igorinna все записи автора

Жизнь и смерть Елены Майоровой

 Почему?

Девочка из Южно-Сахалинска, пролетарского происхождения (отец работал на автобазе, мать на мясокомбинате), к своим тридцати девяти годам стала звездой МХАТа, заслуженной артисткой РСФСР, она была востребована кинематографом, муж -- талантливый, успешный художник Сергей Шерстюк -- ее обожал.

С чего бы так азартно играть в самоубийство (ее снимали с подоконников, ловили на подножках мчащихся поездов, отнимали пистолет...)?! А она тормозила у края пропасти не для того, чтобы поймали, удержали, перепугались (ведь именно так принято трактовать "театральные" суициды в психиатрии), -- она тянула пограничное состояние, запоминала его, вглядывалась в себя, прислушивалась: "Что я сейчас чувствую? Готова ли прыгнуть? Боюсь или нет?" В минуты отчаяния поочередно томилась то чувством вины (перед мужем, родителями, режиссерами, друзьями и кошками), то пыткой собственного несовершенства -- от трагической невозможности иметь детей ("Я не женщина!") до смешных переживаний по поводу почти модельной фигуры. Примерно за год до трагической даты Ефремов, свободный от брачных уз, сделал Майоровой официальное предложение. Может быть, кокетка знаки какие-то подавала, тем более что человечески очень Олегу Николаевичу симпатизировала, а он воспринял всерьез? Пришлось отказать: "Я мужа люблю". Шерстюк со светлым образом художественного руководителя МХАТа не церемонился: "Он пьющий, ему семьдесят лет, он с ума сошел..." Прежде частенько бывали у него в гостях, уходили в приподнятом настроении (Сергею было приятно, что Ефремов Лену так ценит), а теперь, когда оказывались втроем, Олег Николаевич то ли в шутку, то ли всерьез просил: "Сереж, отдай Лену". Потом понял, что отвергнут, оставил при себе руку и сердце, потихоньку успокоился и... на репетициях гонял свою несостоявшуюся молодую супругу как сидорову козу. Грозил снять с роли Маши ("Три сестры"). Сломанная ветка, тонкая, сухая, колючая, но готовая расцвести, -- с этой Машей Лена не могла расстаться, она в себя бы верить перестала. Впрочем, поссориться с Ефремовым окончательно они не могли никогда. И лишь один-единственный раз Майорова оскорбила Олега Николаевича до глубины души. Когда умерла. С этого момента он и начал быстро сдавать. На похороны не пришел ("Не мог этого вынести", -- говорят доброжелатели, "Боялся за себя", -- уточняют циники), повсюду декларировал неверие в ее самоубийство ("Это, конечно же, несчастный случай"), в фильме памяти Лены твердо заявил: "Как она жила, так и следует жить. Из уютной, спокойной, теплой жизни ничего не получится". Думаю, он просто освобождал свои уже довольно хрупкие плечи от груза вины. Не прямой, конечно, -- косвенной. Но для него, человека патологически совестливого, и такая ноша была нелегка.

Говорили, Майорову убил МХАТ. Бездоказательно. Игравшая и пэтэушниц, и богинь, Лена сама поворачивалась ликом то богини, то пэтэушницы. После "Орестеи" рецензенты говорили о невероятной красоте "голливудской кинодивы Елены Майоровой" -- и все-таки эта сверкающая, самоупоенная Афина слегка отдавала рабочей окраиной. На этом спектакле сложилась исключительно душевная компания: Лена, Татьяна Догилева, Евгений Миронов. Счастливые три года гастролей по всему миру. А потом снова МХАТ с его нравами, которые усугубляли хаос, творившийся в Лениной душе. Конечно, к беспорядку, раздраю, алкогольному зависанию между небом и землей театр подталкивал не одну ее, но она острее других ощущала "душевную небрежность по системе Станиславского". Да и после смерти... Не было вечера памяти Елены Майоровой. Из фойе быстро исчезла ее фотография. На Ленины роли ввели других актрис. Правда, Оксана Мысина согласилась играть в "Тойбеле и ее демоне" только при условии, что вначале будет звучать текст: "Спектакль посвящается памяти Елены Майоровой". Это условие соблюдалось трижды, а потом Ефремов голос отменил. Сказал, не надо погружать зрителя в колумбарий.

