего. Это ужасно, но факт. Раз. Я не знаю, любит ли меня Ремус Люпин, хотя прошлую ночь... невиданная сладость этой мысли разлилась по спине и животу, руки дрогнули, и работу Поттера украсила красивая клякса, возьми себя в руки, Северус, сухо сказал в голове голос отца. Прошлую ночь мы провели вместе, мужественно закончил он, соскребая кляксу с пергамента серебряным ножичком. Северус Снейп ненавидел магию и старался ей не пользоваться. И он этого хотел. Он сам все сделал, великий Мерлин. Это два. Если я вернусь туда, это будет равнозначно признанию в любви, он будет рад меня унизить. А почему, собственно? Почему бы Люпину меня унижать? Потому что все тебя хотят унизить, Северус, таковы люди. А может, эта аксиома чистый бред? Нету никакого унижения? Может, ты сам хочешь себя унизить, когда так думаешь? Может стоит попробовать, это хороший способ, он сработал тогда, может, он сработает и теперь? Просто попробовать. Что-то сделать. Ничего не случится, тебя столько унижали, разом больше, разом меньше... Только не от него, что угодно, только не от него. Еще одна клякса, хорошо, что работа Поттера последняя, а то он утопил бы контрольные в чернилах. И ведь появись он там, обо всем узнает Блэк. То есть он все знает, но так он узнает, что Снейп униженно приполз молить Люпина о продолжении. А может, не молить? Просто прийти с достаточно гордым и независимым видом... Снейп вскочил и кинулся к зеркалу. Сделал достаточно гордый и независимый вид. Минуту смотрел, потом тяжело вздохнул и поплелся к столу, не дай Бог, Блэк решит, что у него запор. Эти штучки действуют только на детей. Для него все зеркала кривые, он видит только собственное ничтожество. И все же он пойдет, пойдет назло всему.

Люпин пил чай на кухне; залитый мягким золотистым сиянием лампы, он сидел над книгой, почти не шевелясь, и Северус какое-то время смотрел на него, тоже не двигаясь. В волосах наравне с сединой блестело каштановое золото, свитер обтягивал плечи, открывая выступающую косточку сзади, над воротником. Хотелось подойти и взлохматить ему волосы, непринужденно, легко, словно они были детьми, не знающими ни обид, ни горечи, ни вожделения. Но Северус никогда не был таким ребенком, он просто не знал, как это делается. Однако какая-то непринужденность пробивалась внутри, словно росток через оттаявшую землю, поэтому он, ступая неслышно, подошел и присел рядом с Ремусом.
– Что за книга? – спросил он суховато, удивляясь попутно, как странно: внутри жалкое испуганное существо, раздираемое страстями, снаружи – уверенный сухой циник и насмешник. Как они не видят того, что внутри? И вообще, что ты такое, Северус Снейп, человек с тысячей лиц? Он никогда не задумывался о подобных вещах, значит ли это, что он вступил-таки на ту дорогу, по которой идет Люпин? Ремус повернулся, золотой свет плеснулся в его глазах.
– Хорошо, что ты пришел, – сказал он серьезно. – Хочешь чаю? Это рецепты оздоравливающих кровь зелий, твой суп так заинтересовал меня, что я думаю, может я смогу поправить еще что-нибудь? Хотя зельевар из меня никудышный. Ты устал?
– Да. То есть нет, – отозвался Снейп, рука Люпина легко коснулась его щеки, ему захотелось закрыть глаза. Как он может так говорить, словно Снейп ему не безразличен? Скорее всего вранье. Но так хорошо, что черт с ним, провалюсь в эту иллюзию и буду раскаиваться. Потом. – Из тебя и оборотень никудышный, – сказал с сухим смешком. – Другой бы на твоем месте перекусал пол-Хогвартса для вербовки сторонников. – У Люпина чуть округлились глаза: Снейп шутит? Что, надо сказать, доставило Северусу острое удовольствие. Он вдруг подумал, что, может, показать Люпину себя настоящего, немного, кусочек, никто от этого не пострадает. Он же запретил себе хамить и плеваться, значит, надо о чем-то разговаривать. Больше же заняться нечем.
Ремус расхохотался. Смех был молодой и веселый, и мелькнувшая сразу вслед за первой мысль «я его обидел язык откусить что же делать» испарилась.
