Anabelll все записи автора Автор: Klod (klod@front.ru)
Номинация: Лучший слэш/фемслэш по вселенной Роулинг
Пэйринг: СС\РЛ
Размер: МИДИ
Рейтинг: R
Жанр: romance, angst
Примечание автора: я думаю, что мне не удалось написать ничего
нового, поскольку количество прочитанных мной фиков и интерпретаций этих двух образов просто не оставляют мне такой возможности.
Все возможное уже сказано. Но я страшно благодарен всем авторам,
которые на меня повлияли, в особенности Джаксиан Танг, Снейп и Люпин которой для меня до сих пор никем не превзойдены. Я пытался честно выполнить требования Миттаса, для которого предназначен этот фик: хэппи-энд и рейтинг не ниже R. Посвящается Миттасу же. С любовью.
Сиквел: "Звёздный слон"


...видел собственное отражение
в расширенных зрачках желтых глаз.
Желтых... как глаза той твари,
которая поднялась с пола в Визжащей Хижине,
завидев его.
Джаксиан Танг. Хауди

Северус Снейп, преподаватель магической школы Хогвартс, член Британской Академии Магии, профессор, человек, которому титул «Мастер зелий» подходил больше, чем кому-либо на белом свете, терпеть не мог магию. Он ненавидел ее с детства, рьяно, люто и уже в пятнадцати годам знал, почему.
Северус всегда стремился к свету. Тьма, хаос, беспорядок казались ему чем-то ужасающим, чем-то, что может не просто разрушить его жизнь, а уничтожить его самого как личность, как он высокопарно думал тогда, когда еще был склонен к высокопарности, – «пожрать душу». Магия была полным хаосом. Сколько он ни бился, он не мог уяснить, почему взмах палочкой и определенный набор звуков приводят к такому результату, а не к другому, и какая тут связь. Связи не было. Именно поэтому единственный предмет, который не вызывал у него детского ужаса перед нелепостью и нелогичностью бытия, были зелья. Там все было понятно – вот ингредиенты, вот их свойства, вот что получается, если ингредиенты смешать в определенной последовательности. Никаких глупостей, все понятно, если ты ошибся, а ошибаться Северус Снейп не просто не любил, он ненавидел ошибаться, хотя с крайним неудовольствием признавал, что иногда бывает не прав; так вот, если ты ошибся, ты ошибся. И эту ошибку можно объяснить. Во всяком случае, в лаборатории, у котла, весь ужас перед хаосом, беспорядком и нелепицей, которую вносила в жизнь магия, проходил.
Впоследствии к этой исконной ненависти присоединилось еще много чего. Нелюбовь Северуса к магии стала слишком личной, чтобы раскладывать ее по полочками и мотивировать. При помощи магии его унижали и дразнили. Магией пользовались те, кого он ненавидел. При помощи магии шутили и разыгрывали друг друга, сложно представить какую-то вещь, которой Снейп не выносил больше, чем розыгрыши. При помощи магии убивали, а Северус боялся даже мыслей о смерти с тех пор, как он, семилетний, лежал в кровати и думал, что вот, когда-нибудь все кончится, будет мир, будет солнце, будут звезды, а для него кончится все, и слепой необъяснимый ужас заставлял его рыдать взахлеб, с тех самых пор он ничего не хотел о смерти знать. Особенно о такой быстрой и стремительной, не дающей даже осознать, что умираешь.
И поскольку магия, любая, даже та, которую почему-то называют белой, была тьмой, хаосом и разложением, Северус исступленно стремился к свету. Сначала светом были знания. Он наивно полагал, что, узнав, если не все, то опасно приблизившись к бесконечности знания, он войдет в свет, и все то, чего он в себе боялся, что пугало его своей неправильностью и хаотичностью, исчезнет само, растворившись в ослепительном сверкающем потоке.
Но знания оказались тьмой, еще худшей, чем магия. Дело было даже не в том, что сама область человеческого знания, магического или не магического, была настолько запутанна и несистематизированна, что стыдно было смотреть на потуги тех, кто называл себя учеными, разобраться в ней. Дело было в том, что, когда Северус наконец понял – да, он знает настолько много, что первобытный хаос, которого он боялся с детства, наконец пронизан лучами понимания, он увидел, что можно сделать и с этим хаосом, и с этим пониманием. К Вольдеморту он ушел как к тому, кто в первую очередь ценит знания, и сбежал от него как от того, кто точно знает, куда эти знания приложить. И точка приложения этих знаний была чем угодно, только не светом. Тогда Снейп думал, что лучше бы он умер во младенчестве. И он, и Вольдеморт. Теперь ему осталось только одно – верить в свет как в абстракцию. В науке его не было, в людях и подавно, но он мог думать, что где-то, далеко-далеко, в звездных пустынях есть то добро, которое торжествует. Для удобства эмиссаром этого добра он считал Дамблдора, но по правде не верил в это добро и в нем тоже. Добро для Снейпа всегда было некоторой абстрактной категорией, убедиться в существовании которой он страстно желал, но никогда не убеждался. Именно поэтому самым главным его смущением и позором была вера в то, что есть где-то на свете человек, который будет добром для него, для Снейпа, и он всю юность не мог понять, почему этот человек не приходит.