Как создавалась книга

Ленина мама не захотела делить "свое солнышко" с этими странными москвичами, которые позволили дочке умереть, а теперь книжки про нее пишут. Ее письмо надолго выбило меня из колеи.

"Спасибо, что вспомнили о Лене, только я вас очень прошу: не надо ничего писать. Она не герой дня, не летала в космос, никакого подвига не совершила. Я не хочу прочитать о дочери неправду. Это ее жизнь, ее личная жизнь, сколько прожила -- все ее годы. Дай Бог всем такое дитя! Только очень тяжелую смерть выбрала..."

Тщеславен тот, кому в детстве недодали благ и моральных, и материальных, кого недолюбили, кто вырос с целью вырваться вперед, всех удивить, доказать свое право на любовь. Это все -- про Майорову. Только не следует скоропалительно решать, что с Леной не носились и не нянчились в родительской семье. И нянчились, и носились -- в той мере, в какой вообще это принято в простых российских семьях, ни больше, ни меньше. Но что для большинства норма, то для кого-то -- дефицит. Лене нужен был витамин любви, в таблетках, для ежедневного применения. Этим душевным авитаминозом она страдала всю жизнь -- и в театре, и в семейной жизни, и с мужчинами. Однажды Сергей привел ее в гости к какому-то художнику. Познакомились, сидели, болтали. Хозяин о ней практически ничего не знал, а муж не акцентировал внимание на ее профессии. И вдруг художник стал говорить о том, что у него есть идеал женщины, идеал русской красавицы -- актриса, которая играла Зину в "Дядюшкином сне". Лена, как лягушка-путешественница, крепилась-крепилась и не выдержала: "Это же я, я была Зиной". Хозяин дома онемел, вечер потек по совершенно иному руслу, и Лена была счастлива! Через два месяца после смерти жены и за полгода до собственного ухода Сергей Шерстюк запишет в дневнике:

"Мы с тобой ссорились, я тебя обижал, не понимая, что этого нельзя делать вовсе. Ты была живая рана, девочка без кожи, чище тебя я не знаю. Ты любила мои ласки, я любил тебя ласкать, но надо было тебя заласкать до заласканности ребенка, пропавшего и вдруг найденного..."

Он знал о всех ее душевных ранах. Как школьной отличницей она не прошла ни в один из театральных вузов Москвы. Как в строительном ПТУ (три дня теория, три -- практика) с 8 утра до 5 вечера на морозе обматывала трубы стекловатой, металлической сеткой, а сверху бетоном. Как через год, положив красный диплом изолировщицы на дно чемодана, пошла по второму кругу. С тем же успехом... В Школе-студии МХАТ оборвали на первой же фразе: "Спасибо, следующий". Она чуть не умерла от горя! Счастье, что в ГИТИСе набиравший курс Табаков что-то в Лене разглядел. "Она читала не особенно по мысли, а больше по настроению, по чувству. Очень не актерские интонации, странные мысли о жизни навевающие. И как бывает у талантливых людей, она очень заинтересованно наблюдала за проявлением чужого дара. Этим она сразу для меня выделилась".