– Это ты меня сделал никудышным, – сказал Люпин, вставая, – твое зелье, предлагаю сменить компонент и начать войну против обычных людей. Ты будешь мозговым центром. – Снейп ошеломленно усмехнулся. Люпин принял шутку и пошутил в ответ. Причем пошутил над собственным несчастьем. То есть это можно? Можно разговаривать, как они говорят с Блэком, с шуточками, легко, так, словно знают друг друга всю жизнь. Так ведь они и знают друг друга всю жизнь. Это почему-то внесло в душу Снейпа крайнее умиротворение, и он наблюдал, как Люпин скользит по огромной закопченной кухне, которую он всегда так ненавидел, а тут почему-то полюбил всем сердцем, заваривает чай, все без помощи палочки, что ужасно грело Северуса, ставит перед ним чашку, благоухающую черносмородиновым листом, вазочку с желтоватым тростниковым сахаром и другую – с печеньем, садится рядом, прихлебывает свой остывший чай, жмурится ласково и насмешливо, как кот, словно у того волка, который укусил его в детстве, бабушка согрешила с леопардом. И все-таки стоило говорить меньше. Мало ли что может ляпнуть его своенравный язык, что-то, что разрушит эту сияющую кухню с ее уютом, и он окажется на улице в холоде и оцепенении ноября.
И тут пришла псина. Снейп вздрогнул, ему почему-то казалось, что они совершенно одни, но вообще-то это был дом отнюдь не Ремуса, хотя в этот момент Снейп подумывал его купить и подарить Люпину на Рождество. Псина же могла разрушить все. Северус напрягся. Блэк с какой-то расхлябанной грацией вошел в кухню и посмотрел на Снейпа с глубоким интересом. Это было удивительно, потому что Снейп просто забыл, видел ли он когда-нибудь лицо Блэка без привычного выражения ярости и злости. Ну, во всяком случае, видел ли тогда, когда Блэк смотрел на него.
– Добрый вечер, – вежливо сказала псина и пошла налить себе чаю.
– Добрый, – послушно согласился Снейп. Люпин выглядел бесстрастным, но Северус был уверен, что он просто ждет, чем дело кончится, потому что это для него важно. То есть ему важно, сможет ли он, Снейп, общаться с этой двор... то есть Сириусом Блэком, его лучшим другом, последним, что осталось в жизни Люпина. Вот так это для него значимо. И что теперь делать, спросить Блэка, как ему спалось? То есть как это ему спалось, вечер, то есть был день, хотя, может, Блэк спит днем, а ночью бегает и воет. Боже, какой бред, Северус.
– Нашел чего-нибудь? – спросил Блэк, присаживаясь к столу, забирая у Люпина книгу и заглядывая в нее. – Что ты ему можешь посоветовать, Северус? А то он тощий и выглядит, как привидение.
«Северус, – ухнуло в голове у Снейпа. – Кто-то где-то сдох. Целая толпа сдохла? Его что, Люпин под Круциатусом заставил? И вообще – тощий. Ты зато толстый». Он критически осмотрел Блэка. Прошедший Азкабан узник выглядел вполне себе ничего. Очевидно, Дамблдор нашел ему дело, потому что Сириус Блэк медленно и уверенно возвращался к статусу секс-символа Гриффиндора: синие глаза блестели, кожа разгладилась, даже вроде седины поубавилось. «Жрет мой суп, – вдруг подумал Снейп, стекленея от ярости, – точно, этот волчара ему его скармливает». И тут же перестал злиться. В этом были свои положительные стороны, теперь он может приходить в этот дом, встречаться с Люпином, не чувствуя себя должником Блэка.
– Я бы мог предложить ему вот этот рецепт, – худые длинные пальцы в неотмывающихся пятнах проворно перелистнули страницы. – А тебе, Сириус, – он голосом выделил имя, губы Блэка дернулись, то ли он хотел улыбнутся, то ли оскалиться, как собака, – вот это бы очень не повредило. Оно успокаивает нервы и укрепляет тело.
Люпин улыбнулся. И ночь была такой же ошеломительной, как предыдущая.

