Шахма (РЕТРОгалерея) все записи автора ЛЮБОВНЫЕ МНОГОУГОЛЬНИКИ МАКСИМИЛИАНА ВОЛОШИНА

Стреляться решили на Черной речке. На пяти шагах до смерти - таково было желание обоих противников, ведь задета честь женщины! После мучительных переговоров секундантам все же удалось смягчить условия до единственного обмена выстрелами с двадцати шагов. Наконец, ненастным ноябрьским утром враги встал
и к барьеру…
“Скажите, неужели все, что рассказывают о порядках в вашем доме, правда?”, — спросил у Макса гость. “А что рассказывают?” — “Говорят, что каждый, кто приезжает к вам в дом, должен поклясться: мол, считаю Волошина выше Пушкина! Что у вас право первой ночи с любой гостьей. И что, живя у вас, женщины одеваются в “полпижамы”: одна разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другая — в верхней. Еще, что вы молитесь Зевсу. Лечите наложением рук. Угадываете будущее по звездам. Ходите по воде, аки по суху. Приручили дельфина и ежедневно доите его, как корову. Правда это?”. “Конечно, правда!” — гордо воскликнул Макс…
Никогда нельзя было понять, дурачится ли Волошин, или нет. Мог с самым серьезным видом заявить, что поэт Валерий Брюсов родился в публичном доме. Или что сумасшедший, искромсавший картину Репина “Иван Грозный и его сын Иван”, очень умен. Макс азартно читал лекции, одна другой провокационнее. Аудиторию, состоящую из благопристойных матрон, он просвещал на тему Эроса и 666 сладострастных объятий. Революционно настроенных студентов-материалистов под видом лекции о Великой Французской революции потчевал россказнями о том, что Мария-Антуанетта жива-здорова, только перевоплотилась в графиню Х и до сих пор чувствует в затылке некоторую неловкость от топора, который отрубил ей голову. Под конец Макс ввернул собственные стихи. К счастью, его не побили.
Его спрашивали: “Вы всегда так довольны собой?”. Он отвечал патетически: “Всегда!”. С ним любили приятельствовать, но редко воспринимали всерьез. Его стихи казались слишком “античными”, а акварельные пейзажи — слишком “японским” (их по достоинству оценили лишь десятилетия спустя). Самого же Волошина называли трудолюбивым трутнем, а то и вовсе шутом гороховым.
Он даже внешне был чудаковат: маленького роста, но очень широк в плечах и толст, буйная грива волос скрывала и без того короткую шею. В литературных гостиных острили: “Лет триста назад в Европе для потехи королей выводили искусственных карликов. Заделают ребенка в фарфоровый бочонок, и через несколько лет он превращается в толстого низенького уродца. Если такому карлику придать голову Зевса, да сделать женские губки бантиком, получится Волошин”. Макс внешностью своей гордился: “Семь пудов мужской красоты!”, — и одеваться любил экстравагантно. К примеру, по улицам Парижа расхаживал в бархатных штанах до колен, накидке с капюшоном и плюшевом цилиндре — на него вечно оборачивались прохожие.
Круглый и легкий, как резиновый шар, он “перекатывался” по всему миру: водил верблюжьи караваны по пустыне, клал кирпичи на строительстве антропософского храма в Швейцарии... При пересечении границ у Волошина частенько возникали проблемы: таможенникам его полнота казалась подозрительной, и под его причудливой одеждой вечно искали контрабанду.
Женщины судачили: Макс так мало похож на настоящего мужчину, что его не зазорно позвать с собой в баню, потереть спинку. Он и сам, впрочем, любил пустить слух о своей мужской “безопасности”. При этом имел бесчисленные романы. Словом, Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать…
МАТЬ ОРИГИНАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА
