Только в массе человек может освободиться от страха перед прикосновением. Это единственная ситуация, где этот страх переходит в свою противоположность. Для этого нужна плотная масса, где тело прижато к телу, которая плотна также в своей душевной конституции, то есть такая, где человеку безразлично, кто на него "давит". Кто отдал себя на волю массы, не боится ее прикосновений. В идеальном случае в ней все равны. Различия не считаются, даже половые. Кто бы на тебя ни напирал, он такой же, как ты сам. Его ощущаешь как самого себя. Вдруг все оказывается происходящим как будто бы внутри одного тела. Вероятно, этим объясняется, почему масса всегда старается стать как можно плотнее: она хочет максимально подавить свойственный индивидууму страх перед прикосновением. Чем сильнее люди сжаты, тем более они чувствуют, что не боятся друг друга.
***
Каждый ощущает, что, примкнув к массе, он переступил границы собственной личности, ликвидировал все дистанции, которые отбрасывали его назад - к себе самому, запирали его в себе. Сбросив груз дистанций, человек освобождается, и эта обретенная свобода есть свобода переступания границ. То, что он испытал, непременно должны испытать и другие, он ждет от них того же. Глиняный горшок возбуждает его потому, что он - граница. В доме его возбуждают запертые двери. Церемонии и ритуалы, все, что порождает дистанции, воспринимается им как невыносимая угроза. В эти заранее подготовленные сосуды должна быть загнана расчлененная масса. Она ненавидит свои будущие тюрьмы, что всегда были ее тюрьмами. Голой массе во всем чудится Бастилия.
***
Масса никогда не насыщается - это ее главная черта. Она голодна, покуда остается хоть один человек, ею не схваченный.
***
Преследующая масса возникает в виду быстро достижимой цели. Цель - убийство, и известно, кто будет убит. Жертва известна, четко обозначена, близка. Масса бросается на нее с такой решимостью, что отвлечь ее невозможно. Для того, чтобы возникла преследующая масса, достаточно широко объявить, что такой-то должен умереть. Концентрация на убийстве - это переживание особого рода, ни с чем не сравнимое по интенсивности. Каждый старается пробиться ближе к жертве и нанести удар. Если самому не дотянуться, надо хотя бы видеть, как бьют другие. Все руки будто бы принадлежат одному телу. Но руки, которые достают, ценнее и весомее, чем остальные. Цель - это все. Жертва - это и цель, и точка наибольшей плотности: она связывает собою действия всей группы.
***
Из видов смерти, к которым племя или народ приговаривали отдельного человека, можно выделить две главных формы; первая из них - выталкивание. Человека выталкивают из племени, оставляя там, где он либо умрет с голоду, либо станет добычей хищников. Соплеменники не должны ему помогать: они не имеют права ни защитить его, ни накормить. Общение с ним делает человека нечистым и само по себе преступно. Полное одиночество - это ужасное наказание; изоляция от собственной группы, особенно в примитивных условиях, - это страдание, которое мало кто может вынести... Другая форма - это коллективное убийство. Приговоренного выводят в поле и забрасывают камнями. Каждый бросает свой камень, виновный гибнет под градом камней. Никто не исполняет роль палача, убивает вся община. Камни здесь представляют общину, они - знак ее решения и ее поступка. Даже там, где забрасывание камнями больше не практикуется, сохранилась склонность к коллективному убийству. Таково сжигание на костре: огонь замещает массу, желающую приговоренному смерти... Все формы публичной казни зиждутся на древней практике коллективного убийства. Подлинный палач - это масса, толпящаяся вокруг эшафота. Ей по душе представление: люди стекаются издалека, чтобы увидеть все от начала до конца.
Более того, никто уже не помнил, что именно послужило причиной войны и кто стал в ней победителем – если победитель был вообще. Пыль, заразившая почти всю земную поверхность, была порождением неизвестно какой страны, и даже враждовавшие в то время стороны не предвидели ее возникновения.
***
Страх придавал ей странный вид: черты лица выглядели размытыми; казалось, будто она не живое существо, а разбитая скульптура, которую потом наспех склеили и забыли тут.