Вполне логичным было то, что из Мародеров самым отвратительным для Снейпа был Ремус Люпин, а вовсе даже и совсем не Джеймс Поттер. Поттер был скорее шилом в заднице, а Люпин представлял собой нечто, что полностью противоречило всем убеждениям Северуса. Люпин был тьмой, он был ее дитя, ее порождение. Для Северуса он был идеальным примером, потому что никак не был связан с вялыми и неубедительными рассуждениями о человеческой морали и нравственности и о том, что человек сам впускает в себя зло, а был бы стоек и не впускал, ничего бы страшного не произошло. Снейп же думал, что сколько ни стараешься не быть злым, природу не переделаешь, значит, Тьма есть что-то внешнее, она входит в тебя, то есть и свет может войти так же, как Тьма. Так думал Северус в юности, и Ремус был ярким доказательством его правильности его мыслей. Тьма просто заняла Люпина, как армия занимает вражеский форт. И ничего более отвратительного и хаотического, чем вылепливание из хрупкого человеческого скелета волчьего костяка только потому, что светило на небе вошло в определенную фазу, Снейп представить не мог. Когда его вытащили из Визжащей хижины, он трясся от страха и отвращения, страха перед тем, что Тьма могла захватить и его, и отвращения к тому, что он увидел. Но была в этом во всем одна закавыка. Снейп не очень-то верил людям. То есть он им просто не доверял в повседневной жизни, а вот как-то особенно он не верил в любые декларации добрых намерений, что впоследствии на своей шкуре хорошо узнал Мальчик-Который-Выжил. Люпин, будучи созданием Тьмы, намерений вообще никаких не декларировал, но Северус видел и не верил своим глазам: Ремус пытался быть хорошим. Он убил на это всю свою жизнь. Он был созданием Тьмы, но пытался быть хорошим и, если ему это не удавалось, он огорчался и начинал все сначала. Снейп всю жизнь стремился к свету, он плохо понимал слово «Добро», слишком много было закавык, компромиссов, предательств и страхов, заключенных в этом слове, а свет для него был чем-то, что очистит все разом, очистит и оправдает. Люпин же демонстрировал ему простое повседневное добро, простые повседневные усилия, то, что казалось невозможным для яростного фанатика, профессора зелий, не желавшего размениваться на всякие глупости типа хорошего отношения к ученикам или мытье головы, а хотел получить все одним большим куском в качестве внезапно свалившейся на голову мировой гармонии. Поэтому Люпин вызывал у него болезненный интерес, это было что-то вроде больного зуба, до которого и дотронуться страшно, но ты сидишь и все равно его раскачиваешь, надеясь или сделать боль невыносимой и перестать, или избавиться от нее разом. Мучительное, отвратительное притяжение, вроде тяги к рукоблудию для тех, кто считает это пороком. К тридцати шести годам это превратилось в любовь.
Эта мысль вызревала в нем очень медленно, потому что все внутри Снейпа противилось этому вызреванию. Но он думал: быть же не может, чтобы эта тварь правда хотела добра. Она не может его хотеть, по определению не может, как так? И если рассуждать логично, а Снейп был логичен до крайности, настолько логичен, что даже редко врал самому себе, то если эта тварь умудряется идти к добру, может, она может и мне помочь найти туда путь? Может, именно потому, что на этом человеке стоит клеймо, его принадлежность тьме очевидна и ясна, он знает какую-то правильную, хорошую дорогу. В отличие от меня, думал Северус, у меня-то это все внутри, и так запутано, что я сам этого не понимаю, а у него как-то разделено, что ли. Поведение оборотня было для Северуса Снейпа таким же странным и фантастичным, как яркое солнце в полночном небе.
В конце концов он полюбил Люпина. Полюбил, как любил все, если любил, безоговорочно и фанатично, полюбил даже его оборотничество, сейчас он не стал бы кричать от ужаса, увидев волка, сейчас он подошел бы к нему и, пользуясь тем, что Люпин в этом облике не испытывает к нему никакого отвращения, погрузил бы пальцы в толстую густую шерсть на загривке. Он и Волчье Проклятие варил с мыслью, что он делает Люпина смирным. Что он спасает его от Тьмы. Что и его крохотная доля есть в том, что Люпин пытается вернуться к свету. Что такой волк не кидался бы на него, а полюбил. И все в Ремусе – его мягкое обращение, его медленная повадка, повадка человека, который может реагировать моментально и правильно, может в любую минуту развернуться, как пружина, как атакующая змея, и поэтому не тратит сил даром, его пепельные с сединой волосы, его светло-карие глаза, почти желтые, золотые, в окружении черных игл его ресниц, его лицо, непримечательное, спокойное, лицо, на котором через усталость и возраст каким-то удивительным для Снейпа образом продолжал просвечивать тот мальчишка, которого Северус знал, – все это было для Мастера зелий невозможным и самым желанным выходом из того тупика, в который он себя загнал. Возможно, кому-то Люпин казался старым и потрепанным, а для Снейпа он сиял, и все те мелочи, которые мы замечаем только в тех, кого любим, были для него ярче и притягивали его больше, чем притягивала иных ледяная красота Малфоев. Он иногда думал о нем, как о солнце полуночи – вокруг темно, а оно сияет своим, не отраженным светом, и в этой тьме только оно приковывает взгляд.
И какой бы сильной ни была эта страсть, как бы пристально Снейп ни вглядывался в Ремуса, какие бы мелочи и детали ни подмечал, какой бы полной и сладкой ни была эта иллюзия – я все о нем знаю, поэтому живу его жизнью, – все было безнадежно, и Северус это знал.
Он не заблуждался насчет своего характера. Характер действительно был скверный. И самым ужасным в натуре Северуса Снейпа было то, что он никому не верил и всегда, всех подозревал в том, что над ним смеются и в грош его не ставят. Естественно, будучи уже человеком взрослым и в некотором роде облеченным властью, он старался опередить своих многочисленных врагов. Прежде чем он замечал чужую насмешку или пренебрежение, он насмехался и презирал, не дожидаясь той боли, которую приносила ему одна мысль о том, как он смешон, жалок и отвратителен. А уж что думал о нем бывший Мародер Люпин, – Северус старался даже не задумываться об этом, потому что задумываться было страшно. Поэтому он с упоением срывал злобу на Гриффиндоре и Хафлпаффе, своих коллегах и просто пробегающих мимо отвратительных детях. «Я себе цену знаю, – думал он, лежа ночью в своей спальне и глядя на то, как белые лучи вызревающей луны текут по потолку, – я умею варить зелья. Тут я бог. Никто не смеет меня упрекнуть в том, что я чего-то не знаю. И это хорошо. Потому что хоть где-то, хоть в чем-то я могу. Они могут смеяться за моей спиной, но это неважно, я могу». Этот странный человек не гордился тем, что является единственным нераскрытым агентом Альбуса Дамблдора, тем, что каждый день играет в прятки со смертью, страшнее которой сложно придумать, со смертью, которой он боялся, и все-таки каждый раз смотрел ей в лицо. Это ему было безразлично. Но вот если бы вы сказали ему, что в Европе есть зельевар лучше, он, наверное, никогда не простил бы вам обиды.
Естественно, за всю свою жизнь он не выдал себя ни взглядом, ни словом. Он был чистокровным магом, и, если Люциусу Малфою удавалось показать свою ледяную непроницаемость во всем блеске и утвердить ее, как свое неоспоримое качество, то Снейп не уступал ему в умении владеть собой, просто это не демонстрировал. Возможно, Люпин и был его солнцем, но он был и жалким оборотнем, который никогда бы не понял любви Северуса, а только посмеялся бы над ней со своими приятелями. Он не должен бы ничего узнать. Даже заподозрить.
Он думал об этом по ночам. Он думал о том, что скоро опять наступит трансформация и Люпин будет корчиться на полу от боли, а единственный, кто может быть с ним и помочь ему, – это этот тупорылый Блэк, который не в состоянии даже запомнить собственное имя, предпочитая ему кличку. О том, что он правильно сделал, что донес на Люпина, и того выставили из Хогвартса, потому что ему там не место и вместе им нигде не место, лучше сделать это, чем рано или поздно выдать себя, видясь с ним каждый день. Что это просто меньшее зло, не умрет же оборотень с голоду, он, в конце концов, тоже пострадал, Гриффиндор ненавидит его все сильнее, хотя какое ему дело до ненависти глупых детей. И что даже если он бы захотел подойти к Люпину теперь, когда они вынуждены общаться друг с другом хоть как-то, эта история встала между ними плотнее, чем стены родового замка, и он должен гордиться, что переломил себя и все-таки сделал это. И том, как трудно было это сделать, каким счастливым был Люпин, уча детей, как он просветлел и помолодел, у него даже глаза стали блестеть, а то Снейп аж испугался, когда увидел его тогда, после того, как они не встречались два года. И что бы он только не сделал для того, чтобы снова увидеть блеск этих глаз.
Серебряная река текла по потолку, мысли путались, луна была в четвертой четверти. А на Гримуальд-плейс, 12, Ремус Люпин так же смотрел на неотвратимо полнеющую луну и не знал, что есть еще один человек, отсчитывающий, сколько осталось дней до его трансформации. Четыре, три, два...