Ремус Люпин стоял у окна и смотрел на небо. Луна уменьшалась, даря ему еще месяц покоя, таяла, как мороженое на плите, ему казалось, что она не затмевается солнцем, а правда уменьшается, умирает, на такой луне нельзя стричь волосы и затевать важные дела. Такая – она казалась ему красивой. Ее заволокло тонким облаком, звезды вспыхнули ярче, и Ремус вспомнил, что давно, когда он был совсем маленький и еще не заболел (заболел, подумал он с упрямством, это просто болезнь, тут нет моей вины, я не виноват), бабушка по вечерам рассказывала ему про звездного слона. Что-то вроде того, что та темень и на ней яркие искры, которые он видит в окошко, узкое стрельчатое окошко своей чердачной спаленки, это просто звездный слон – черный и весь в звездочках. Он стоит у окошка Реми – бабушка звала его только Реми и больше никак, – чтобы Реми было не скучно и не страшно спать, потому что звездный слон защищает его от всего. Тогда он верил в звездного слона. Даже когда слон его не защитил. И продолжал верить, пока не умерла бабушка, словно она была главной заступницей за детские верования. А потом как-то все само рассосалось, в мире магии сложно долго верить в сказки. Только в кровавые легенды прошлого. А вот теперь, стоя у холодного окна, вспомнил о звездном слоне и подумал, что верит в него всем сердцем, верит сейчас. Как будто звездный слон увидел, как он хорошо себя ведет, и послал ему подарок, этого человека, угловатой тенью спящего на кровати, – хищный профиль, темные волосы, острый локоть. Люпин отошел от окна и присел на край кровати, в комнате было тепло, Блэк не любил холод. «И что мне делать? – подумал Люпин, глядя на глубокие тени под глазами Мастера зелий. – Ну да, я хотел, не я, волк, я знал, что нельзя, я его получил. И что теперь? Он же травма, несовместимая с жизнью, сколько пройдет времени до того, как мы переругаемся вдрызг и возненавидим друг друга? Какой же он хороший, когда спит... Слава Мерлину, он старается. Он даже не представляет, как выглядят его попытки стараться. Когда он перестает хамить, такое ощущение, что он все это возмещает этой ледяной сухостью в голосе. Ему, бедняге, кажется, что он изысканно вежлив. Интересно, сколько времени до взрыва сверхновой по имени Бродяга Блэк?» – он тихо засмеялся. Он был рад, что Блэк тоже старается. Вот если они все будут стараться, то и нечего себя пугать. Возможно, мадам Помфри права, Снейп всегда был хорошим мальчиком. Сухие горячие пальцы взяли его за руку, Снейп потянул Люпина под одеяло, не открывая глаз. И, похоже, не просыпаясь. Как же он спал – как ребенок, как человек, который сбросил с плеч непосильную ношу и теперь может наконец выспаться. И страшная двойственность мучила Люпина: понимание того, что эта душа искалечена и искалечил ее сам Снейп, и что на самом деле эта душа чиста, как слеза младенца, только человек, фанатично верящий в добро и справедливость, мог быть таким ублюдком. Но одно Люпин знал, и это давало ему надежду: Снейп отвечал за свои поступки. Поэтому Люпин знал, что все, что будет между ними, будет без обмана и переваливания вины друг на друга. Он скользнул под одеяло и положил голову на подушку Снейпа. Тот дышал во сне беззвучно, дыхание было теплым и сладким, как у ребенка. И Люпин заснул.

Год прикатился к Рождеству так же плавно, как, внезапно уловив принцип движения, ты начинаешь катиться по льду на коньках. Никогда у Снейпа еще не было такой жизни. Обычно ему приходилось продираться сквозь повседневное существование, как через колючий куст, все мешало, все цеплялось, все ненавидело его, воздух был плотным, как вода, и он шел в воде, не чувствуя, однако, присущей этому способу передвижения потери веса. Напротив, его тянуло ко дну, как будто к лодыжке был привязан камень. Сейчас все менялось, ровно, незаметно, пугающе легко. Возможно, потому, что он стал лучше спать. Спал он только на Гримуальд-плейс. И работы проверял там же. В конце концов, Филчу было только в радость докладывать ему по утрам, что делают студенты. И ночные шляния Поттера его тоже больше не занимали. Равно как и сам Гарри. Это перестало его раздражать. Он по-прежнему цукал мальчика, который выжил, но теперь гнев мальчишки казался ему не раздражающим – забавным. А самым забавным оказалось похвалить Поттера за хорошо сделанное зелье и дать ему десять баллов. Год назад за такое шокированное выражение на лице Гарри он много бы отдал. Жизнь стала смешнее и легче. Он стал понимать разные вещи, которые не понимал раньше. Он не ссорился с Люпином, они по-прежнему разговаривали с осторожностью, как ребенок переходит ручей, по камушкам, старались не задевать болезненные темы, но, когда они внезапно касались их, потому что застраховаться все равно было нельзя, Снейп чувствовал, что если он не старается себя разжечь и разозлиться, он вполне может это вынести. Не так легко, как хотелось бы, но может. Он стал говорить с Блэком. Не просто: «Северус, хочешь кофе?» – «Спасибо, Блэк, только, если можно, не надо делать его таким крепким, чтобы он выпрыгивал из кружки». А так, разговоры по окружности. Как сварить вот такое зелье, какой, на взгляд Блэка, должна быть программа по ЗОТС, и какой же он идиот, если так считает, что думает об этом Снейп, почему он считает зельеварение единственно приемлемой областью магических знаний, и так далее. Один раз Блэк рассказал ему об анимагии. Что чувствуешь, будучи собакой. Снейп даже не перебивал его язвительными замечаниями насчет блох, он слушал и думал о Реме. Что чувствует Рем. Это было важнее всего, он всегда был важнее всего, можно было даже поступиться доставанием Блэка. Их вежливость не держалась долго, они по-прежнему злобно пикировались, но из этого исчезло что-то, словно сосуд с ненавистью дал трещину и остались два подростка, кусающих друг друга просто, чтобы добавить адреналина в кровь. Это было так странно – смотреть, как из жизни утекает ненависть. К Гарри, к коллегам, к Блэку.