***
На картине, написанной маслом, было изображено безволосое измученное создание с головой, похожей на перевернутую грушу. Руками существо в ужасе зажимало уши, рот был разорван в беззвучном крике. Звуковые волны от его крика разбегались в разные стороны, заполняли окружающее пространство; создание – то ли мужчина, то ли женщина – оказалось пленником собственного вопля. Оно одиноко стояло на мосту, и вокруг не было никого, кто мог бы услышать его. И крик отчаяния был ему другом.
***
– Но если это не секс, а настоящая любовь?
– Любовь – всего лишь иное имя секса.
***
Не имеет значения, как ты себя чувствуешь, если сама для себя ничего не значишь.
Am I dreaming right now, I shout. Can you check the bed to see if I’m sleeping.
No, you’re not dreaming, she yells back after going inside to check our bed. You’re standing outside by yourself with your thoughts. Your daughter has been kidnapped and your thoughts are torturing you. Sometimes you wake in the middle of the night from terrible dreams, but right now you are awake.
***
They held me and told me everything would be fine, that sadness would rise from our bones and evaporate in sunlight the way morning fog burned off the river in summer. My mother rubbed the kites on my hands and arms and told me to think of my lungs as balloons.
I just want to feel safe, I said.
***
I close one eye and reach my hand out and tear open the horizon. I pull the sky up and toward me like old wallpaper.
***
I’m so confused it almost feels calm.
***
Years ago when we experienced the season known as spring, my father woke me late in the night to show me the sun. He carried me to the top of the hill and told me to look toward the horizon where the pine trees stood. My father wiped the snow from my lashes, and there it was, a little marble of light behind the treetops.
That’s the sun, my father said, and with any luck it will melt this snow so we can have summer.
I imagined that the birds flew and carried a lantern and placed it there in the treetops, because that’s exactly what it looked like to me.
It looks like a lantern, I said.
По удивительному совпадению в этот момент нашей истории угрюмый романист Теодор Драйзер ужасно страдал от плохих рецензий и мизерной продажи своей первой книги «Сестра Керри» . Он был разбит, не мог работать и стыдился смотреть людям в глаза. Он снял меблирашку в Бруклине и сидел там на деревянном стуле посреди комнаты. Однажды он решил, что стул смотрит в неверном направлении. Изъяв свое тело из стула, он взял последний двумя руками и повернул вправо, то есть приблизил его к истине. На минуту он подумал, что добился своей цели, но тут же жестоко разочаровался. Он еще раз повернул стул вправо. Посидел на нем немного, но снова почувствовал себя не в своей тарелке. Еще один поворот. В конечном счете он описал полный круг, но так и не нашел истинного направления. День угасал за грязным окном меблирашки. Всю ночь Драйзер поворачивал свой стул по кругу в поисках верной магистрали.
***
Конечно, Америка не сразу приняла Фрейда. Горстка профессиональных психиатров понимала его значение, но для большинства публики он был немец-перец-колбаса, эдакий умник, проповедующий свободную любовь и пользующийся научными словами специально для того, чтобы говорить «пошлости» . По крайней мере десятилетие должно было пройти, пока Фрейд не отомстил и не увидел, как его идеи начали разрушать сексуальную жизнь в Америке – навсегда.
***
Они занимались любовью вдумчиво и медлительно, втягивая друг друга в извилистые поиски таких состояний оргазма, после которых уже и поговорить-то было не о чем и ни к чему.
***
Ей всегда легче дышалось в обществе Стэнни Уайта. Он мог забыть о ней и отправиться что-нибудь строить, тогда как Гарри никогда не забывал о ней, потому что ему больше нечего было делать.