Едва выйдя замуж за отца Макса — добропорядочного судейского чиновника — недавняя выпускница Института благородных девиц Елена Оттобальдовна Глазер (из обрусевших немцев), принялась кроить жизнь по-своему. Для начала пристрастилась к папиросам, потом обрядилась в мужичью рубаху и шаровары, потом нашла себе мужское увлечение — гимнастику с гирями, а затем уж и вовсе, бросив мужа, стала жить по-мужски: устроилась на службу в контору юго-западной железной дороги. О муже она больше не вспоминала. Разве что лет через двадцать после его смерти, на свадьбе друзей сына — Марины Цветаевой и Сергея Эфрона — в графе “свидетели” приходской книги через весь лист подмахнула: “Неутешная вдова коллежского советника Александра Максимовича Кириенко-Волошина”.
Понятно, что сына эта удивительная дама воспитывала на свой собственный манер. Не даром она дала ему имя Максимилиан, от латинского maximum. Максу разрешалось все, за исключением двух вещей: есть сверх положенного (и без того толстоват), и быть таким, как все. В гувернантки мать наняла Максу цирковую наездницу: обучать верховой езде и кувыркам под бодрое “алле-оп-ля!”. Остальные знания: по истории, географии, геологии, ботанике, лингвистике, — мальчик должен был впитывать из самого крымского воздуха. Затем-то Елена Оттобальдовна и оставила сначала Киев, потом Москву — она считала, что Крым — лучшее место для воспитания сына. Тут тебе и горы, и камни, и античные развалины, и остатки генуэзских крепостей, и поселения татар, болгар, греков… “Ты, Макс — продукт смешанных кровей. Вавилонское смешение культур — как раз для тебя”, — говорила мать. Она приветствовала интерес сына к оккультизму и мистике, и нисколько не огорчалась, что в гимназии тот вечно оставался на второй год. Один из учителей Макса сказал ей: “Из уважения к вам мы будем учить вашего сына, но, увы! Идиотов мы не исправляем”. Елена Оттобальдовна только усмехнулась. Не прошло и полугода, как на похоронах того самого учителя второгодник Волошин декламировал свои чудесные стихи — это было первое его публичное выступление…
Замуж Елена Оттобальдовна больше не вышла: говорила, что не хочет превращать Макса в чужого пасынка. Зато каждое утро уезжала на длительные прогулки в горы с неким стройным всадником. Вернувшись, призывала Макса к обеду, дуя в жестяную трубу. Казанок с водянистым отваром капусты, оловянные ложки, простой деревянный стол без скатерти на террасе с земляным полом — оттуда был виден весь Коктебель. Слева — мягкие очертания холмов, справа — скалистая горная гряда Карадага... Ветра и время высекли на одной скале чей-то бородатый профиль. “Что это за человек увековечен так монументально, мама?”, — гадал юный Макс. “Не знаю, но, наверное, этот человек того стоит!”…
Прошло несколько лет, Макс возмужал и отпустил в точности такую же бороду. Правда, многие считали, что он сделал это в подражание Карлу Марксу. Волошин был в то время студентом юридического факультета Московского университета и участвовал в студенческих волнениях. Однажды он даже угодил в тюрьму, и от нечего делать часами распевал стихи собственного сочинения. Жандармы вызвали Елену Оттобальдовну, допрашивали о причинах веселости сына. Она сказала, что Макс всегда такой, и жандармы посоветовали скорее его женить. А вскоре Волошин действительно встретил свою будущую жену — Маргариту Сабашникову.
ЖЕНА ИЗ АЛЕБАСТРА
В кругу богемы ее звали Аморя, но все же она не могла считаться вполне богемной барышней. Одевалась, во всяком случае, в строгие юбки и английские блузы с высоким воротником. И не имела любовников. Может быть, ей порсто не хватало смелости… Она только что вырвалась и дома своего отца, богатого чаеторговца, чтобы посвятить себя живописи. Грезила о безграничной свободе, испепеляющих страстях.