Естественно, любезней он не стал. Естественно, он не начал улыбаться, разве что дома, а домом для него внезапно стал дом Блэка. Но что-то утекало, и он заметил, что дети не боятся его, как раньше, что коллеги пытаются заговорить с ним о пустяках, что Молли Уизли, увидев его в штабе Ордена, не цепенеет, а даже улыбается. Это пугало, имидж, создаваемый годами, разваливался, как постройка из глины под проливным дождем. Он всегда внушал себе, что этот имидж – жестокая необходимость: никто не должен привязываться к шпиону-смертнику, никто не должен знать, что он живой человек, но теперь Снейп убеждался, что имидж этот пророс из ядовитой потребности его сердца в ненависти. Ненависть уходила.
Темного Лорда не было, но Снейп думал, что тот должен заметить перемену в нем. Он не мог читать мысли Снейпа, но мог много что другое, и этот хаос, эти осколки разбитого сосуда с ядом, оно от него не ускользнет. И оказалось, что не только от него.

– Я и Нарцисса хотим, чтобы ты провел рождество с нами, – сказал Люциус Малфой, стоя у окна. Точнее, это было не окно – его имитация, Снейп жил в подземельях. – И Драко, разумеется, будет рад. – Снейп сморщился. Драко, шестнадцатилетний балбес, обогнавший Поттера на голову, широкий в плечах, склонный в абсурдному и жестокому юмору, самодовольный, местами еще наивный, как младенец, от собственной самоуверенности, местами неожиданно сообразительный, не то чтобы ему не нравился, скорее забавлял. Но Снейп плохо себе представлял радость Драко от того, что каникулы ему придется провести с собственным деканом. Да и декан не горел желанием, он согласен был на Поттера, всех Уизли поголовно, проклятую псину, Грюма, Альбуса, только бы провести Рождество с Люпином. И Рем этого хотел.
– Не могу, Люциус, – медленно сказал Снейп, понимая, как выглядит его отказ. – Уже приглашен.
– Ты? – светлые брови Малфоя взлетели вверх. У Снейпа сжалось горло. Ощущение было таким, словно он ступил на хрупкий лед и тот треснул. Ледяное лицо Люциуса перестало быть ледяным. Сейчас, нет, не тогда, в те годы, когда он еще умел хохотать, как ненормальный, над ядовитыми снейповскими сарказмами, это было такой редкостью, что Снейп удивленно моргнул. И не успел открыть рот, чтобы сварливо спросить: «Тебя это удивляет, Люциус, я не могу быть куда-нибудь приглашен?», как Люциус все с тем же надтреснутым, шокированным выражением лица сказал:
– Оборотень? – и не дожидаясь ответа Снейпа, продолжил тихо, как будто говоря с самим собой: – Ну да, конечно, ты же добился его. Я, должно быть, рехнулся, когда решил, что ты оставил эту затею.
Снейп замер. Нет, он понимал, что в скором времени все всё узнают. Но все равно это было неприятно. И главное, было неприятно то, что Люциус был так шокирован. Единственный человек, который был его другом или хотя бы не дотягивал до друга одного шага. Они никогда не говорили о Реме, но вот, выходит, Малфой все знал. Ну что же, в последний месяц Снейп понял, каким слепцом был всю жизнь, и теперь относился к этому открытию спокойней.
– Ты сошел с ума, Северус, – сказал Малфой ледяным голосом. Но лед этот был не льдом равнодушия. – Ты получил его, теперь оставь. Это опасно. Это опасно во всех смыслах, ты должен это понимать.