Именно с того курса началась история прославленной "Табакерки". Олег Павлович, повторяя ошибку "Современника", первые два года насаждал в подвале демократию -- со всеобщими собраниями и шумными обсуждениями проблем творческих, хозяйственных и организационных. Юной Майоровой такая форма правления пришлась по душе: выступала горячо, с ходу ввязывалась в споры. (Хотя возраст мало что изменил -- когда она станет членом мхатовского худсовета, так же будет резать в глаза Ефремову правду или то, что казалось ей правдой, провоцируя у худрука глубокие, медленно заживающие обиды.) Табаков таскал своим студентам запрещенные книги -- от Солженицына до Авторханова, и "дети подземелья" в несвободное время росли свободными людьми. За четыре года у Лены "рванул" интеллект, увеличилась эмоциональная подвижность, дала резкий скачок независимость (это по данным психолога Собкина, который выявлял предрасположенность студийцев к актерской профессии). В "иерархии таланта" ей безоговорочно отдавалось первенство. С чувством юмора вообще проблем не было: Лена "догоняла" чужие шутки, могла подхватить и продолжить в том же духе. Над какой таблицей я потрясенно притормозила, так это над "чувством вины". У Майоровой в этой графе девятка -- цифра почти критическая. Собкин отмечает: на курсе к Лене относились дружелюбно, но немножко свысока. Как бы с легкой снисходительной улыбкой. Никакими лидерскими качествами отличницы и активистки не удавалось прикрыть провинциальную наивность... Но если бы столичный мандарин Гришин не запретил "Табакерку", Майорова наверняка осталась бы в альма-матер. А так театра не стало, отец-основатель отпустил студийцев искать работу, Лену после "Эрмитажа" пригласили во МХАТ, где после ухода Вертинской она получала роли все больше и больше, главнее и главнее. И все же когда сталкивалась с Табаковым (и была нетрезва), обнимала его, плакала и просила забрать к себе.

В кино Елене Майоровой практически не доставались чувственные образы. Шаря по интернету, я наткнулась на результаты опроса 1999 года "Самая сексуальная актриса советских времен". В списке из двенадцати фамилий Майорова последняя (предпоследняя -- Елена Сафонова, первая -- Маргарита Терехова). Трудно победить в этом соревновании, если режиссеры видят тебя исключительно проводницей, буфетчицей, фабричной девчонкой, проституткой или сержантом милиции.

А счастье было так возможно

По первому разу иногородних девиц своего курса Табаков выдавал замуж сам. "Дебютный" муж предложил Лене столичную прописку, родительскую квартиру и страстную (на первых порах) любовь. Но свекровь с невесткой не сошлись характерами, молодые перебрались в комнатку мхатовского общежития, где за кусочком окна целыми днями мелькали ноги, а потом маменькин сын предпочел вернуться домой. Роман с женатым мужчиной максималистка Лена прикончила, когда потребовала определенности, а тот не решился на развод. Как она изгоняла из себя эту любовь... Каталась по полу, рычала: "Отпусти меня, отпусти!" Когда отпустило, стала ждать. Как Маргарита. И однажды ее Мастер, отложив кисть, вышел прогуляться. Лена тогда сидела в гостях у подруги, изливала душу. И вдруг сказала: "Вот сейчас дверь распахнется, и Он войдет..." В ту же секунду постучали. За дверью стоял Шерстюк (когда-то, перед тем как поступить в МГУ на факультет искусствоведения, он таскал декорации во МХАТе, и дорогу в общежитие знал хорошо). Это была любовь с первого взгляда! На сей раз семейную жизнь начали с общежития, но генеральский сын от коммунального быта тоже быстро устал. Престижная родительская квартира на Тверской (130 квадратных метров!) приютила две пары молодых: Сергея с женой и его сестру с мужем. В простом, здоровом и мудром доме Майорова тоже старалась выглядеть простой и здоровой. Сложности свои и болезни они с Сергеем хранили за закрытой дверью своей комнаты... Дружный "Титаник" дал течь и начал неуклонное погружение в бездну после смерти отца в 94-м. С тех пор помимо соучастия в массовых посиделках Лена обзавелась "верным другом" -- бутылкой под подушкой. Лучшая подруга Татьяна Догилева говорит про наследственность (Ленин отец пил), про подражание кумирам (Далю, Высоцкому), но пока был жив свекор (Лена его очень любила, потому что ТАКОГО отца у нее никогда не было), она не позволяла себе "расслабляться" дома. Не случалось такого, чтобы она, располагая свободным временем, отказалась поехать на дачу в Михнево. Частенько сама подбивала остальных. Но утром 23 августа 1997 года, когда Сергей склонился над сонной женой: "Может, все-таки поедешь?" отвернулась: "Нет, у меня этой ночью озвучание "На ножах". Счастливо".