Воплощением всего этого Аморе показался Макс, с его немыслимыми нарядами и вечными провокациями. Его же подкупили ее золотые ресницы и чуть ощутимая “бурятчинка” (Аморя гордилась, что ее прадед был шаманом, и всюду возила с собой его бубен). Роман начался в Париже — оба слушали лекции в Сорбонне. “Я нашел Ваш портрет”, — сказал Макс и потащил Аморю в музей: каменная египетская царевна Таиах улыбалась загадочной амориной улыбкой. “Они слились для меня в единое существо, — говорил друзьям Макс. — Каждый раз приходится делать над собой усилие, чтобы поверить: Маргарита — из тленных плоти и крови, а не из вечного алебастра. Я никогда еще не был так влюблен, а прикоснуться не смею — считаю кощунством!”. “Но у тебя же хватит здравомыслия не жениться на женщине из алебастра?”, — тревожились друзья. Но Макс слишком любил свой Коктебель! Он пересылал туда все, что, на его взгляд, стоило восхищения: тысячи книг, этнические ножи, чаши, четки, кастаньеты, кораллы, окаменелости, птичьи перья... Словом, сначала Макс отправил в Коктебель копию с изваяния Таиах, а потом…
…Обвенчавшись, сели на поезд. Трое суток до Феодоссии, потом — на извозчике по кромке моря. Подъезжая к дому, Маргарита увидела странное бесполое существо в длинной холстяной рубахе, с непокрытой седой головой. Оно хриплым басом поприветствовало Макса: “Ну здравствуй! Возмужал! Стал похож на профиль на Карадаге!”. — “Здравствуй, Пра!”, — ответил Волошин. Маргарита терялась в догадках: мужчина или женщина? Кем приходится мужу? Оказалось, матерью. Впрочем, обращение “Пра”, данное Елене Оттобальдовне кем-то из гостей, шло ей необычайно.
Макс и сам, приехав домой, облачился в такой же хитон до колен, подпоясался толстым шнуром, обулся в чувяки, да еще и увенчал голову венком из полыни. Одна девочка, увидев его с Маргаритой, спросила: “Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?”. Маргарита смутилась, а Макс залился счастливым смехом. Так же радостно он смеялся, когда местные болгары пришли просить его надевать под хитон штаны — мол, их жены и дочери смущаются.
В Коктебель потянулись богемные друзья Макса. Волошин даже придумал для них имя: “Орден Обормотов”, и написал устав: “Требование к проживающим — любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь дома”. Каждого отъезжающего гостя “обормоты” провожали коллективной песней и вздыманием рук к небу. Каждого вновь прибывшего — розыгрышем. К примеру, приехал человек, хочет по-людски поздороваться, а всем не до него: ловят какую-то даму, убежавшую к морю, топиться. “Ищите спасательный круг!”, — басит Пра, не выпуская из рук вечной папироски и спичечницы из цельного сердолика. По комнате летают какие-то подушки, книги. Наконец, утопленницу приносят — она без сознания, но одежда на ней сухая. Тут только ошеломленный гость начинает понимать, что тут все — вздор на вздоре. “Макс, ради Бога, в следующий раз никаких комедий”, — умоляют на прощание гости. “Ну что вы, я и сам от них устал”, — хитро улыбается Волошин.
На вкус Маргариты, все это было как-то мелко. Ведь даже россказни про отрицание Пушкина, одну пижаму на двоих и право первой ночи оказались неправдой! Возможно, эти слухи распускал сам Макс... Такой необычайный, такой свободный от предрассудков, на деле он только валял дурака, или бродил по горам со своим мольбертом. Тем временем из Петербурга доходили смутные вести о том, как символисты строят новую человеческую общину, где Эрос входит в плоть и кровь... В общем, решено было ехать в Петербург. Поселились на Таврической, в доме номер 25. Этажом выше, в полукруглой мансарде жил модный поэт Вячеслав Иванов, по средам здесь собирались символисты. Макс принялся бурно декламировать, спорить, цитировать, Аморя же вела тихие разговоры с Ивановым: о том, что жизнь настоящей художницы должна была пронизана драматизмом, что дружные супружеские пары не в моде и достойны презрения. Однажды Лидия, жена Иванова, сказала ей: “Ты вошла в нашу с Вячеславом жизнь. Уедешь — образуется пустота”. Решено было жить втроем. А Макс? Он лишний, и должен катиться в свой Коктебель, разгуливать там в хитоне, раз уж ни на что более смелое его не хватает…