***
Сидя в гостиной, он читал внуку наизусть куски из Овидия. Это были истории о людях, превратившихся в животных, деревья или статуи. Истории метаморфоз. Женщины оборачивались подсолнухами, пауками, летучими мышами, птицами; мужчины становились змеями, свиньями, камнями и даже «легкими дуновеньями» . Мальчик не знал, что он слушает Овидия, да это и не имело значения. Дедушкины байки внушали ему, что формы жизни неуловимы, летуче-изменчивы и в принципе все что угодно в мире может быть чем угодно иным. В своих повествованиях старик часто без предупреждения соскальзывал с английского в латынь и обратно, и это лишний раз убеждало мальчика в том, что ничто в мире не застраховано от изменчивости, даже язык.
– Она не сделала ничего плохого.
– А что она сделала хорошего?
***
– Я тебе больше не верю, – сказала она. – Женщина, которой наделали детей, не может верить мужчинам. Особенно тому, кто наделал.
***
– Приходите на воскресную мессу, – сказал кюре. – Там я назначу вам время.
– Но я никогда не хожу на мессы, – возразил Жакмор.
– Тем более, – нашелся кюре. – Для разнообразия. Развлечетесь. Хоть кому-то покажется оригинальным то, что я говорю.
***
Бог – это наслаждение бесполезным. А вы думаете только о необходимом. Для Него вы потеряны.
***
Не может такое бесполезное чувство, как страдание, дать кому бы то ни было на что бы то ни было какие бы то ни было права.
– Так, с бухты-барахты, не след идти в русскую литературу. Искусную надо вести игру и тончайшую политику.
И тыкал в меня пальцем:
– Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облатками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит?
***
Выпустил он за короткий срок книг тридцать, книги прославились беспримерным отсутствием на них покупателя и своими восточными ударениями в русских словах.
***
Силы такой не найти, которая б вытрясла из россиян губительную склонность к искусствам – ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо, ни протертые на локтях рукавишки.
Можно сказать, тонкие натуры.
***
В те дни человек оказался крепче лошади.
Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни, и если ничего не оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под железной крышей.
***
Войдя в свою комнату, не отряхнув, бросили шубы на стулья. В комнате было ниже нуля. Снег на шубах не таял.
Рыжеволосая девушка принесла нам маленькую электрическую грелку. Девушка любила стихи и кого-то из нас.
– Откуда вы знаете, что он умер? – Это был глупый, типичный для полиции вопрос, недостойный человека, читавшего Паскаля и так нелепо любившего свою жену. Нельзя любить, если у тебя нет интуиции.
***
Не было ни слез, ни сцен, она просто задумалась, – это были глубокие и очень личные мысли человека, которому придется изменить всю свою жизнь.
***
Когда я сюда приехал, я отсчитывал дни моего пребывания, как школьник, ожидающий каникул; мне казалось, что я неразрывно связан с тем, что уцелело от сквера в Блумсбери, с 73-м автобусом, проходящим под аркой Юстон-сквера, и с весной на Торрингтон-плейс. Теперь в сквере уже расцвели тюльпаны, а мне это безразлично. Мне нужен день, размеченный короткими взрывами – не то автомобильных выхлопов, не то гранат; мне хочется смотреть, с какой грацией движутся фигурки в шелковых штанах в этот пропитанный влагой полдень; мне нужна Фуонг, и дом мой передвинулся на тринадцать тысяч километров.
***
Во мне родилась потребность оберегать его. Мне и в голову не приходило, что я сам куда больше нуждаюсь в защите. Глупость молчаливо требует от вас покровительства, а между тем куда важнее защитить себя от глупости, – ведь она, словно немой прокаженный, потерявший свой колокольчик, бродит по свету, не ведая, что творит.
***
С самого детства я не верил в незыблемость этого мира, хоть и жаждал ее всей душой. Я боялся потерять счастье. Через месяц, через год Фуонг меня оставит. Если не через год, то через три. Только смерть не сулила никаких перемен. Потеряв жизнь, я никогда уже больше ничего не потеряю. Я завидовал тем, кто верит в бога, но не доверял им. Я знал, что они поддерживают свой дух басней о неизменном и вечном. Смерть куда надежнее бога, и с ее приходом уйдет повседневная угроза, что умрет любовь. Надо мной больше не будет висеть кошмар грядущей скуки и безразличия.