«Люциус, я наконец счастлив, неужели ты не можешь оставить меня в покое и дать мне наконец-то, на тридцать седьмом году жизни, наслаждаться ей? Жизнью, а не существованием?» – хотелось сказать Северусу, но он промолчал. Это было опасно во всех смыслах. Малфой был прав. Но Снейп по жизни был человеком, который надеется. Не строит иллюзий, а именно надеется; он знал, насколько силен Дамбладор, он знал, чем на самом деле является Поттер. А рисковали они все, каждый день, и смерть – это еще одно приключение... Но он не знал, как сказать это Люциусу. Это было слишком откровенно, что ли. Они были не склонны к откровенности друг с другом, уже давно. Даже если он знал, что Люциус боится и ненавидит своего хозяина. Даже если он знал, что он не хочет отдавать ему Драко. Даже если он знал, что жизнь Поттера была ценой этого, запрошенной Темным Лордом. Даже если он знал, что Люциус если не знает точно, то предполагает... Возможно, это молчаливое знание друг о друге и согревает их дружбу.
– Разреши мне делать то, что я хочу, Люциус, – сухо, гораздо суше, чем Блэку, сказал Снейп. – Я уже приглашен.
– Я прошу тебя, – сказал Малфой. Какое-то жалкое выражение появилось в его светлых, как зимнее небо, глазах. Снейп еще не видел ничего подобного – Люциус мог просить, в надменно-кокетливой форме донося свою просьбу до просимого, как приказ. Ах, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу. Но тут он правда просил. Это была мольба. И Северус не знал что сказать. Малфой боялся за него. За себя, за Драко, которого любил, и за Нарциссу, которую не любил никогда.
– Северус, подумай, – голос тоже треснул, как ранний ледок. И на секунду мир дрогнул и изменился, дело было не в просьбе и просящем, Северус внезапно его понял. Он внезапно понял стоящего перед ним человека. Возможно, дело опять было в ненависти, она исчезла и оставалось так много сил, так много пространства, так много мира вокруг, что внезапно он понял Люциуса, как не понимал никогда и никого.
Страх и неуверенность. Страсть. Ах, если бы Люциусу повезло и он родился бы тупицей. Тогда та тюрьма, в которую его заперли, была бы для него райским садом. Древность крови, деньги, твердые принципы, семейные устои. То, во что верил его разум и чего боялось его строптивое сердце. Теперь Снейп отлично понимал его ненависть к магглам и грязнокровкам. Люциус ненавидел все, отличное от него, потому что сам не мог стать никаким другим. Не должен был. Не должен чувствовать, не должен думать, не должен хотеть. Но он был умней, чуть умней того порога, который полагался ему по рождению. Поэтому он пытался хотя бы там, где мог, сделать то, что хотел. Уничтожить, унизить, как-нибудь выплеснуть свою отравленную страсть. И поэтому он завидовал тем, кто не носил его ледяных цепей. И выглядела эта зависть, как ненависть. Поэтому он и дружил со Снейпом, потому что Снейпу он не завидовал. Все было просто, как рецепт зелья от простуды: Малфой, сияющий в своем совершенстве, был таким же ущербным, как уродливый мрачный профессор зелий. Потому-то Малфой так и любил своего отпрыска, любил в нем то, чем он боялся стать, поэтому и калечил, чтобы сделать из него подобие себя. И Северусу в голову пришла мысль, от которой вдруг захотелось рассмеяться: Тогда, если проводить аналогию я – Рем, он должен быть по уши влюблен в Блэка. Потому что Блэк – то, чем он хочет стать и чем не может стать. Человек, оставшийся свободным в самой страшной тюрьме на свете. Но рассмеяться он не мог.
– Люциус, – сказал он. – Погоди. Дай мне время, – солгал он, зная, что ему не нужно никакого времени. И Малфой знал, что он лжет.
– Хорошо. Но я просил тебя, – добавил он с горькой интонацией ребенка, просьбу которого не только отвергли, но даже не поняли истинной ее важности.

Рождество прошло оглушительно. Во всяком случае, для Снейпа. Во всяком случае, то рождество, которое было после рождественского ужина в большем зале. Он наряжал елку, он поцапался с Блэком, потом помирился с Блэком, потом вместе с тем же Блэком украл (в первый раз в жизни) на кухне два пирожка, получил по мозгам от Люпина, опять поцапался с Блэком, выслушал речь Гарри Поттера по поводу того, как он смеет так орать на Блэка, выслушал речь Блэка, обращенную к Гарри Поттеру, как он смеет орать на своего учителя, утешил Гарри Поттера, чем напугал его до судорог, съел еды больше собственной массы, как ему показалось со страху, получил подарки от Блэка и Люпина, и прочих действующих лиц, поругался с Молли, потому что положительные эмоции явно перевешивали, помирился с Молли, получил уничтожающий взгляд от Рона Уизли, объяснил Рону Уизли, кто он такой, Рон Уизли, и кто такой Северус Снейп, выслушал речь Гарри Поттера в защиту непонятно чего, потому что герой волшебного мира разрывался между привязанностью к Рону, нелюбовью к Снейпу, любовью к крестному, неожиданно выступившему в защиту Снейпа, и ужасом перед непостижимо изменившимся Снейпом. Язвительно поблагодарил Гарри Поттера, потому что не знал, как успокоить мальчика, просто выступил в привычном запутавшемуся Гарри амплуа. Слава Богу, пора было спать, иначе бы он взорвался, пытаясь удержать сдвинувшийся мир, который неудержимо катился в сторону мира воображаемого, столько лет бывшего ему отрадой.