– Ремус в лазарете. В Хогвартсе. – сказал Альбус Дамблдор, глядя на Снейпа. Это было ужасно. Снейп промучился все заседание Ордена, надеясь, что кто-то спросит, где Люпин. Хотя бы этот драный пес Блэк, он же должен интересоваться своим дружком, ведь так? Но никто так и не спросил, и получалось, что Альбус отвечает на невысказанный вопрос Снейпа. Значит, это было видно. Видно, что он волнуется. Или это видел только директор Хогвартса, славившийся своей проницательностью? Мысли были ужасные, такие ужасные (а если видел Альбус мог ли видеть Люпин может он все знает все-все и они с Блэком смеются), что Северус среагировал на сообщение с опозданием. Сердце словно облили ледяной водой, минуту он мучительно соображал, будет ли очень подозрительно, если он спросит, что случилось, но Дамблдор избавил его от унижения.
– Что-то пошло не так с твоим зельем, Северус. – сказал директор очень мягко. – Не думаю, что ты виноват, скорее всего, просто так вышло, какой-то сбой в организме. Он сбежал и бегал по полям, там... – Альбус как-то неопределенно отмахнул седой гривой, дурацкий, мальчишеский жест, не подходящей для такого старца, которым он, безусловно, пытался казаться. – Где фермеры. – Теперь уже слушали все, хотя сперва все говорилось Северусу. Мерлин, почему они такие любопытные? Что им надо? Это их вообще не касается, у Северуса все пошло не так, он испортил зелье, и Люпин в лазарете. И он непременно кого-то покусал. Что еще можно от него ждать. И от Снейпа, который всегда был неудачником, был, остается и будет, он простейшее зелье не может сварить правильно, ему только крыс по подвалам травить. – И напоролся на колючую проволоку. Очевидно, еще что-то с координацией движений и ориентацией в пространстве произошло. – Альбус покачал головой. – Все очень странно. Он потерял много крови, от этого трансформация прошла хуже, чем обычно. Блэк принес его домой. Не волнуйся, Северус. – «Я не волнуюсь! – хотел закричать Снейп. – С чего мне волноваться!», но от волнения из горла вырвался неслышный писк. – Мадам Помфри говорит, что неделя, и все будет в норме. Она хотела с тобой посоветоваться. Насчет зелья. Ты ведь зайдешь к ней?
– Да. – Под пристальным, синим, почему-то совершенно не злым, не раздраженным, а странно безразлично твердым взглядом Блэка, сказал Снейп. – Сегодня же зайду. Я бы не хотел, чтобы это оказалась моя оплошность, но если это так, я должен быть готов ее исправить гораздо раньше, чем наступит новая трансформация. – Как-то ему удалось договорить этот сложный текст, не поперхнувшись.

Люпина он не видел. Не мог видеть, потому что Помфри сказала ему, что осмотр не нужен, а другого предлога не было, и если бы он сказал, что хочет посмотреть на Ремуса, то потом обязательно бы выдал себя, глядя на него, белого, с черными кругами вокруг глаз, с сухой темной коркой на губах, он так мучительно рисовал себе эту картину, что обязательно выдал бы.
– Я думаю, это не твой просчет, Северус, я думаю... – мадам Помфри сложила пухлые персиковые ручки на коленях и посмотрела на него застенчиво из-под белых тугих кудряшек, плода парикмахерской магии. – Это случилось, потому что эмоциональное перевесило физическое. Он ни на кого не нападал, не злился, просто ему, когда он человек, что-то очень нужно, а когда он превращается в зверя, это желание выходит на свободу. И он побежал искать это что-то.
– А куда он бежал, вы знаете? – спросил Северус. Вряд ли этим что-то был, например, Блэк. Долго бегать не надо было.
– Он бежал в сторону Хогвартса.
Снейп вздрогнул. Хогвартс был далеко от Лондона и бежать можно было в этом направлении много куда, но мадам Помфри высказалась с такой уверенностью, что Северус понял – она точно знает, куда бежал Люпин, пока его не остановила колючая проволока на фермерском поле.

После визита в лазарет он тут же пошел в свои подземелья. «Зелье, так, зелье. Зелье для Люпина, – судорожно думал он, – я перестану когда-нибудь талдычить это глупое слово? Хорошо, что у нас там? Кровь и плоть новорожденного ягненка, аспарагус, мандрагора, женьшень, вот только что делать со змеиным ядом и маточным молочком? Спокойно, я придумаю. Сосредоточься, Северус».