Макс Аморю не осуждал и ни к чему не принуждал. На прощание он даже прислал Иванову новый цикл своих стихов — тот, впрочем, отозвался о них с большой резкостью. Лишь самые близкие знали: Макс не столь толстокож, каким хочет казаться. Вскоре после расставания с женой он писал своей кузине: “Объясните же мне, в чем мое уродство? Всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей — чем-то неуместным. А женщины? Моя сущность надоедает им очень скоро, и остается только раздражение”…
…А “семьи нового типа” у Маргариты с Ивановыми так и не получилось. Взрослая дочь Лидии от первого брака — белокурая бестия Вера — очень скоро заняла ее место в “тройственном союзе”. А, когда Лидия умерла, Вячеслав женился на Вере. Нежной Аморе оставалось только писать бесконечные этюды к задуманной картине, в которой Иванов изображал Диониса, а она сама — Скорбь. Картина так никогда и не была закончена.
МИСТИФИКАЦИЯ ВЕКА
Макс горевал недолго. Нет Амори — есть Татида, Маревна, Вайолет — синеглазая, ирландка, бросившая мужа и помчавшаяся за Волошиным в Коктебель. Но все это так, мимолетные романы. Может быть, только одна женщина зацепила его всерьез. Елизавета Ивановна Дмитриева, студентка Сорбонны по курсу старофранцузской и староиспанской литературы. Хромая от рождения, полноватая, непропорционально большеголовая, зато мила, обаятельна и остроумна. Гумилев пленился первым. Он и уговорил Лилю ехать на лето в Коктебель, к Волошину.
В толпе гостей Николай и Лиля бродили за Максом по горам, тот то и дело останавливался, чтобы приласкать камни или пошептаться с деревьями. Однажды Волошин спросил: “Хотите, зажгу траву?”. Простер руку, и трава загоралась, и дым заструился к небу… Что это было? Неизвестная науке энергия, или очередная мистификация? Лиля Дмитриева не знала, но максово зевсоподобие сразило ее. И, увидев каменный профиль на Карадаге, справа от Коктебеля, она не слишком удивилась: “Волошин, это ведь ваш портрет? Хотела бы я видеть, как вы это проделали… Может быть, специально для меня запечатлеете свой лик еще раз — слева от Коктебеля, под пару первому?” “Слева — место для моей посмертной маски!”, — патетически воскликнул Макс. Сама Пра поощрительно улыбалась, вслушиваясь в их диалог. Мог ли Волошин не влюбиться в Лилю после этого? Получив отставку, Гумилев еще с неделю пожил у Волошина, гулял, ловил тарантулов. Затем написал замечательную поэму “Капитаны”, выпустил пауков и уехал.
Волошин женился бы на Лиле сразу, но сначала нужно было развестись с Сабашниковой, а это оказалось делом непростым и долгим. Что ж! Влюбленные готовы были ждать. Под влиянием Макса Лиля принялась писать стихи — все больше по старофранцузским и староиспанским мотивам, о шпагах, розах и прекрасных дамах. Решено было ехать публиковаться в Петербург, к приятелям Волошина, возглавлявшим модный журнал “Апполон”. Гумилев, кстати, тоже был одним из редакторов “Апполона”. И сделал все, чтобы конверт со стихами Дмитриевой журнал вернул нераспечатанным. Оказалось, он так и не простил свою неверную возлюбленную. Все это стало завязкой великой мистификации, придуманной и срежиссированной Максом Волошиным.
В один прекрасный день главный редактор “Аполлона” Сергей Маковский получил письмо на надушенной бумаге с траурным обрезом. Девиз на сургучной печати гласил: “Горе побежденным”. В письме были стихи — о шпагах, розах и прекрасных дамах — подписанные таинственным именем: Черубина де Габриак. Обратного адреса на конверте не было. “Католичка, полуиспанка-полуфранцуженка, аристократка, очень юная, очень красивая и очень несчастная”, — сдедуктировали в “Апполоне”. Особенно заинтригован был сам Маковский. “Вот видите, Максимилиан Александрович, — в тот же вечер говорил он Волошину, показывая стихи Черубины — среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!” А вскоре таинственная Черубина позвонила Маковскому, и начался головокружительный телефонный роман. Влюбился не только Маковский, который хотя бы слышал голос Черубины, но и художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Гумилев, Волошин (по крайней мере, он так говорил), весь Петербург! Когда Черубина сказала по телефону, что опасно больна, на первых страницах газет появились сводки о состоянии ее здоровья. Когда, выздоровев, отправилась к родне во Францию, билеты на Парижский поезд были раскуплены в считанные часы. Так же как и яд в аптеках, когда Черубина, вернувшись в Петербург, по настоянию своего исповедника-иезуита дала обет постричься в монахини. Если учесть, что Черубину никто никогда не видел — истинное безумие!
Были у таинственной поэтессы и недоброжелатели. К примеру, Елизавета Дмитриева, жившая в Петербурге почти затворницей, умудрялась распространять меткие эпиграммы и пародии на Черубину де Габриак. Считалось, что Лиля просто страдает от ревности. Мстительный Гумилев торжествовал. И, чтоб сделать ей еще больнее, принялся повсюду говорить о Дмитриевой непристойности. Одну из них услышал Волошин, и отвесил Гумилеву пощечину. Кто бы мог ожидать рукоприкладства от вечно добродушного, толстокожего Макса…
Настоящие дуэльные пистолеты нашли с трудом, и такие старые, что вполне могли помнить Пушкина с Дантесом. За семьдесят лет Петербург отвык от дуэлей, и поединок поэтов — чудом кончившийся бескровно — в газетах назвали водевильным. Полиция раскрыла это дело, обнаружив на Черной речке галошу одного из секундантов. Так трагедия превратилась в фарс.
Не успел Петербург обсудить подробности скандальной дуэли Волошина с Гумилевым, как грянула новая сенсация: Черубины де Габриак не существует! Елизавета Дмитриева, выслушав очередной упрек в несправедливости, проговорилась: “Черубина — это я”. Оказалось, автор ее писем в “Апполон” — Волошин. Он же сочинил сценарий телефонных разговоров Черубины с Маковским. И болезнь, и Париж, и исповедника-иезуита, и даже вражду Черубины с Дмитриевой — все это придумал Макс. Он учел все — кроме того, что его обожаемая Лиля сама отравится сладким ядом коленопреклоненной любви Маковского.
Они даже попытались встретиться — Маковский увидел, как некрасива его Черубина, и все было кончено. Но и от Макса Лиля ушла. Она сказала, что не может больше писать стихов, не может и любить — и это месть Черубины…
ОБОРМОТЫ БОРЯТСЯ
С тех пор Волошин всерьез не влюблялся и о женитьбе не помышлял. Отныне главной его заботой сделалась идея создания “летней станции для творческих людей в Коктебеле”. Максово гостеприимство достигло теперь каких-то вселенских масштабов (рекорд был поставлен в 1928-ом — 600 человек)! К дому постоянно пристраивались какие-то терраски и сарайчики, “обормотов” от лета к лету становилось все больше. Что причиняло немало беспокойства добропорядочным соседям — семейству коктебельской помещицы Дейша-Сионицкой. Эта высоконравственная дама в пику “Ордену” основала Общество благоустройства поселка Коктебель, и началась война!
Общество Благоустройства, обеспокоенное тем, что “Обормоты” купаются голыми, мужчины женщины вперемешку, установило на пляже столбы со стрелками в разные стороны: “для мужчин” и “для женщин”. Волошин собственноручно распилил эти столбы на дрова и сжег. Общество Благоустройства пожаловалось в полицию. Волошин объяснил, что считает неприличным водружение перед его дачей надписей, которые люди привыкли видеть только в совершенно определенных местах. Суд взыскал с Волошина штраф в несколько рублей. “Обормоты” во главе с Пра темной ночью устроили Дейша-Сионицкой кошачий концерт и вымазали ее ворота дегтем.