Потом Шерстюков все спрашивали: вы что-нибудь почувствовали в ТОТ момент? Нет, ничего. В ночь на воскресенье, часа в три, Сергей встал, чтобы выпустить кошку. И услышал пипиканье пейджера. Небось, прогноз погоды или курс доллара, подумал он, но все-таки посмотрел. "Сережа, срочно позвони, с Леной несчастье". Администратор МХАТа Наташа Виноградова звонила ему весь вечер, но сигналы пейджера доходят до Михнева, только если сгущается туман. Домчались до дома за 15 минут -- Наташа не успела встретить у подъезда. Сергею повезло (если уместно в подобном контексте слово "везение"): он шагнул в лифт, не взглянув на лестничные ступени. Через час его шурин взял совок, веник и молча пошел подметать следы, оставленные тлеющей плотью -- с первого этажа до шестого. На третьем пришлось замывать следы крови -- видимо, там Лена упала.

Сергей равнодушно отнесся к тому, что его подозревают в убийстве жены. В тот момент он вообще плохо понимал, о чем говорят вокруг. В конце концов милиция -- за отсутствием состава преступления -- дело закрыла. А православная церковь Лену простила. Ее отпели, потому что слышанные в подъезде крики "Помогите!" в Патриархии расценили так: в последние минуты хотела жить, значит, раскаивалась в своем грехе, значит, поднося к платью спичку, действовала по наваждению. Оставалось придумать версию для газетчиков. В Америке русскоязычные издания уже кричали, будто Майорова сожгла себя перед мэрией в знак протеста. Из того, что всплыло наружу -- лестничная клетка, спички, керосин, -- надо было состряпать нечто правдоподобное и окончательное. Этой задачей озаботилась сестра Сергея. Была керосиновая лампа, которую Лена привезла с Сицилии. Был керосин, которым когда-то ее научили смазывать больное горло (а у нее в те дни была ангина). Значит, могла случайно пролить его на платье, выйти на лестницу покурить, а с сигареты упал пепел... Похоже на правду... Но неправда.

У авиационного керосина легко воспламеняются только пары. Пролитый на ткань, он не горит. Вот почему лестничная клетка была засыпана обгоревшими до основания спичками. А еще мне сказали, что ночных озвучаний "На ножах" не было НИКОГДА.

Любовь и смерть

Сергей об этом так, похоже, и не узнал, а если узнал, то до последнего своего дня не подавал вида -- Лена ХОТЕЛА остаться в ту субботу одна. День она провела, беспрерывно диктуя сообщения на пейджер. Сначала: "Где ты? Приезжай". Через несколько часов: "Приезжай, я умираю". Только адресатом этих посланий был не Шерстюк.

Осенью 96-го в художественном фильме "Странное время" ей предложили сыграть любовь цветущей зрелой женщины к юному мальчику, причем любовь физическую, натурально и обнаженно. Муж не возразил: "А что, ты красивая, давай..." (В своем дневнике он, кусая локти, припомнит еще этот совет.) Режиссер Наталья Пьянкова была в восторге от Лены: "Ты секс-бомба, Шарон Стоун российского разлива..." В паре с ней снимался 27-летний Олег Васильков, светловолосый, зеленоглазый, ростом Лене примерно по ухо. Она смотрела на него с умилением. Роман начался не сразу, но взаимный интерес был очевиден. Олег, прямо скажем, в обществе трезвости не состоял, но во время съемок он был закодирован. Раскодирует его уже Лена -- в Сочи. На "Кинотавре" фильм не получил ничего, кроме скандала, но исполнители главных ролей жили в одном гостиничном номере, ходили повсюду, держась за руки, -- в жизни Лены опять возник мужчина, который смотрел на нее и сиял от счастья. А Олег верил, что может ее спасти. Гулял с ней по Москве, таскал на каток, прятал от нее водку, заговаривал даже о ребенке. И неоднократно в собственной ванне отмачивал "звезду". (Вернувшись из отпуска уже после трагедии и обнаружив, что мать сменила сантехнику, Олег устроил скандал: "Где ванна, в которой Лена лежала, верни!")