Люпин лежал в больничной кровати, выпростав руки поверх одеяла, и смотрел в окно. Серый перламутровый свет поздней осени заливал облетевший сад, последние дрожащие золотом листки на березе и пожухлую траву. Солнце, бледный диск за дымной пеленой облаков, казалось, не имело никакого отношения к этому свету, он лился ниоткуда, и если протянуть руку, в него можно было погрузить пальцы, как в молоко или сливки. И самого Люпина наполняла такая же свинцовая, мерцающая тяжесть. Он с трудом мог поднять руку и повернуть голову, в которой от любого движения вспыхивала острая боль. Болело все. Каждый сустав, каждая жилка. Больше всего это походило на отравление, как будто в крови бродил невиданный яд, и не убивал, и не давал шевелиться. «Большая кровопотеря, – говорила мадам Помфри, – низкое давление, скоро все восстановится». Люпин даже не знал, хочет ли он, чтобы все восстановилось, думать тоже было больно. Его пичкали горячим вином и мясом, а Минерва даже принесла ему икру, но аппетита тоже не было. Он не хотел есть, он хотел лежать тут и бездумно следить, как все умирает за окном, и прислушиваться к тому, как медленно, вяло внутри него ходит по телу загадочный яд. Никто, кроме членов Ордена Феникса, не знал, что он тут, и его не навещали. Блэк не мог выйти из дома, Уизли не показывались в Хогвартсе именно потому, что не хотели, чтобы знали, к кому они пришли, так же, как Аластор и Тонкс, а мысль о том, что его навестит Снейп, была такой же абсурдной, как и мысль о том, что во время следующей трансформации он превратится в ежа.
Дверь приоткрылась, сперва чуть-чуть, и в комнате так неожиданно одуряюще вкусно запахло, что Ремус повернул голову от окна. Дверь с усилием толкнули, и вплыла мадам Помфри с подносом. Она поставила поднос на тумбочку, помогла Ремусу сесть и наконец пристроила все у него на коленях. На чистой белой салфетке стояла тарелка, до краев наполненная супом. Люпин потянул носом еще раз. Пахло ужасно вкусно. Что-то было в этом запахе от супа с фрикадельками, который он любил в детстве. И действительно, на золотистой глади бульона плавали крохотные фрикадельки. Люпин с любопытством повозил ложкой в тарелке. Спаржа, какие-то мелко нарубленные корешки, брокколи, горошек. Он зачерпнул первую ложку и проглотил. Определенно, это был самый вкусный суп, который он пробовал за всю свою жизнь.
Люпин даже не заметил, как съел все, и поймал себя на том, что скребет ложкой по дну тарелки, стараясь не упустить ни одной капли.
– Нравится? – спросила мадам Помфри. – Вкусно?
– Да, очень, – ответил удивленный Люпин, – просто поразительно. – Он в первый раз за три дня почувствовал, что наелся, ему захотелось спать. Спал он много, но странным, некрепким, вздрагивающим сном, от которого уставал еще больше. – Не знал, что наши эльфы на такое способны.
– Они и не способны, – ответила Поппи. – Спи. Проснешься, еще поешь.
– Ага, – сонно пробормотал Ремус, укладываясь. Свинцовый свет умирания за окном перестал его интересовать и тревожить, он хотел только спать.

Через три дня он почувствовал себя совершенно здоровым и сказал, что хочет вернуться в Лондон. Мадам Помфри нахмурилась.
– Тебе бы еще три дня полежать.
– Я спячу тут лежать, – сказал Люпин весело. Он чувствовал себя полным сил и готовым к чему угодно. Только не к тому, чтобы торчать в лазарете.
– Да, – сказала мадам Помфри озабоченно, – но твое лекарство...
– Какое лекарство? – удивился Ремус. – Я пил зелья только первый день. Остальное время я ел. И спал.
Мадам Помфри хитро улыбнулась.
– Твой суп, – объяснила она. – На самом деле это зелье, его варил Северус, каждый день, я даже удивилась, я думала, что он сварит какую-нибудь ужасную гадость, как обычно, но, оказывается, он может сделать из зелья восстановления крови шедевр кулинарии. – Люпин утратил дар речи и смотрел на медсестру, как последний идиот. Молча и открыв рот. – Ладно, неважно, я буду тебе его присылать каждый день, тебе хорошо бы поесть его еще недельку, тогда, я думаю и следующая трансформация пройдет лучше. Только, пожалуйста, не говори Северусу, он просил помалкивать, а я опять все разболтала. Но уж больно это удивительно. Я думаю, что он считает, что ты поранился из-за того, что не сработало его Волчье Проклятье. Вот и пытается извиниться на свой лад. Да не удивляйся ты так, Северус всегда был хорошим мальчиком, странным, но хорошим, уж я то знаю...

«Никогда он не был хорошим мальчиком, – думал Люпин, идя пешком в Хогсмид, из которого собирался аппарировать в Лондон. – Каким угодно, только не хорошим. Правда, плохим он тоже не был». Ремус готов был отдать Снейпу должное, но пока, увы, только в полном одиночестве, на тропинке, ведущей в волшебную деревню, среди елок, покрытых каплями мелкого моросящего дождя, и обтрепанных кустов. Потому что сложно отнестись справедливо к человеку, который мучил и изводил тебя практически всю сознательную жизнь. Особенно если учесть, что этот человек был единственным, кому Люпин чуть было не причинил непоправимый вред. Причинив этим непоправимый вред себе.
Он остановился и потряс елку за лапу. Его окатило градом ледяных капель, они потекли по лицу и по волосам. Ремус Люпин был волком и не признавал зонтиков.