Удивительно, но и в 1918-ом, когда в Феодосии началась чехарда со сменой власти, всего в десятке километров, в Коктебеле, процветала республика поэтов и художников. Здесь принимали, кормили и спасали всех, кто в этом нуждался. Это напоминало игру в казаки-разбойники: когда генерал Сулькевич выбил красных из Крыма, Волошин прятал у себя делегата подпольного большевистского съезда. “Имейте в виду, что когда вы будете у власти, точно так же я буду поступать и с вашими врагами!”, — пообещал Макс спасенному на прощание. И не обманул.
При большевиках Макс развернул-было бурную деятельность. Оставив “обормотов” на Елену Оттобальдовну, отправился в Одессу. Объединил местных художников в профсоюз с малярами: “Пора возвращаться к средневековым цехам!”. Потом взялся за организацию писательского цеха. Бегал, сиял, договаривался с властями. На первое заседание явился при параде: в какой-то рясе, с висящей за плечами тирольской шляпой. Мелкими грациозными шажками направился к эстраде: “Товарищи!”. Дальнейшее заглушил дикий крик и свист: “Долой! К черту старых, обветшалых писак!”. На другой день в Одесских “Известиях” вышло: “К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам”. Обескураженный Макс вернулся в Коктебель. И с тех пор не любил оттуда выезжать.
В 1922 году в Крыму начался голод, и Волошиным пришлось питаться орлами — их на Карадаге ловила старуха-соседка, накрыв юбкой. Все бы ничего, да Елена Оттобольдовна стала заметно сдавать. Макс даже переманил для нее из соседнего селения фельдшерицу — Марусю Заболоцкую. Маруся выглядела единственным неорганичным элементом этого всетерпимого дома — слишком заурядна, слишком угловата, слишком забита. Она не рисовала, не сочиняла стихов. Зато была добра и отзывчива — совершенно бесплатно лечила местных крестьян и до последнего дня заботилась о Пра.
Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра. Мог ли Волошин не жениться на такой женщине?
Отныне о гостях заботилась Маруся. Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка. Вместо сметенной историей Дейша-Сионицкой с Волошиным теперь враждовали коктебельские крестьяне — те самые, которые бегали к Марусе бесплатно лечиться. Однажды они предъявили Максу счет за овец, якобы, разорванных его собаками. Рабоче-крестьянский суд поддержал это бредовое обвинение, и Волошина под угрозой выселения из Коктебеля обязали отравить псов. Каково это было сделать ему, который и мухи за всю свою жизнь не обидел?! Все дело в том, что Коктебель стал популярным курортом, и местные приноровились сдавать комнаты дачникам. А Волошин со своим непомерным гостеприимством портил весь бизнес. “Это не по-коммунистически — пускать иногородних жить бесплатно!”, — возмущались крестьяне. Впрочем, у фининспекции к Волошину была прямо противоположная претензия: там не верили в бесплатность “станции для творческих людей” и требовали уплаты налога за содержание гостиницы.
11 августа 1932 года в 11 утра пятидесятипятилетний Волошин скончался. Он завещал похоронить себя на холме Кучук-Енишар, ограничивающем Коктебель слева, так же как Карадаг ограничивает его справа. Гроб, казавшийся почти квадратным, поставили на телегу: тяжесть такая, что лошадь встала, не дотянув до вершины. Последние двести метров друзья несли Макса на руках — зато обещание, данное когда-то Лиле Дмитриевой, было выполнено: куда ни посмотри, и справа, и слева от Коктебеля, так или иначе оказывался Макс Волошин.
Овдовев, Марья Степановна Волошина коктебельских порядков не изменила. И, пока была жива, принимала в доме всех, кого так любил Макс: поэтов, художников, просто странников. Платой за проживание были по-прежнему любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь…
Ирина ЛЫКОВА

Шахма (РЕТРОгалерея) все записи автора Мне нравится мой возраст, когда УЖЕ можно… ЕЩЕ можно… и ВСЕ можно!!!)

1.


2.


3.


4.


5.


1.


2.


3.


4.


5.


1.


2.


3.


4.


5.


1.


2.


3.


4.


5.