Это не ночной дешевый бардак для случайного посетителя: это серьезный добродетельный клуб, построенный, учрежденный и вымуштрованный Дорой. Эта мадам, пятьдесят лет умно распоряжаясь своими талантами – тактом, честностью, состраданием и здравомыслием, снискала уважение всех умных, образованных и добрых людей. По той же причине ее ненавидело все лицемерное и похотливое сообщество местных замужних девственниц, чьи мужья уважали семейный очаг, но особенной любви к нему не питали.
***
Его обрамленное бородой лицо напоминает Христа и сатира, и впечатление это не обманчиво. О нем говорят, что он помогает девушкам выпутаться из беды, и тут же впутывает их в новую.
***
Элен вырос, четыре года провел в обычной школе, четыре в исправительной колонии; и ни тут, ни там ничему не научился. Известно, что в колониях прививают жестокость и другие дурные наклонности, и что выходят оттуда готовые преступники. Но Элен был на редкость невосприимчив. Ничего не вынес ни из школы, ни из колонии; так и остался на всю жизнь вполне невинным по части порока, равно как по дробям и делению столбиком.
***
Давно пора написать серьезное исследование о моральном, физическом и эстетическом воздействии модели Т на американскую нацию. Два поколения американцев разбирались в ее сцеплении стократ лучше, чем в собственных гениталиях, а ее планетарный механизм, в отличие от солнечных систем вселенной, знали как свои пять пальцев. С появлением модели Т принцип частной собственности был существенно подорван. Плоскогубцы и отвертки стали общественным достоянием, а владельцем насоса считался тот, кто последний раз им пользовался. Большинство младенцев того времени были зачаты в салоне этой машины, и немалое их количество было рождено там же. Англо-саксонское понятие домашнего очага так сильно деформировалось, что до сих пор не может вернуться к исходному состоянию.
***
Час жемчужного цвета – вот что такое щель между днем и ночью, время в этот час прекращает бег и созерцает самое себя.
Медленно обретал город величественное одиночество. В нем взрастала — или он дорастал до нее — красота запустения, красота безнадежности, красота, от которой замирает сердце, а на глаза наворачиваются слезы. А ведь раньше невозможно было себе представить, что этот город может быть красивым.
***
Полиция Определенности утверждала, что в кремационной камере подвергся испепелению целый ряд агентов д-ра Хоффмана, что же касается меня самого, то мне подозрительна была сама Полиция Определенности, ибо одеяние ее агентов — резко перехваченные ремнем черные кожаные пальто до самых лодыжек, широкополые мягкие фетровые шляпы с низкой тульей, в общем и целом слишком уж блестящие сапоги — будило во мне не очень-то успокоительную цепь ассоциаций. Судя по внешнему виду, всех их скопом рекрутировали из еврейских кошмаров.
***
Он походил на этакого Фауста, которому никак не удавалось найти сочувствующего дьявола. Ну а если бы он его отыскал, то не смог бы в него поверить.
***
Слова падали у него изо рта так тяжеловесно, что я был удивлен, как это они не проваливаются сквозь стол.
***
— Позволь мне рассказать одну притчу, — продолжал он. — Один человек заключил договор с Дьяволом. Условия были таковы: человек отдает ему свою душу, как только Сатана убьет Бога. «Нет ничего проще», — заявил Сатана и приставил револьвер к своему виску.
Голые скалы вокруг. Холод и тишина. В пустоте унылый переменчивый ветер гоняет туда-сюда прах погибшего мира. Перенесет, рассыплет, опять перенесет. Все в этом мире вырвано с корнем, зависло в безжизненно-сером воздухе, все держится на одном дыхании, коротком и слабом. Почему мое сердце не из камня?
***
– Все, что ты сейчас запомнишь, останется с тобой навсегда. Хорошенько об этом подумай.
– Но что-то иногда забывается?
– Да, ты забудешь то, что хочешь помнить, и будешь помнить то, что хотел бы забыть.
***
Загадка: чем отличается «никогда» в настоящем от «никогда» в прошлом?