– Я ненавижу его, и не спорь со мной, – сказал Сириус Блэк, и его синие глаза непримиримо сверкнули.
– Детский сад, – ответил мягко Ремус Люпин, – скорее, даже первый курс Хогвартса. В детском саду дети терпимее, добрее и разумней. Я до сих пор не могу понять, за что ты его ненавидишь? За то, что у него длинный нос и грязные волосы? Это, прости меня, глупо. За то, что он хотел сдать тебя дементорам? Так ты его и до этого так же ненавидел. За что?
– За то, что он делает с Гарри, – буркнул Блэк. – Он относится к нему, как к последнему дерьму, а все потому, что он жалкий, завистливый неудачник.
– Ты сильно преувеличиваешь. По сравнению со мной, например, он очень успешный человек. Он добился того, чего хотел, он блестящий ученый, если бы не его договор с Дамблдором, он был бы украшением любой исследовательской лаборатории и, я думаю, был бы более счастлив, чем сейчас. Так что он еще и мужественный человек.
Сириус Блэк скорчил такую рожу, что мог бы потягаться с самим Люпином в момент трансформации. Ремус посмотрел на него с укоризной.
– Знаешь, у меня иногда бывает такое ощущение, – сказал он мягко, – что ты его ненавидишь за то, что мы его чуть не прикончили. Это как в одной книжке говорил один герой: «Он-то мне ничего не сделал, но вот я сделал ему один раз очень подлую гадость и теперь его терпеть не могу за это».
– И в какой это книжке? – спросил Блэк, напрягаясь, краснея и злясь.
– Ты ее все равно не читал, – мрачно ответил Ремус.
Они помолчали. Потом Блэк сказал спокойно:
– Я ненавижу его за что, что он сделал тебе.
– В смысле? – спросил Люпин с какой-то странной, подчеркнутой вежливостью. Болезненной.
– Ты знаешь.
– Бродяга, не надо.
– Надо, Луни, – ответил Блэк безжалостно. – Надо. Тебе тридцать шесть и ты не женат. И видит Бог, нет никого – из тех, кого я знаю, – который бы больше заслуживал счастья.
– Ты тоже не женат.
– Но ты не сидел в тюрьме.
– Снейп не пойдет за меня, если ты об этом, – улыбнулся Ремус своей обычной светлой улыбкой, но Блэк отлично знал, что это за ней скрывается. При его яростном характере некоторые особенности поведения Люпина для него отдавали лицемерием. Он не знал, как можно шутить, когда все так ужасно. Даже если бы он был самым тупым дебилом на белом свете, то, перекидываясь в собаку и мчась бок о бок рядом с волком по лесной тропинке, он чувствовал, чуял в самом запахе волка, какая страстная, страшная, странная неразделенная любовь его снедает, какое отчаяние. Он не пытался понять Люпина, не пытался понять природу это страсти, как собака, которой все равно, почему хозяин любит тех и не любит этих, он принимал все целиком. И ненавидел Мастера зелий, за те страдания, которые испытывал Луни. Ему было достаточно его мучений для самой испепеляющей ненависти.
– Не смешно, – сказал Блэк мрачно. – Ни единой минуточки.
– Я все равно ему не скажу, – Люпин опять улыбнулся, уже не так светло. – Просто, понимаешь, это очень странно, но тут случилось кое-что.
– Что? Он не обозвал тебя оборванцем, когда здоровался?
– Не смешно, Бродяга, ни единой минуточки.
– Хорошо, хорошо, так что?
– Он варил мне суп.
– Что он? В смысле – варил тебе суп? Это какая-то метафора? Надеюсь, непристойная?
– Да нет же. Он варил мне зелье, когда я лежал в лазарете. – Люпин странным, мечтательным, близоруким взглядом окинул комнату. Сквозь высокое окно на развалившегося в кожаном кресле Блэка падал косой луч солнца. В нем скользили и плавали пылинки. Осень больше не была свинцовой, в голубом выцветшем небе шел черный клин птичьей стаи. – И он варил мне не отраву, которую бедные дети вечно глотали по его милости, он варил вкуснейший суп, просто божественный, я мог его есть три раза в день и просить добавки, понимаешь?
– Поздравляю тебя. – Блэк лениво шевельнулся в кресле, сделав один из своих странных жестов, словно пытался поймать пылинку из солнечного луча и зажать ее в кулак. – Снейп тронулся. Его положат в Святого Мунго, ты можешь сдаться врачам, сообщить им, что ты считаешь себя Годриком Гриффиндором, и вас положат в одну палату. У вас будет отличная семейная жизнь. Главное, чтобы палата была двухместная. Или хотя бы твой сосед был кататоник, тогда ему будет все равно, чем вы там занимаетесь.
Всю эту тираду Люпин выслушал молча. Он знал, что когда Блэк понимает, что чересчур разозлился, то начинает юродствовать почем зря. Ремус сам иногда не знал, чего же хочет Бродяга – наблюдать их счастливую жизнь со Снейпом или чтобы Сопливус провалился в ад. Вроде бы ему было все равно, только бы все как-то разрешилось.
– Я не знаю, – ответил Люпин спокойно, – может и сошел. А суп могу дать попробовать. Поппи будет присылать его прямо сюда. Только не проговорись, что я им делюсь с тобой, он подсыплет туда крысиного яду. – Блэк хмыкнул, но промолчал.
А Люпин отвернулся к окну и подумал о бледном мальчике с черными волосами, стоящем в двери темной хижины. О его лице, единственном, что он тогда увидел искаженным, мутным зрением оборачивающегося. Об ужасе на этом лице, не животном страхе, а ужасе перед чем-то, что превышало животный страх быть убитым. Он тогда был мальчишкой, и в первый раз в жизни понял, что душа есть не только у него. Северус Снейп был первым человеком, которого увидел и понял Ремус Люпин. Как раз в тот момент, когда этот человек, и так-то его не слишком любивший, отвернулся от него навсегда.