Друзья Майоровой полагают, что "Странное время" сыграло роковую роль в ее судьбе. На съемках фильма жили под киром, снимались под киром, и Лена, хлебнув этого дурмана, вместе с людьми убогими, больными, беспробудно пьющими легко опустилась на дно. Шерстюку разыгрывать венецианского мавра, вероятно, казалось дурновкусием или же он просто опасался откровенного разговора и потому ревность свою переносил, как это часто бывает, на соседний объект. Ревновал не к конкретному мужчине, а ко всей съемочной группе: почему ты с ними так сдружилась? почему проводишь там столько времени? Лена действительно часто говорила мужу, что остается ночевать у Пьянковой, а сама ехала к Олегу, в Голицыно. Столкнулись мужчины лишь однажды, на дне рождения Лены 30 мая 97-го, когда Олег нагрянул без приглашения. Сергей сразу напрягся: "Так, я понял, вы у меня украли жену". Началась страшная разборка, он кричал: "Ты, сявка сахалинская, что ты имеешь, кроме моего имени?" А она: "Да ты кто такой? Ты просто мой муж!" В конечном счете Сергей упал на диван: все, делайте что хотите, и отвернулся. Он любил жену -- это вне сомнений. Вытаскивал из компаний, безропотно принимал с рук на руки, когда домой привозили не Лену, а почти бесчувственное тело. Их брак держался двенадцать лет (для творческих людей это много!) -- очевидно, благодаря полярности профессий. Сергей мог проспать целый день, а ночью, когда Лена возвращалась после спектакля, ощутить внезапный прилив вдохновения и уйти в мастерскую. Разлуки во время гастролей и съемок также обостряли все хорошее и стирали из памяти дурное. Но к какому-то моменту или супруги подустали друг от друга, или любовь сделала ручкой -- пойди теперь разбери. То Шерстюк без особой нужды рвал у Лены изо рта сигарету, то она выговаривала ночью, когда муж вернулся с поминок приятеля: "Вчера на открытии выставки напился, сегодня на похоронах, тебе все равно -- лишь бы за стол и водку на халяву пить". Только он начнет философствовать, Лена сразу: замолчи! Уходила вязать или семечки лузгать перед телевизором. Он психовал, она психовала... С деньгами в доме было, что называется, то густо, то пусто. Случайные крупные заработки так же случайно, крупно и быстро проматывались. Картины Сергей продавал охотно, но еще охотнее дарил. Впрочем, финансовые трудности к основным Лениным депрессантам никак не относились. Она боялась не проблем -- пустоты. По

Муж Лены записал в дневнике после ее смерти: "Ты была живая рана, девочка без кожи, чище тебя я не знаю"

Елена по словам Татьяны Догилевой, "любила, когда появлялись препятствия и надо было их преодолевать. Тут она сразу мобилизовывалась". Думаю, если бы Сергея обследовали в то лето и врачи озвучили его диагноз (рак), собственные опыты со смертью Лена бы прекратила.

Человеком уравновешенным -- в бытовом смысле -- Майорова не была никогда. Она получила от Бога утонченную нервность, возбудимость и сверхчувствительность, столь же очевидные, как родинка на левой щеке, а эти дареные кони запросто могут оставить ездока в открытом поле с вывихнутой шеей. У нее в душе, как у всех, и ангелы жили, и черти гнездились, просто вторые с какого-то момента обнаружили численное преимущество. Поле битвы после победы принадлежало Лениным демонам -- навязчивым идеям, страхам, комплексам, алкогольной зависимости и обычной скуке, которая способна убить не хуже, чем постоянные треволнения. Три десятилетия назад в южносахалинском дворе маленькая девочка подпрыгивала на панцирной кровати, как на батуте, пытаясь разглядеть за горизонтом Москву, и шептала в такт взлетам: "Я! Буду! Артисткой!.." Теперь эта девочка, успешная и растерянная, говорила своему последнему возлюбленному: "Я стала артисткой, и мне не на чем больше скакать..."