***
– Раньше мы говорили о смерти. Теперь перестали. Не знаешь почему?
– Не знаю.
– А я знаю – она нас настигла. Больше не о чем говорить.
***
Восстанови в памяти образы из прошлого. Если нечего вспомнить, сам придумай новые ритуалы и неукоснительно их соблюдай.
Жанр, о котором мы говорим, воплощается ли он в книгах, фильмах или телепрограммах, в сущности, представляет собой одно: вымышленные страхи. И один из самых частых вопросов, который задают люди, уловившие сей парадокс (хотя, может быть, и не вполне его осознавшие), звучит так: зачем вы сочиняете ужасы, когда в мире и так хватает ужасов настоящих?
Ответ, вероятно, будет таков: мы описываем выдуманные ужасы, чтобы помочь людям справиться с реальными.
***
Аллегория присутствует здесь лишь потому, что она задана заранее, ее невозможно избежать. Ужас притягивает нас, потому что позволяет символически выразить то, что мы боимся сказать прямо; он дает нам возможность проявить эмоции, которые в обществе принято сдерживать. Фильм ужасов – это приглашение порадовать себя нестандартным, антиобщественным поведением – беспричинным насилием, осуществлением тайных мечтаний о власти – и получить возможность выразить свои самые глубинные страхи. Кроме того – и это, возможно, важнее всего остального, – роман или фильм ужасов позволяет человеку слиться с толпой, стать полностью общественным существом, уничтожить чужака.
***
Когда мы беремся за страшную книгу или смотрим фильм ужасов, мы снимаем привычную шляпу под названием “хеппи-энд”. И ждем, когда нам скажут то, о чем мы и сами подозреваем: что все кончается плохо.
***
Мы встретились с чудовищем, и, как говорит Питер Страуб в своей “Истории с привидениями”, оказалось, что оно – это мы сами.
***
Есть одна особенность, делающая искусство силой, с которой приходится считаться даже тем, кто об искусстве не думает, – это та систематичность, с какой миф поглощает правду.., и при этом не страдает ни отрыжкой, ни несварением желудка.
– Мой епископ говорит, что Дон Кихот – это вымысел, плод фантазии писателя…
– Возможно, отче, все мы – вымысел, плод фантазии господа.
– Вы что же, хотите, чтобы я сразился с ветряными мельницами?
– Только сразившись с ветряными мельницами, Дон Кихот познал истину на смертном одре.
***
Читал отец Кихот теперь совсем мало – вот только молитвенник да газету, которая не потрудилась довести до его сведения, что молитвенник больше не обязательно читать.
***
– Знаете, отец, вы напоминаете мне вашего предка. Он верил всему, что написано в рыцарских романах, которые и в его-то время уже были устаревшими…
– Я в жизни не читал ни одного рыцарского романа.
– Но вы же по-прежнему читаете все эти старые богословские книги. Они для вас – все равно что рыцарские романы для вашего предка. Вы верите им так же, как он верил своим книгам.
– Но ведь глас Церкви не устаревает, Санчо.
– Ну что вы, отче, устаревает. На вашем Втором Ватиканском соборе даже апостола Иоанна признали устаревшим.
***
В привычках есть что-то успокаивающее, даже когда они утомительны.
***
Что ж, отче, мы, пожалуй, можем сойтись вот на чем: великих людей всегда сменяют люди мелкие, а с мелкими людьми, пожалуй, легче жить.
Будущее – на Севере, такой был когда-то политический лозунг, а мой отец, когда это услышал, сказал, что на Севере нет ничего, кроме прошлого, да и того лишь скудные остатки.
***
Он хочет снимать все что ни подвернется, выборочные наблюдения, как он говорит, это будет и названием фильма: «Выборочные наблюдения». Когда выйдет вся пленка (купили, сколько хватило денег, а камеру взяли напрокат), они просмотрят материал, отберут и смонтируют фильм.
– Но как вы узнаете, что оставить, а что нет, если неизвестно, о чем будет кино? – спросила я, когда Дэвид в первый раз мне все объяснил.