– Твое зелье, – Снейп поставил кубок на стол, возле которого сидел Люпин с книгой. Ремус поднял на него глаза. На нем был мягкий домашний изношенный свитер и потертые штаны. Люпин любил маггловскую одежду, что должно было заставить Снейпа еще больше презирать его. Но почему-то не заставляло. Наверное, потому, что Снейп мог относиться к Люпину как угодно, только не презирать.
Зелье восстановления крови удивительно хорошо действовало на Ремуса, он даже как будто помолодел, морщинки на лице разошлись, волосы заблестели, глаза прояснились. «Он еще никогда не был таким красивым», – подумал Снейп, и эта мысль отдалась дрожью по всему позвоночнику. Когда он смотрел на Люпина, ему почему-то больше всего хотелось коснуться пальцами его ресниц, проверить, такие они острые и тугие на ощупь, как ему кажется.
– Спасибо, – ответил Люпин, продолжая смотреть на него в упор, не отводя взгляда, как обычно, и это было так странно. Это, наверное, и было наградой за все, потому что Люпин никогда на него не смотрел. Сначала Северус думал, что он просто стыдится, темная тварь, не может смотреть в глаза человеку, которого чуть не убил, потом понял, что дело не в стыде. А в чем, он не знал. И оказаться под его прямым взглядом было так сладко, наверное так же, как если бы Ремус поднял руку и коснулся его лица. – Северус.
– Что? – спросил Снейп, чувствуя себя загипнотизированным этим взглядом.
– Спасибо за суп.
Этого Снейп ни предупредить, ни проконтролировать не мог. Кровь бросилась ему в лицо, а из головы исчезли все мысли. Разом. Он, наверное, выглядел глупо, ужасно глупо, так глупо, как никогда. Он попытался что-то сказать, но Люпин продолжил:
– Ты не мог бы, ну... поварить его для меня еще недельку? Я от него отлично себя чувствую. Я даже не ощущаю никаких болезненных проявлений, хотя до полнолуния осталась неделя. Пожалуйста, Северус. Я готов отплатить за эту услугу чем скажешь.
Мерлин, он его попросил. Не Дамблдор пришел заступаться за любимого оборотня, он попросил его сам. Этого было достаточно, чтобы сделать все, что угодно, варить это зелье до конца жизни три раза в день, и это было так глупо, так недостойно, но так прекрасно, словно тот свет, к которому Снейп стремился, на минуту вспыхнул в полутемной комнате особняка на Гримуальд-плейс.
– Да, хорошо, – сказал он, справившись со своим голосом. И тут же вспомнив, кто он и что: – Но, как ты понимаешь, я не нуждаюсь в оплате, в чем бы она ни выражалась.
Снейп круто развернулся, взмахнув полами мантии, и вышел, не видя, как улыбнулся Люпин.

Потом, конечно, все вернулось. В тот миг, глядя на Люпина в кресле, глядящего на него снизу вверх, на его золотые, светлые, чистые глаза, на его двигающиеся губы, он чувствовал себя равным ему, он был просто одним из его друзей (как он всегда хотел быть одним из них), которого Ремус просит об одолжении. Дружеском одолжении. И это было счастьем, которое он редко видел в своей странной надорванной жизни. В тот момент какой-то груз исчез с его плеч, он перестал чувствовать себя униженным, как чувствовал всегда. Это ощущение никогда не оставляло его, Снейп привык к нему, как привык бы за двадцать лет к пятидесятифунтовой цепи, обвивающей его лодыжку. Привыкнуть можно ко всему. Он знал, что единственный человек в его жизни, который дает ему хотя бы призрачный отблеск этого ощущения равенства с миром и с людьми, – это Альбус. С ним рядом он чувствовал себя не лишним и ненужным, не человеком, который просто выполняет определенную функцию на определенном месте и интересует окружающих не больше, чем какого-нибудь маггла интересует автомат по продаже кофе в фойе его офиса. Он чувствовал себя просто человеком рядом с Альбусом, но не доверял своим ощущениям. Потому что никогда им не доверял. А теперь они стали такими яркими и острыми, что он просто не знал, что сказать и что сделать, хотя прежние мысли вернулись еще до того, как он сам оказался в Хогвартсе, в своих подземельях. Теперь, по контрасту, они казались ему еще более мучительными.
Снейп переходил от отчаяния к надежде и обратно к отчаянью с такой скоростью, что за ним не успевал никто. На одном уроке он с промежутком в пять минут снял с Гриффинодора пятьдесят баллов за то, что Поттер повернул голову к Гермионе, и благосклонно велел Невиллу, в очередной раз взорвавшему котел, просто все убрать за собой и повторить попытку. В ослеплении от мысли, что Ремус может подружиться с ним, если он захочет научить его самого варить зелье Крови, он выдал сорок баллов мисс Грейнджер. И в кромешном отчаянии от того, что все выплыло наружу, что он топтался перед Люпином, как влюбленный старшеклассник, и на каждую его просьбу отвечал «да», а теперь проклятый оборотень изображает его перед Блэком и они оба смеются, он снял тридцать баллов с Драко Малфоя за посланный им бумажный самолетик, справедливо рассудив, что Слизерин должен страдать вместе со своим деканом. Малфой, и так уже впечатленный донельзя историей с котлом Невилла, до конца урока не мог оторвать от Снейпа глаз, а в ответ на все вопросы только изумленно мычал. Но Снейпу было все безразлично, даже если бы тут на уроке появился сам Люциус, чтобы заступиться за своего отпрыска, да что там, сам Вольдеморт.
И на следующий день это не утихло, может, он чуть лучше держал себя в руках, но болело все так же сильно. Снейп не мог остановиться и перестать мечтать, прикидывать, воображать, что будет, если он сделает шаг навстречу Люпину, и как тот отреагирует, но страх, ужасный страх оказаться отверженным даже в такой малости, униженным, осмеянным, оставлял эти мечты – мечтами. И все как назло было против него, никаких заседаний Ордена, никаких визитов на Гримуальд–плейс. А он бы мог там, в этом доме, конечно, если опять не притащится проклятая дворняга Блэк, поговорить с Люпином, просто поговорить, как говорят со знакомым. «Как ты себя чувствуешь, Ремус?» – «Спасибо, неплохо, даже хорошо». – «Я хотел добавить в зелье еще один ингредиент, посмотрим, как ты на него среагируешь». – «Отлично, ты не покажешь мне, как оно готовится?» Мечты. Он страстно, сумасшедше мечтал даже не о сексе с ним, об этом он и задумываться боялся, а о простых разговорах, которые бы значили только одно – он, Северус Снейп, тоже причастен к жизни Ремуса Люпина, он рядом с ним и может оберегать его не тайно, а имея на это право.