«Пришел», – подумал Снейп, руки его отчего-то покрылись гусиной кожей и ладья, которую он сжимал пальцами, дрогнула. Они с Ремусом играли в шахматы, в обычные, не магические, потому что Снейп магических не признавал. И, когда из холла раздался вопль матушки Блэка и вслед за ним, тут же, ее восхищенное страстное воркование, Снейп тут же понял, кто пришел и зачем. Люциус Малфой. Он ведь всегда добивался своего, не так ли? Чертов избалованный ребенок. Снейп вскочил, пола мантии задела доску, и фигурки с грохотом просыпались на пол. Он в два шага достиг двери, быстрее, только бы вышвырнуть его из этого дома, только бы он ничего не успел испортить, эти четыре дня, сияющих покоем, счастьем, солнцем, тонкой пеленой снега, только бы он не успел разбить это хрупкое стекло света, озарившего жизнь Снейпа. Но тонкая сильная рука ухватила его за плечо, не давая идти вперед, и Люпин сказал: «Погоди». Они замерли, и Северус услышал низкий голос Блэка.

Холл был залит светом утреннего солнца; удивительная в этом году выпала рождественская неделя – ни дождя, ни тумана, снег и солнце, розовое марево, синий свет. И сейчас на дряхлой мебели, на грязных стенах лежали сияющие лучи, толстое граненое стекло древнего буфета пропускало их через себя, и по полу носились разноцветные радужные солнечные зайчики. В этой мешанине света, тени, радуги и искр и сошлись нос к носу Сириус Блэк и Люциус Малфой. Блэк накинул ткань на матушкин портрет и уставился на Малфоя с приличествующим случаю любезно изумленным выражением лица. На нем читалось: «Зятек! Добро пожаловать! Какая радостная встреча!», Малфой же смотрел на него со скучающим удивленным презрением: «Это что это такое?».
– Чем могу быть полезен, Люциус? – осведомился Блэк галантно.
– Все затыкаешь свою матушку, Блэк? – осведомился Малфой. – Правда глаза колет?
– Да нет, просто боюсь, что ты научишься от нее плохим словам, Малфой, моя сестричка будет недовольна, что мальчик ругается, – невозмутимо парировал Блэк.
Люциус скорчил брезгливую гримасу и осмотрелся.
– У тебя ужасно пахнет псиной, – пожаловался он. – Не слишком ли много собачьих на один несчастный дом?
Блэк послушно принюхался.
– Да скорее пахнет дерьмом, мой дорогой зять, запахло... минуты две назад.
И они свирепо уставились друг на друга. Люциуса это бесило. Его бесило, что Блэк не сгнил в Азкабане, что он стоит перед ним, почти такой же красивый, как пятнадцать лет назад, что его синие глаза по-прежнему горят, что на его коже нет морщин, что его плечи широки, а руки сильны. Его бесило это воскресение феникса из пепла, потому что он хотел, чтобы этот человек, которому он так отчаянно завидовал в молодости, заплатил по полной за то, что считал, что имеет право на свободу. Он бы хотел видеть его потрепанным, опустошенным, униженным. Жалким. А все, что он получил вместо этого, – эту дурацкую пикировку, которая вовсе не была дурацкой, почему-то то, что было болезненным в детстве, осталось болезненным и сейчас, и никакое чувство собственного достоинства, никакая уверенность в себе и в своих силах не залечивают эти раны.
– Очень смешно, Блэк, – презрительно процедил Люциус. – Сейчас лопну от смеха. Твое чувство юмора всегда оставляло желать лучшего, но в тюрьме ты, видимо, достиг невероятных высот.
– Не завидуй, – ответил Сириус с нарочитой ленцой в голосе, – у тебя все впереди, мой милый. – У Люциуса дрогнул уголок безупречно очерченного рта.
– Я бы хотел поговорить с Люпином, – сказал Малфой сухо и вежливо, как будто только что вошел и не было никакой перепалки.
