Денис_Яковец все записи автора

Если сказать совсем коротко, то по грандиозности и масштабам строительства Нурек — это пирамида Хеопса наших дней. В культовом смысле — великий памятник социализму. В инженерном — блестяще решенные сложнейшие гидротехнические задачи.
Надо было насыпать плотину высотой триста метров — на тот момент самую высокую в мире — и пустить реку по специально продолбленному в горе тоннелю. На это ушло двенадцать лет непрерывной работы. Непрерывной в буквальном смысле, потому что работали в несколько смен, днем и ночью.
Строить ГЭС приехали люди со всей страны — сорок шесть национальностей, — жили сначала всем скопом в палатках, потом появились деревянные домики. До сих пор в городе Нуреке один райончик зовется Казанский вокзал. Сейчас в парке рядом с Казанским вокзалом здоровые парни торгуют арбузами. Арбузы мало кто покупает — то ли свои есть, то ли дорого, но парни не сдаются, лежат день и ночь на специально принесенных кроватях и смотрят дебильный русский сериал про злую певицу.
Сегодня плотина похожа на распаханную гору — змейками идут борозды от 27-тонных БелАЗов, завозивших грунт. Один БелАЗ теперь стоит на постаменте рядом с Нурекским морем.

Нурек был не только гигантской стройкой, но и гигантским идеологическим полигоном — почти как БАМ. Чтобы стать строителем Нурека, нужно было получить комсомольскую путевку. Это считалось очень почетно, и даже была одна безумная таджикская девушка, Джумагуль Назарова, которая сбежала из дома от мамы (а мама никуда не хотела строптивую Джумагуль отпускать), чтобы стать крановщицей. Она так и осталась единственной женщиной-крановщицей на Нуреке.
Интересно, о чем мечтают сбегающие из дома таджикские девушки в наше время? Хотя сейчас, наверное, из дома не сбегают, а просто уходят, и общество чисто внешне становится менее традиционным. Всякие летучие новомодные вольности постепенно проникают в Таджикистан. Газеты, например, пестрят объявлениями о знакомствах, типа «ищу мужчину, который должен быть интересен во всестороннем общении, но не болтлив». Объявления об услугах тоже весьма современны. Мне понравилось такое: «Мастер педикюра Хосият приглашает в салон «Клеопатра», услуги джакузи». На одной из главных улиц Душанбе расположен магазинчик с завлекательным названием «Стильные суперсовременные супермодные радости для дам». Подумав что-то нехорошее — или, наоборот, слишком хорошее, — я даже заколебалась: заходить ли?
В магазинчике продавались майки на бретельках и трусы-невидимки таких затейливых фасонов, что мама крановщицы Джумагуль упала бы в обморок.
Если отбросить всю пропагандистскую шелуху, строительство Нурека было делом действительно стоящим. Джура Бобоевич, теперь большой человек, помощник председателя компании «Барки Тоджик», а тогда простой строитель, до сих пор вспоминает, как стоял он в пробитом тоннеле, куда только начала тоненькой струйкой поступать вода, весь грязный, волосы в цементе, и орал, захлебываясь от счастья, не своим голосом:
— Люди, я вам воду принес!
Нурек создал братство людей — во многом наивное, начавшееся по указке сверху, но все-таки братство. И русских здесь действительно любили, и по-русски говорили практически все — и это было не из-за имперской субординации. Из-за имперской субординации по неписаному закону все инструкции и техническая литература были на русском. В то время было еще кому эту литературу читать, а русское образование традиционно считалось и считается лучшим.
Сейчас с образованием в Таджикистане дело обстоит крайне плохо, и если государство не примет срочно какие-то целевые программы, все обернется национальной катастрофой. Я даже не представляла, насколько дети ничего не знают, пока не побывала на школьных выпускных экзаменах да однажды в кишлаке рядом с Душанбе не попросила девочку лет одиннадцати назвать мне какие-нибудь страны мира. Она не знала ни одной, а мальчишки из десятого класса в столбик возводили двадцать пять в квадрат. В конце концов возвели.
В одной из самых старых душанбинских русских школ, двадцатой, теперь семьдесят процентов ребят — таджики. Школа рассчитана на триста тридцать шесть детей, а учится более полутора тысяч. В прошлом году четырнадцать ребят поступили в институты в России.
Мы беседуем с директором школы о русской литературе, почему-то об Иудушке Головлеве — этот щедринский монстр страшно интересен детям. Я листаю сочинения и в одном натыкаюсь на фразу: «Нет некультурных народов. Народ — это уже культура, которая несет великую ценность для человечества и цивилизации». Даже если автор эту мысль у кого-то занял, она, ей-богу, неплоха.
