Рожденный на сцене кабаре, французский шансон и сегодня остается неповторимым национальным способом доверительно и ярко говорить со слушателем о насущном и главном

В начале 2000-х, когда начался взлет FM-станции «Радио Шансон», русского интеллигента коробило использование знакомого и любимого слова не по назначению.

За последующие 11 лет легитимизация жанра, прежде честно называвшегося «блатной песней» или попросту «блатняком», свершилась: протесты стихли, «русский шансон» стал одной из непререкаемых реалий культурного ландшафта страны. И все-таки до этого блатного триумфа было целое столетие, на протяжении которого слово «шансон» и для русского уха звучало совсем другой музыкой.

Что само это слово — chanson — и значит попросту «песня», знают все. Менее известно, что современный французский шансон, ставший в XX веке одним из главных символов культуры страны, прослеживает свою родословную со Средних веков. Точкой отсчета считается творчество труверов, поющих поэтов конца XI — начала XIV века, в особенности — великого Гийома де Машо, которого весьма ценил автор «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосер, а современники именовали не иначе как «богом гармонии». Впрочем, тот шансон имел свой, довольно сложный, канон и с нынешним состоит, мягко говоря, в непрямых родственных отношениях.

Шансон, который мы знаем, сформировался в конце позапрошлого века в стенах театриков-кабаре. Тогда там не только танцевали канкан, но и пели. И тогда же оформился главный принцип шансона: это песня, исполняемая автором, как правило, в камерном помещении, песня, в которой музыка неразрывна с текстом, обычно сюжетным. Шансон становился песенным воплощением «идеального галльского характера» — романтического и взрывного, язвительного и максималистского, чуткого ко всякой несправедливости.

Первыми шансонье в нашем нынешнем понимании были такие легенды французского шансона, как Аристид Брюан (1851–1925) и Мистенгетт (1875–1956). Первый, артистический бездельник с Монмартра, пел на парижском арго едкие антибуржуазные песенки, на сцену выходил в эффектном «прикиде»: бархатная куртка, черные брюки, заправленные в высокие сапоги, на шее красный шарф. Таким его и изображал на афишах Тулуз-Лотрек (а сборники его песен иллюстрировал Теофиль Стейнлен, тоже художник не из последних). Псевдоним второй, как ни забавно, изначально был «англоязычным» (Мисс Тенгетт), но, слившись в одно слово, зазвучал франкофонно. Красивая дочь разнорабочего и портнихи, она начинала с юмористических песенок, снималась в кино, выступала на одной сцене с Жаном Габеном, пела в паре с Морисом Шевалье (они 10 лет были любовниками), а в связи с расставанием с ним исполнила песню Mon homme, и песня эта осталась в истории шансона навсегда. Это она изобрела головные уборы из перьев, которыми и поныне славится «Мулен Руж». Мистенгетт умерла в 80 лет, а со сцены ушла в 75.

Эпоха джаза изменила и французскую песню, которую в предвоенном Париже олицетворял Шарль Трене, выступавший в дуэте с джазовым пианистом Джонни Хессом. Манера Трене выглядит чем-то совершенно новым: он привносит во французский мюзик-холл ритмы джаза и гэги из американских комедий. Все еще плоть от плоти мюзик-холла, комик, энтертейнер, после Второй мировой Трене с лег костью завоевывает Америку. И когда в 1990-м Бернардо Бертолуччи в фильме «Под покровом небес» требуется музыкальная краска, характеризующая счастливую предвоенную жизнь, композитор электронного века Рюити Сакамото останавливается на Шарле Трене, на его знаменитой Je chante. После войны шансон становится серьезнее. Ему больше не нужны комикование и красотки в перьях, он хочет честного разговора со слушателем (а точнее, такого разговора хочет слушатель). В шансон приходят настоящие поэты и писатели — Борис Виан, скажем, тоже шансонье не из последних, хотя известен больше как джазмен и прозаик. Из Бельгии приезжает интраверт Жак Брель — единственный нефранцуз, ставший одной из главных икон шансона, большой поэт, писавший и живший на разрыв аорты. Берется за гитару Жорж Брассенс (во время войны бежавший с принудительных работ в Германии, сразу после ставший анархистом). Он сочиняет лучшие песни французского шансона и на чужие стихи — и на чьи: Франсуа Вийона, Пьера Корнеля, Виктора Гюго!.. Вообразим не то что нынешнего «русского шансонье», но хотя бы советского барда, кладущего на музыку стихи Тредиаковского или Державина… — нет, не выходит, не представить такой степени исторической непрерывности меняющейся культуры. Все дороги русского шансона, увы, ведут максимум к Есенину.