– Прости, но он занят, – так же вежливо ответил Блэк. Стоящий на втором этаже Снейп вздрогнул.
– То есть он не может уделить мне даже минуты? – по голосу Малфоя можно было предположить, что он плохо понимает ситуацию. Жалкий оборотень не может найти времени на разговор с Малфоем? Это было бы смешно, если бы могло существовать в действительности.
– Даже пяти секунд, Люциус. – Блэку, судя по всему, этот ответ доставил крайнее удовольствие.
– Очень жаль, – холодно ответил Малфой. – Тогда я предупрежу тебя.
Блэк поднял брови, выражая на лице изумление, вежливое недоверие и радость от того, что удостоился чести получить от самого Малфоя полезную информацию. Люциусу захотелось дать ему в челюсть. Не удивительно, что он – позор рода, этот паяц, который юродствует тут исключительно из удовольствия поюродствовать.
– Блэк, я знаю, что Снейп здесь, – заявил Люциус тем тоном, каким он умел сказать что-нибудь, чтобы дать собеседнику понять, все его тайны раскрыты, он уличен в невообразимых гнусностях, даже если речь шла о совершенно незначительных и всем известных вещах.
– Новость века – я понимаю, – заговорщически усмехнулся Блэк.
– Блэк, ты знаешь, кто он. – Снейпа, стоявшего там, на втором этаже, стала бить дрожь. Он знал, что Люциус просто хочет спасти его шкуру. Что связь с Люпином будет концом его карьеры шпиона. Что Люциус хочет ему добра, на свой лад, но хочет. Что он все равно причинит ему это добро, даже Снейп будет сопротивляться руками и ногами. Он знал, что ему никто не поверит, никто никогда не верил, кроме Альбуса. Они все равно думают, что он двойной агент, что он предатель, они будут так думать. И Блэк в первую очередь. А Люпин... Пусть Люпин думает, что хочет, скорее всего, это уже все равно, и дрожать он тоже перестать не может. – Он Пожиратель смерти, Блэк. Ты, по слухам, тоже, но я в это не верю, ты слишком туп. Гриффиндорская тупость – лучшее средство от всего. Только не от тюрьмы. Подумай об этом, Блэк, – тонкий, белый, почему-то ужасно твердый на вид палец уставился Блэку в переносицу, – о своей тупости. Не думаю, что Темный Лорд простил тебе то, что ты не сдох в Азкабане. И не надо говорить мне, что я подозрительно осведомлен о планах и чувствах Того-кого-нельзя-называть. Я просто умнее тебя, а это очевидно. Ты разрушил его планы, а теперь сам привел смерть под свою крышу. Свою и своего оборотня. Снейп превосходит тебя интеллектом так же, как человек превосходит улитку. Он обязательно обманет тебя. – Малфой стоял очень прямо и глядел на Блэка, в его бледно-серых глаза внезапно сгустилась грозовая синева. И в этот момент, впервые за всю встречу, Блэк дрогнул. Но не из-за угроз Люциуса. Ему внезапно показалось, что Малфой предупреждает его серьезно. Что под его лицемерной лживой целью предупредить, конечно, есть еще одна цель: рассорить Снейпа с Ремусом, но под ней, словно китайская коробочка в коробочке, есть еще одно страстное желание – предупредить его по-настоящему. Вот это-то и было страшно.
– Я понял, Люциус. – ответил Блэк глумливо. – Конечно, я последую твоему совету.
Малфой, не тратя времени даже на презрительную усмешку, развернулся и пошел к двери.
Блэк дождался, пока она хлопнет, и взбежал наверх.

Это было совершенно забытое ощущение – стыд и неловкость. Он испытывал его, наверное, только в Хогвартсе, когда еще учился. Но Малфоя просто корежило от стыда и неловкости, и от этой абсолютно абсурдной, но не отстающей мысли, что Блэк видит его насквозь. Видит его таким, какой он есть, жалким, несчастным, ощущающим свою необъяснимую неполноценность, завидующим, Мерлин, чему тут завидовать... Блэку? Люпину? Снейпу? Этому солнечному дню, в который он пытался спасти своего друга и того защищал его враг? Этому миру, в котором он не понимал ничего так же, как не понимал в пятнадцать, и от этого ему хотелось, чтобы они все умерли? Он подумал, что лучшим выходом из положения был бы секс. С Блэком, немедленный, жадный, там же на грязном полу полуразрушенного дома, дома, который Люциус помнил красивым, ухоженным и чистым. Может, тогда Блэк бы понял, что он тоже живой. Про это забыли все, он сам заставил их забыть, потому что высокомерный ублюдок Малфой не может быть живым. И поэтому он не может смотреть на чужую жизнь и на этого человека, вышедшего из ада таким, полным сил и надежды. Он заперт в этом вонючем ненавистном доме, он лишен прав, он беспомощен, как последний домовой эльф, но он жив. И он не может, просто не имеет права не признать, что Люциус тоже живой.