А через день опять все изменилось. Северус варил обычную порцию супа, раз в два дня, и продолжал упоенно мечтать и мучительно отчаиваться, когда в камине появилась голова Люпина.
– Я могу войти? – спросил Ремус.
– Да, – ответил Снейп, проклиная себя за это покладистое «да» и пытаясь хоть как-то объяснить себе это внезапное появление.
Люпин возник из камина и отряхнулся.
– У тебя тут очень симпатично, – сказал он, оглядываясь. Снейп слегка остолбенел. То есть он понимал, что, скорее всего, эту фразу Люпина заставили произнести законы вежливости, но к полутемным подземельям с закопченным потолком и кучей всякой отравы на стенах слово «симпатично» не относилось ни в какой мере. Впрочем, какие могут представления о симпатичности у оборотня?
– Благодарю за комплимент. – Как же он был счастлив, что его голос оставался сухим и язвительным, очевидно эта манера уже въелась в него настолько, что захоти он, любезности бы не получилось. – Какова цель твоего визита?
– Повидать тебя, – спокойно ответил Ремус и сел на край кресла. – Я подумал, что тебе, наверное, крайне утомительно возиться с двумя зельями и, может, ты научишь меня варить этот чудесный суп?
Снейп замер. С одной стороны, он именно об этом и мечтал, а тут вдруг понял, что научи он Люпина его варить, больше не будет предлога для общения, потому что по поводу Волчьего Проклятия они вообще не общались, а, с другой стороны, если они не общались по поводу такого важного зелья, то суп-то чем поможет? И может, пока он будет учить Люпина, все хоть чуть-чуть, да изменится? Эти мысли проносились у него в голове, сшибались, как бладжеры. Пауза показалась ему бесконечной, а Люпин все так же смотрел на него с кресла с доброжелательным интересом.
– Хорошо, – ответил Снейп. – Не ожидал от тебя такой заботы, но признателен. – Возможно, это был первый раз в его жизни, когда он сказал «признателен» оборотню, но, если он хотел что-то изменить, нужно было быть хоть чуть-чуть вежливым, правда?

Честно говоря, если бы Северус Снейп знал, что это такая мука, он не стал бы и мечтать о том, чтобы приблизиться к Люпину. Смотреть на него было счастьем и страданием одновременно, а вот находиться рядом с ним – наслаждением и мучением, да таким, что Снейп даже несколько растерялся. Все его желания, которые он столько лет вполне успешно подавлял, всплыли на поверхность, словно громадное, прожорливое морское чудовище. Люпин стоял рядом, Снейп чувствовал его тихое дыхание, запах трав и листвы от его волос и мантии, оборачиваясь, видел его бледный профиль, его сосредоточенные глаза и эти проклятые ресницы, взмах которых, как удар тысячи стрел в сердце. Люпин говорил с ним дружески, даже когда Снейп огрызался, а два раза – теперь этих двух раз хватало на целую ночь фантазий и мучений, – тронул его за локоть. Это был первый раз после того случая в Визжащей хижине, когда Люпин до него дотронулся. И он так был поражен этим, что не сказал никакой грубости и не отодвинулся. «Рем, – думал он, ворочаясь на горячих простынях, – Реми, – он твердил это имя, в жизни не слышал, чтобы так хоть кто-нибудь называл Люпина, поэтому оно казалось ему его собственным изобретением. – Реми». Наверное он не мог бы придумать больше никакого ласкового слова, просто не умел, но он выдыхал это, когда кончал от собственных ласк, вспоминая глаза Люпина, его твердый открытый взгляд, и это прикосновение, легкое, кончиками пальцев. С ним такого не было уже несколько лет. Это было ужасно. Он не мастурбировал, думая о Люпине, он запретил себе это, он запретил себе эту гадость. И вот он снова скатился черт знает куда, и все из-за этой твари, порождения тьмы, из-за Реми, из-за его Реми, который придет завтра, обязательно придет, потому что он не успел понять все. Он же сам сказал, что придет.
И он пришел. Появился из камина в тот же час, когда Снейп мечтательно вис над двумя десятками контрольных, с трудом удерживаясь от того, чтобы не бросить это все и не погрузиться окончательно в тот вымышленный мир, где он был удачливым, любимым и счастливым. Где Ремус был всегда, где не было ни Мародеров, ни Визжащей хижины, не Вольдеморта, где его любил даже Гарри Поттер, которому Снейп по доброте душевной готов был оставить обоих родителей в живых. Это и было его главной жизнью – мечта о том мире, где нет ничего, что можно было презирать и ненавидеть, и, возможно, именно потому, что эта жизнь была, он так презирал и ненавидел все, что ей не соответствовало. Его это раздирало. Он же знал, что он видит свет и стремится к добру, почему же его так не любили? Почему они все и этот проклятый мальчишка Поттер думали, что добро – это просто? Почему они думали, что добро – это ласковые улыбки и сочувствие, которое только портит человеку жизнь? Добро – это действие. Мало кому на белом свете Снейп сделал столько добра, сколько Гарри, и тот продолжал ненавидеть его. Вот она, цена этим всем людям, которые не понимают, что хороший человек не должен быть обязательно красив и ласков. Они просто не знали Вольдеморта в его хорошие времена, сложно было придумать кого-то ласковей его. И красивей. Впрочем, Гарри такой же, как его отец, Джеймс. Если ты не играешь в квиддич и не нравишься девушкам, ты дерьмо и ты им и останешься. И его еще спрашивают, за что он так ненавидит эту семейку и всех, кто ей сочувствуют. Но, может, Ремус все-таки думает не так? Иначе зачем бы ему терпеть злобные выходки Мастера зелий и смотреть на него так – Снейп мужественно не побоялся этого слова, – ласково, и касаться его руки перед тем, как что-то спросить, уже не локтя под мантией, а пальцев? Может быть, это единственное счастье, которое ему доступно, но это счастье. И оно его, его никто не отнимет у Северуса Снейпа, у человека, которому ничего никогда не принадлежало, даже его собственные мысли.

Продолжалось счастье три дня. На третий Ремус идеально продублировал все манипуляции Снейпа, попробовал суп, улыбнулся, поблагодарил и вернулся к своей дворняге. Трансформироваться. Слава Богу, следующий день был субботой, и никто не мешал Профессору зелий лежать, свернувшись клубком, на кровати и молить о том, чтобы Бог поскорее прибрал его к себе.
Самое ужасно в счастье – это то, что никакие воспоминания о нем не могут его заменить. Напротив, они только усугубляют несчастье. Это и пришлось узнать Северусу Снейпу в эти три дня.

«Я это сделаю, – думал волк, если бы он мог думать, как человек, – я сделаю это, пусть он, – как волк всегда называл своего хозяина, – делает, что хочет. Пусть продолжает бояться. Я не боюсь. Я вижу его глаза. Я слышу, как стучит его сердце. Я чувствую его запах. Я знаю, что я могу это сделать».