Он угостил меня снисходительным взглядом посвященного.
– Нельзя преграждать свободный ход творческой мысли. Так только все погубишь.
Анна у плиты, засыпая кофе в кофеварку, заметила по этому поводу, что теперь все ее знакомые снимают фильмы, а Дэвид ругнулся и сказал, что это еще не резон отказываться от задуманного.
***
Сейчас я заплачу, получится ужасно, они не будут знать, что делать, и я сама тоже. Откусываю большой кусок мороженого и целую минуту не ощущаю ничего, кроме острой, как шило, боли в челюсти. Способ анестезии: если где-то болит, найти другую боль. Все прошло.
***
Я прохожу к кухонной двери, где меня встречает мадам, распростерши объятия, приветливо улыбаясь и в то же время печально качая головой, словно я обречена, хотя и ни в чем не виновата.
***
Но я признаю, что вела себя глупо, глупость – та же подлость, результат один, и мне нечего было привести в свое оправдание, я по части оправданий вообще не мастер. Вот мой брат – другое дело, он всегда изобретал их, прежде чем грешить, это логично.
Общеизвестно, что оружие поэтов – гипербола. У Петрарки, как и у Гонгора, женщины всегда златоволосы, а вода – кристальна. Механический и грубый набор символов обесценивает четкость слов и кажется основанным на равнодушии и невнимании. Данте запретил себе эти ошибки – во всей поэме нет неоправданного слова. Точность Данте не плод искусственной риторики; это – утверждение реальности, законченности, с которой ему виделся каждый эпизод поэмы.
***
Пантеисты считают, что Бог тождествен со вселенной, находится в каждом из своих созданий и является их судьбой; мысль эта, вероятно, ошибочна и еретична, если приложить ее к действительности, но неоспорима, когда речь идет о поэте и его стихах. Поэт является каждым из героев своего вымышленного мифа, он – всякое дыхание и каждая деталь. Не самое легкое в его труде – скрыть или затемнить свою вездесущность.
***
Ад Данте – возвеличенный образ тюрьмы.
***
В реальном времени, в истории, человек, оказавшись перед различными альтернативами, выбирает одну и забывает другие. Но в двусмысленном мире искусства, которое кажется и надеждой и сомнением – иначе. В этом мире Гамлет – и мудрец, и безумец.
***
Поэту, который теперь является нашей грезой, пригрезилась казнь Франчески и собственное сострадание. Шопенгауэр замечает, что сновидец может удивляться тому, что видит и слышит, но все, в конечном счете, заложено в его душе. Так же и Данте мог сострадать тому, что ему снилось или было им придумано.
Данбэр, как всегда, лежал на спине, уставившись в потолок неподвижным взглядом куклы. Он изо всех сил старался продлить свою жизнь, считая, что скука – лучшее средство для достижения этой цели.
***
– Они хотят меня убить, – спокойно сказал Йоссариан.
– Никто не помышляет убить именно тебя! – заорал Клевинджер.
– Хорошо, почему же тогда они в меня стреляют? – спросил Йоссариан.
– Они стреляют во всех, – ответил Клевинджер. – Они пытаются убить каждого.
– А какая разница?
***
Ведущий бомбардир Хэвермейер никогда не промахивался. Йоссариан раньше тоже был ведущим бомбардиром, но его понизили в должности, потому что с некоторых пор ему стало плевать, попал он в цель или промазал. Он решил или жить вечно, или умереть, а если умереть, то только во время попытки выжить. И единственное боевое задание, которое он давал себе каждый раз, – это вернуться на землю живым.
***
О литературе он знал все, за исключением того, как получать от нее удовольствие.
***
Йоссариану идея награждения вымпелами представлялась абсурдной. За этим не следовало ни денег, ни чинов.
Подобно олимпийским медалям и теннисным кубкам, эти вымпелы означали лишь то, что их обладатель совершил абсолютно бесполезный для человечества поступок с большим блеском и мастерством, чем его соперники.
