Глава 4
Сколь пылки разговоры о Голгофе за рюмкой коньяка и чашкой кофе

Он был заядлый либерал,
полемизировал с режимом 
и щедро женщин оделял 
своим заветным содержимым.


Устав от книг, люблю забиться 
в дым либерального салона, 
где вольнодумные девицы 
сидят, раскрывши рты и лона.

Не славой, не скандалом, не грехом, 
тем более не устной канителью — 
поэты поверяются стихом, 
как бабы проверяются постелью.

Весь немалый свой досуг 
до поры, пока не сели, 
мы подпиливали сук, 
на котором мы висели.

Кишит певцов столпотворение, 
цедя из кассы благодать;
когда продажно вдохновение, 
то сложно рукопись продать.

Такая жгла его тоска 
и так томился он, 
что даже ветры испускал 
печальные, как стон.

Мои походы в гости столь нечасты, 
что мне скорей приятен этот вид, 
когда эстет с уклоном в педерасты 
рассказывает, как его снобит.

Дай, Боже, мне столько годов 
(а больше не надо и дня), 
во сколько приличных домов 
вторично не звали меня.

В любом и всяческом творце 
заметно с первого же взгляда, 
что в каждом творческом лице 
есть доля творческого зада.

Души незаменимое меню, 
махровые цветы высоких сказок 
нещадно угрызает на корню 
червяк материальных неувязок.

Обсуживая лифчиков размеры, 
а также мировые небосклоны, 
пируют уцененные Венеры 
и траченые молью Аполлоны.

Очень многие дяди и тети 
по незрелости вкуса и слуха 
очень склонны томление плоти 
принимать за явление духа.

В себя вовнутрь эпохи соль 
впитав и чувствуя сквозь стены, 
поэт — не врач, он только боль, 
струна и нерв, и прут антенны.

Люблю я ужин либеральный, 
духовен плотский аппетит, 
и громко чей-нибудь нахальный 
светильник разума коптит.

Много раз, будто кашу намасливал, 
книги мыслями я начинял, 
а цитаты из умерших классиков 
по невежеству сам сочинял.

Я чтенью — жизнь отдал. Душа в огне, 
глаза слепит сочувственная влага. 
И в жизни пригодилось это мне, 
как в тундре — туалетная бумага.

Будь сам собой. Смешны и жалки 
потуги выдуманным быть;
ничуть не стыдно — петь фиалки 
и зад от курицы любить.

Я пришел к тебе с приветом, 
я прочел твои тетради:
в прошлом веке неким Фетом 
был ты жутко обокраден.


Так долго гнул он горб и бедно ел, 
что, вдруг узду удачи ухватив, 
настолько от успеха охуел, 
что носит как берет презерватив.

Я прочел твою книгу. Большая. 
Ты вложил туда всю свою силу. 
И цитаты ее украшают, 
как цветы украшают могилу.

Обожая талант свой и сложность, 
так томится он жаждой дерзнуть, 
что обидна ему невозможность 
самому себе жопу лизнуть.

Увы, но я не деликатен 
и вечно с наглостью циничной 
интересуюсь формой пятен 
на нимбах святости различной.

Я потому на свете прожил, 
не зная горестей и бед, 
что, не жалея искры Божьей, 
себе варил на ней обед.

Поет пропитания ради 
певец, услужающий власти, 
но глуп тот клиент, кто у бляди 
доподлинной требует страсти.

С тех пор, как мир страниц возник, 
везде всегда одно и то же:
на переплеты лучших книг 
уходит авторская кожа.

Все смешалось: рожает девица, 
либералы бормочут про плети, 
у аскетов блудливые лица, 
а блудницы сидят на диете.

Умрет он от страха и смуты, 
боится он всех и всего, 
испуган с той самой минуты, 
в какую зачали его.

Сызмальства сгибаясь над страницами,
все на свете помнил он и знал, 
только засорился эрудицией 
мыслеиспускательный канал.

Во мне талант врачами признан, 
во мне ночами дух не спит 
и застарелым рифматизмом 
в суставах умственных скрипит.

Оставит мелочь смерть-старуха 
от наших жизней скоротечных:
плоды ума, консервы духа, 
поживу крыс библиотечных.