Дрожь все не хотела униматься, и это было неправильно. Как это все получалось в его жизни, наперекосяк, дико, стыдно, хотя внутри-то все правильно. И никак им не объяснишь, что внутри правильно, они же не поймут. Они не поверят, потому что никто никогда не может поверить. И теперь он знает, что они не виноваты, в сердце не заглянешь, а правда только в сердце. Для людей правда в улыбках, в хороших словах, а она в сердце. И как им теперь объяснишь, они не понимают, как Альбус-то верит, а они и подавно. Вот этот их мальчишка, надежда волшебного мира Гарри Джеймс Поттер, для одних он мессия, для других – болван, каких не было, а для третьих вообще мерзавец. А правду о нем только он сам знает. А может, и нет. Не до конца. Что теперь им сказать, чтобы они поверили, потому что еще минута и сердце остановится, и хочется того, чего он в жизни себе не позволял и не позволит, – разрыдаться и попросить, ну поверьте же мне. Я может, и плохой, я может, и тварь, но я тоже хочу света, почему всем можно, а мне – нельзя? Только плакать он все равно не может, если даже захотел бы.
Ремус его обнял, при Блэке, он никогда не обнимал его при нем, желтые глаза блеснули у его лица и теплая сухая ладонь коснулась щеки, а Блэк неловко схватил его за плечо, непонятно зачем, словно пытаясь удержать. Внутри что-то рвалось, как будто сердце его было всегда зафиксировано на тонких прочных нитях в одном положении, и теперь они лопались одна за другой.
– Эй, – сказал Блэк где-то в отдалении, – да ты чего, ладно, чего ты? Эй, Сопливус, не раскисай, ты что, да мало ли что кто сказал, ну нельзя же так серьезно из-за ерунды, ты же агент, контрразведчик, Северус, ладно, прости, что я тебя обозвал, Рем, да что с ним... с ума сошел, эй...

Блэк сидел рядом и совал ему под нос кружку с неизвестной жидкостью с запахом лимона.
– Что это? – терпеливо спросил Снейп онемевшими губами.
– Просто вода. – ответил Сириус, – просто вода с лимоном, кислое хорошо, пей. Сейчас Рем еще кое-что принесет. У тебя пульс, как пулемет.
Снейп глотнул. Было хорошо, кисло, его как встряхнуло всего. И он все вспомнил. Он просто не мог так раскиснуть. Или мог? Из-за полной ерунды, ему не верили всю жизнь и он так раскис из одного страха, что ему не поверят? А может, это все с ним случилось, потому что он уже поверил? Уже ждал, что ему будут доверять?
В дверях появился Рем с дымящимся кубком. Снейп внимательно понюхал, у него было ужасное обоняние из-за работы с едкими веществами на все, кроме зелий. Все было правильно, он выпил залпом и скривился от горечи. Но сердце перестало стучать так страшно, что заглушало голоса. Блэк ухмыльнулся.
– Не доверяет он тебе, Рем. Знает, откуда у тебя руки растут.
– Иди ты, – беззлобно огрызнулся Люпин, не отрывая от Снейпа взгляда. Мастер зелий поднял на них глаза. Все то, что росло в нем этот месяц, внезапно ожило, распрямилось и требовало своих прав. На жизнь. На людей вокруг. На доверие.
– Вы мне верите? – спросил он. Блэк хмыкнул, а Люпин ответил:
– Да. Только если ты хочешь, чтобы мы тебе верили, верь нам, что мы тебе верим, понимаешь?
Снейп беззвучно кивнул и внезапно понял, почему у них такие странные лица. По его лицу текли слезы, градом, как вода с небес. Он не стал пытаться их скрыть, это выходила его последняя ненависть к себе, которую он всю жизнь принимал за ненависть к миру. И он хотел быть честным. Он с самого детства просто хотел быть честным.

Ночь спустилась на мир, а небо осталось ясным, и все спали, потому что день был тяжелым. А звездный слон стоял у окошка, охраняя всех и каждого, предателей, шпионов, лгунов, честных людей, тех, кто жил на свободе и гнил в тюрьме, гордецов, смиренных, счастливых и несчастных. Тех, кто о нем знал, и тех, кто смеялся над детскими выдумками. И Люциус Малфой спал, как ребенок, когда в окно глядели звезды, и снилось ему, что он свободен.