Джеймс. (плачет) Но я ничего не сделал, Падрайк, не надо мне соски отрезать…
Падрайк. О! Только вот не надо этих распросов «почему» да «как», Джеймс. Ты занимался грязным делом – продавал ирландским школьникам наркоту. Если бы ты продавал их только протестантам, я бы не сказал ни слова, а только похвалил бы тебя за это, но ты не разделял людей по вере, а всучал эту дрянь всем без разбора.
***
Мейрид. Не надо мне рассказывать байки про коров! Это был политический протест!
Дейви. Против коров? Что же они натворили?
Мейрид. Протест против бесчеловечной торговли мясом. И ты это прекрасно знаешь.
Дейви. Я что-то не вижу логики. Как, выбивая глаза коровам, можно бороться против мясной торговли?
Мейрид. Конечно, не видишь, ты же тупой. Ты не можешь понять, что для торговцев мясом это серьезный ущерб. Нет никакого смысла гнать слепых коров на рынок, понял? Только себе в убыток. Потому что, кто же купит слепую корову?
Дейви. Никто.
Мейрид. Правильно, никто. Поэтому в предлагаемых обстоятельствах я воспринимала коров только как эффективную цель для политического протеста. Но с тех пор мои взгляды в корне поменялись, поэтому я уже больше не вижу в коровах эффективной цели.
***
Нельзя было убивать человека только за то, что у него было смешное имя. В этом не его вина.
***
Кристи. Ты считаешь, что твои приоритеты самые правильные? Что важнее: счастливые коты или свобода для Ирландии, которой мы грезим?
Джоуи. Свобода для Ирландии, конечно, Кристи. Хотя я бы хотел и того, и другого.
***
Кристи. Ну и славно. В конце концов, разве ирландские коты не будут счастливее, если их больше не будут беспокоить английские?
Джоуи. Будут.
Кристи. Разве ты не знаешь, сколько в свое время убил котов Оливер Кромвель?
Брендан. Очень много.
Кристи. Очень много. И закопал их живьем.
Мы – писатели и потому никогда не спрашиваем друг у друга, где мы берем идеи. Мы знаем, что не знаем.
***
Я не хотел писать книгу, даже такую короткую, если потом чувствовал бы себя либо литературной пустышкой, либо трансцендентальным кретином. Таких книг – и таких писателей – сегодня на рынке и без меня полно. Так что спасибо.
***
Но телевидение пришло в дом Кингов относительно поздно, и я этому рад. Если подумать, я принадлежу к весьма избранной группе: последней горсточке американских писателей, научившихся читать и писать раньше, чем глотать ежедневную порцию видеочуши. Может, это и не важно. И все-таки если хочешь быть писателем, то не самый худший вариант – ободрать шнур телевизора, намотать его на стальной костыль и ткнуть вилку в розетку – посмотреть, что и где вылетит.
***
Нет на свете Свалки Идей, нет Центрального Хранилища, нет Острова Погибших Бестселлеров. Хорошие идеи рассказов приходят в буквальном смысле ниоткуда, падают прямо на голову с ясного неба: две совершенно отдельные мысли сцепляются вместе, и под солнцем возникает что-то новое. Ваша работа не искать эти идеи, а узнать их, когда они появятся.
***
Когда ты еще слишком молод, чтобы бриться, оптимизм – вполне естественная реакция на неудачу.
Кроме того, в саду имелся колодец. В первый же день мисс Свинк и мисс Форсибл сочли необходимым предупредить Коралайн, что он очень опасен, и взяли с нее слово, держаться от колодца подальше. Поэтому Коралайн немедля отправилась на поиски колодца, чтобы разузнать его местоположение – ну, чтобы потом как следует держаться подальше.
* * *
Коралайн подошла к окну и принялась смотреть, как идет дождь. Под таким не погуляешь – он специально бросается вниз и с плеском разбивается на месте приземления. Такой дождь подразумевает целеустремленность – на этот раз он целеустремленно превращал сад в мутный жидкий супчик.