Мир же шансона французского безмерно разнообразен — и на уровне культурных связей, и на уровне лиц. Еврей Жан Ферра, чей отец погиб в огне холокоста, бескомпромиссный защитник рабочего класса, убежденный коммунист и при этом тонкий стилист. Любимец и автор песен самой Эдит Пиаф, парижский армянин Вахинак Азнавурян, он же Шарль Азнавур — нежный и артистичный. Он вроде бы скорее эстрадник, чем шансонье, но все равно свой, все равно отсюда. Сама Пиаф, «парижский воробушек», легенда и боль Франции, чьи хиты французского шансона знают во всем мире. Все они — и многие другие — люди шансона, представители единого стихотворного братства-сестринства, к которому с легкостью примыкают персонажи на поколение младше, кажущиеся поначалу чужими. Второй бельгиец в нашей истории, итальянец по крови Сальваторе Адамо, например. Его обвиняли в попсовости, пока не стало понятно, что Tombe la neige — это не просто заметки фенолога, а песня, мало уступающая великой брелевской Ne me quitte pas. Серж Генсбур, «гениальный хулиган», сыгравший «Марсельезу» в ритме регги, почти урод, «квазимодо», но разбиватель женских сердец, изменивший канон любовного шансона своей фразой Je t’aime... moi non plus («Я тебя люблю… я тоже нет»), близкий по духу и образу жизни (алкоголь и курево без меры) скорее к рокерам, — и он тоже из братства шансона.

Рамки раздвигаются все шире. Сегодняшний шансонье Бенжамен Бьоле использует электронику. Недавно умерший Мано Соло, тончайший поэт, играл панк-рок. В 1970-е никому не приходило в голову причислять к шансону главную рок-легенду Франции Джонни Холлидея — сегодня это кажется естественным. В новом шансоне нет стилистических ограничений, он впитывает в себя драм-н-бейс и босанову, ритмы Латинской Америки (как Доминик А) и Балкан (как группа Têtes Raides). Эмили Симон, например, вообще теперь поет по-английски и исполняет канонический электропоп, но то, что у нее по-французски, это шансон, и точка.

А русский шансон... если кого и вспоминать здесь, результат предсказуем: Окуджава и Высоцкий. И не потому даже, что первый пел о Франсуа Вийоне, а второму переводил песни на французский один из главных шансонье 1970-х, Максим Ле Форестье, — просто именно они по качеству стиха, степени искренности и актуальности, дистанции между автором и слушателем ближе всех к французскому образцу. Но даже они — это все-таки другая история. Шансон, «достояние республики», неотделим от культуры своей страны, в которой философские течения вызревали в бистро, а «новая волна» кино рождалась за барной стойкой. Это исключительно галльский способ говорить про жизнь, любовь, политику, счастье и несчастье. И, как бы ни менялись ритмы и моды, он не исчезнет, пока хоть кто-то на этой планете изъясняется по-французски.

Советские университеты французской песни

В 1972 году фирма «Мелодия» выпустила две монофонические виниловые пластинки с песнями французских шансонье под общим названием «Под крышами Парижа». Этот сборник был на редкость репрезентативен — здесь были песни Иветт Гильбер, Мистенгетт, Шарля Трене, Жака Бреля, Шарля Азнавура (на фото вверху) и Жоржа Брассенса. В амплуа певцов здесь выступали известные у нас прежде всего как актеры Фернандель и Бурвиль. Не было в Москве 1970-х ни одного интеллигентного дома, где бы не оказалось хоть одной из этих пластинок. Сегодня вы можете слушать песни Ирины Круг и Алексея Брянцева на Nur и подобные ему сайтах. По сравнению с ними любая коллекция пластинок меркнет.