Луна пошла на убыль – крохотный черный серп, щель ущерба появилась сегодня ночью с левой стороны млечного белого диска. Больше Снейп терпеть не мог. Он думал, что если бы не вся эта история, его короткое общение с Ремусом, его ранение и это зелье, он вытерпел бы все, что угодно, потому что тогда он не знал, что бывает на самом деле. И не узнал бы, продолжая хранить свою любовь, свое полночное солнце в глубине сердца. Но теперь, когда что-то стронулось и пошло вперед, он не мог остановиться, ужасное нетерпение, страх упустить момент, страх навсегда остаться в своем одиночестве и унижении гнали его сделать хоть что-то, дойти до последнего позора и узнать все наверняка, хотя он знал, что ничего не узнает, у него просто не хватит смелости задать прямой вопрос. И не хватит смелости получить на него прямой ответ. Но сдержаться не смог и пришел вечером вторника на Гримуальд-плейс, 12. В конце концов, он мог узнать хотя бы, как подействовало его зелье.

Ремус был один. Снейпу редко везло в мелочах, он подмечал это неоднократно: предметы не желали смирно лежать на плоских поверхностях, люди, с которыми он должен был встретиться, опаздывали, когда на улице было холодней всего, нужная книга в библиотеке всегда была на руках. А вот тут, даже неожиданно, дом был пуст, никаких Уизли, даже Блэк был где-то наверху и, как сказал Люпин, спал.
– Как ты себя чувствуешь? – отрывисто и сухо спросил Снейп, стоя в дверях, сесть он отказался, это была уже уступка.
– Прекрасно, – ответил Люпин. – Никаких последствий, никаких побочных эффектов. – Он стоял в двух шагах, и Снейп пожирал его глазами. – Еще раз спасибо тебе.
– Ну, тогда я пойду, – так же отрывисто сказал Снейп, но Люпин внезапно попросил:
– Погоди.
– Да. – Мастер Зелий остановился, сердце выбило какой-то несуществующий в природе и несовместимый с жизнью безумный ритм и замерло. Люпин пошел к нему, Снейпу больше всего на свете захотелось убежать. Скрыться. Стать анимагом и превратиться в крошечную мышь. В букашку. Потому что, как бы он ни мечтал о счастье, он не знал, сможет ли он его вынести. Особенно если учесть, что оно совершенно невозможно.
– Северус, пожалуйста, – сказал Ремус, нет, кажется уже Реми, и коснулся его щеки пальцами. – Просто подумай минутку. Сколько это может продолжаться?
– Что? – спросили упрямые губы Снейпа, но на них легла сперва рука, а потом коснулись губы Люпина, и счастье стало совершенно возможным.

Он думал, что будет бояться, но не боялся ни секунды. Все это ничем не напоминало его мечты, но в мечтах он был один, а тут их было двое. Было темно и шторы задернуты, но он видел лицо Люпина так же, как бы видел солнце в ночном небе. И его губы целовали его рот, так нежно, словно бы Ремус правда его хотел. Только глупо было думать, правда или нет, Снейпу казалось, что его собственного желания хватит на них двоих с избытком. Впрочем это была последняя мысль из прежних, потому что Люпин был с ним и полностью его. Его шепот, словно бы он пытался успокоить Северуса, рассказать ему, что он тут и теперь никуда не денется, его руки на плечах, на спине, на груди, на животе, на бедрах, его губы, когда они заскользили ниже, Снейп закрыл глаза и подумал, что слово «отдаться» имеет совсем не такой конкретный смысл, который ему приписывают, он вообще думал много странного, эти мысли просто вспыхивали в его голове, словно он не мог выдержать того, что он счастлив, весь целиком, все его тело счастливо, и пытался отвлечься, и потом было все, что он хотел, и солнце в черноте неба вспыхивало и гасло под его закрытыми веками.

Утром он проснулся и вспомнил, что должен встать только к четвертому уроку. И плевать, его отсутствию в обеденном зале за завтраком не огорчится никто, а Минерва будет только счастлива прицыкнуть на слизеринцев. Это была его первая мысль, а вторая – где Люпин? Люпин был рядом, он спал, отвернувшись к стене, на своей узкой кровати, прижавшись к Снейпу спиной, лица его под волосами было не видно и Северус вспомнил, как вчера щекотали его эти отросшие пряди. Он подумал, что, скорее всего, это конец всему, он вчера вел себя просто ужасно: Ремус дал ему то, о чем он так мечтал, а он просто позволял делать с собой все, как безмолвная кукла, и, скорее всего, это последнее их свидание, если это можно было назвать свиданием, потому что с начала до конца он не сделал ровным счетом ничего вообще. Да и где они смогут встречаться? В Хогвартсе? Этого бреда даже безумный Дамблдор представить не может. В доме этой проклятой псины? Псина не разрешит. Псина перегрызет ему горло и удавится на собственных воротах. А больше негде, и Снейп застонал от мучительного чувства, уже такого знакомого – счастье уплывает из рук.
– Ты чего? – спросил хрипло Люпин, поворачиваясь к нему. – Сон плохой приснился?
– Д-да, то есть нет, – ответил Снейп, твердо помня: никакой желчи. Никакого хамства. Главное, не усугубить этот ужас еще большим ужасом.
– Все хорошо. – утвердительно сказал Люпин, не вопросительно, а утвердительно, и относилось это скорее к мучениям Снейпа, чем к его невразумительному ответу. – Встаем?
– Д-да-а, – опять запнулся Снейп, но прежде чем Люпин встал, обнял его и поцеловал, сам не знал, откуда набрался храбрости, но понял, что если этого не сделает, ему конец. Люпин просиял, и Снейп в первый раз увидел его улыбку во всей ее полноте и прелести, улыбку, обращенную к нему, и с такой же легкостью, как неделю назад, перешел от отчаяния к полному счастью.

Потом Люпин ушел в ванную, а Снейп спустился вниз, намереваясь приготовить себе кофе. Внизу обнаружился Блэк, у плиты, встрепанный, Снейп чертыхнулся про себя и хотел уйти, меньше всего на свете ему хотелось пререкаться с Блэком, потому что в это утро он готов был любить даже его. Только, если можно, в виде собаки. К тому же Блэк все знает. Каждый маг знает, что происходит в его доме, он уже отлично обо всем осведомлен, так что он прямо сейчас вышвырнет отсюда Снейпа. Лучше убраться, пока не поздно. Но Блэк услышал. Он повернулся к Мастеру зелий, и взор его был таким же синим и не яростным, таким же, как тогда, когда Снейп согласился сварить Люпину зелье.
– Кофе хочешь? – спросил он задумчиво и миролюбиво.