* * *
Интересно, помнят ли они о ее присутствии, подумала Коралайн. В их разговоре не было никакого смысла; Коралайн решила, что спор этот так же стар и не менее уютен, чем их старинные кресла – из тех споров, в которых нет победителя или побежденного, но, при желании спорщиков, длятся они до бесконечности.
* * *
Коралайн подивилась, почему из знакомых ей взрослых так мало кто рассуждает здраво. Иногда ей приходилось задаваться вопросом, понимают ли они, с кем разговаривают.
* * *
В опасности? – подумала Коралайн. Это звучало захватывающе и не казалось чем-то плохим. Не совсем плохим.
По его мнению, сравнивать Брака с Пикассо, Матиссом и «компанией» – значит ставить великого человека на одну доску с великими подростками.
– Они это знали. Он это знал. Да и вообще все знают, кроме чертовой публики.
Дэвид не стал спорить. Старик произносил имя Пикассо так, что оно приобретало неприличное звучание.
***
Свет-то не сошелся клином на голых грудях, а?
***
– Вы боитесь человеческого тела.
– Просто меня больше интересует разум, чем половые органы.
– Да поможет бог вашей жене.
***
– Чертова геометрия. Не годится. Не помогает. Все пробовали. Псу под хвост. – Глаза Бресли смотрели на Дэвида с отчаянной сосредоточенностью, почти впивались в него. Старик явно потерял ход мыслей.
Мышь подсказала:
– Создавать – значит говорить.
– Нельзя писать без слов. Линии.
Девушка окинула комнату взглядом. Голос ее звучал очень ровно:
– Искусство есть форма речи. Речь должна опираться на то, что нужно человеку, а не на абстрактные правила грамматики. Ни на что, кроме слова. Реально существующего слова.
– И еще: идеи. Ни к чему.
Дэвид кивнул. Мышь продолжала:
– Отвлеченные понятия в самой своей основе опасны для искусства, потому что отвергают реальность человеческого существования. А единственный ответ фашизму – это реальность человеческого существования.
***
Дэвид разглядывал старинный стол из потемневшего дуба – исцарапанный, потертый, покрытый вековой патиной; сколько старческих голосов прозвучало здесь за столетия, голосов, отгонявших прочь угрожающую, беспощадную приливную волну! Как будто у времени бывают отливы.
Но если они и научились чему-то оба, то лишь одному: знание и мудрость приходят к нам тогда, когда они уже не нужны.
***
А все, оставшееся здесь от мужа, подглядывало, как она плачет: и узорчатые с помпонами шлепанцы, и его пижама, лежавшая на подушке, и зияющее пустотой зеркало, в котором он уже не отражался, и его особый запах, удержавшийся на ее коже. Смутная мысль пронзила ее: «Людям, которых любят, следовало бы умирать вместе со всеми их вещами».
***
Теперь, ожидая ответа на письмо, он так волновался, что его то и дело рвало желчью, несло и шатало из стороны в сторону; то были признаки не любовного недуга, а смертоносной чумы. Крестный Флорентино Арисы, старик-гомеопат, бывший поверенным еще в сердечных делах Трансито Арисы в пору ее девичества, при первом взгляде на больного крестника тоже встревожился, потому что пульс у того был слабый, дыхание хриплым, неровным, да еще холодный пот, словно у умирающего. Однако осмотр показал, что температуры у него нет, ничего не болит, и страдает крестник только одним – желанием срочно умереть. Врач умно расспросил сперва больного, потом мать и еще раз убедился: симптомы у любви и у чумы одинаковые.
***
Очки как у неприкаянного подкидыша, монашеский костюм, загадочное поведение – все это разжигало любопытство, но она не догадывалась, что любопытство – одна из многочисленных ловушек, которые расставляет любовь.
***
Особенно жестоко чума обошлась с черным населением, их было больше, и они были беднее, но вообще-то она была безразлична и к цвету кожи, и к знатности происхождения. Прекратилась она так же внезапно, как и началась, и никто не узнал числа ее жертв вовсе не потому, что их невозможно сосчитать, просто одно из наших главных достоинств есть стыдливость, с какой мы взираем на собственные беды.