Двадцатая школа, со многими оговорками, — счастливый оазис, а вообще-то учителей и в школах, и в вузах не хватает, те, что есть, не обладают достаточными знаниями и навыками, а поборы начинаются еще в детском саду. Покупаются и продаются экзамены, сами студенты при этом могут быть в России на заработках, а родственники ходят к преподавателям с зачетками и деньгами — все к этому уже привыкли. Когда-то профессия учителя была почетна. Сегодня это профессия нищих людей, а все стремятся в юристы и экономисты, хотя экономить пока что нечего…
На этом печальном фоне очень приятно видеть маленькие островки чего-то другого — ну, например, возрождение малой Академии наук для школьников или совершенно потрясающий, недавно отстроенный Музей древностей, в котором хранится тринадцатиметровый лежащий Будда, найденный у города Курган-Тюбе.
— Такой дружной стройки, дочка, больше уже не будет. Мы ведь до сих пор, если встречаемся, обнимаемся, как братья. И в Москву я ездил, как к себе домой, да и по всему Союзу поколесил, — говорит Файзулло Ашуралиев, начинавший на Нуреке свой путь экскаваторщиком и заработавший здесь, помимо болезней, орден Ленина и персональную пенсию.
Памятником той дружбы осталась и Нурекская библиотека, в которой собраны книги на шестидесяти шести языках с автографами писателей. Эти книги хранятся в отдельном зале, и в принципе любую из них можно взять в руки. Зал автографов был идеей Сергея Баруздина, главного редактора журнала «Дружба народов», и сейчас, конечно, смотрится достаточно наивно, но тогда… Как сказал мне один местный житель:
— Идеология тогда была такая, что мы друг друга любим.
И вот я представляю: живешь ты сначала в городе, где есть волшебная библиотека и книги с автографами, видишь ГЭС, которую строили двунадесять языков, пропитываешься насквозь всей этой сказочной материей всеобщего братства и, пропитавшись, едешь на заработки в Россию. А там тебе очень быстро и доступно объясняют, что такое чурка и в чем ее (или его) отличие от хачика — это в лучшем случае. В худшем — девочка Хуршеда…
В отличие от русскоязычных таджиков количество таджикоязычных русских здесь примерно такое же, как англичан, говорящих на языках угандийских племен. Встретились на моем пути две русские старушки — баба Маша и баба Зоя. Одна — плотно сбитая, кровь с молоком, другая — цыпленок на пенсии. Баба Маша — ветеран войны, обласканная властью, ей даже таджикский президент руку пожимал, и она его за это любит. Баба Зоя — попроще, тихо доживает век вдвоем с племянником. Обе старушки прожили здесь бо€льшую часть жизни. По-таджикски — ни слова.
— Да наплевать мне на таджикский язык, — сказала одна, а вторая тихо и весело подхихикнула, передавая коробку с гуманитарной помощью от Таджикского Красного Креста таджикскому мальчику-соседу, чтобы донес до дома:
— Знаешь, как я их зову-то? Обезьянки. Они и есть обезьянки. А у тебя, дочь, зубы-то неужто свои? Сильно, я гляжу, хорошие.
И все-таки — все-таки — в основу советской политики в Сред ней Азии была положена подчас лицемерно воплощаемая, но замечательная идея либертэ-фратернитэ-эгалитэ. Нурек — сын этой идеи. Для того чтобы понять, что было бы с Таджикистаном без жестоких лет индустриализации, достаточно взглянуть через пограничную реку Пяндж на безжизненный и нищий афганский берег. Страшную цену, которую заплатили за технический прогресс все народы Советского Союза, мы знаем.
Нурек был задуман как часть огромного узла из девяти гидроэлектро-станций, сейчас реально построено пять. Строительство остальных пришлось отложить на неопределенный срок из-за развала Союза и гражданской войны в Таджикистане.
В маленькой антикварной лавке торговца Джамшеда я нашла удивительную картину. Джамшед рисует в свободное время, в основном дурацкие полотна с Лениным и броневиком в расчете на заходящих в лавку иностранцев. Но около двери в магазинчик стоит одна его необыкновенная работа, написанная в 92-м году — аккурат перед началом гражданской войны. Если бы был у Пикассо таджикский период — он бы точно сделал что-нибудь похожее. Но Пикассо нарисовал голубую «Девочку на шаре». А Джамшед — тоненького изломанного трепетного мальчика, несущего семь хлебов. И в этом мальчике — все будущие страдания и несчастья, вся та бездна, в которую таджикам еще только предстояло рухнуть…
— Вся жизнь Таджикистана была тогда в руках Нурека. Если бы Нурек встал, мы бы потеряли цивилизацию. Поэтому мы и были чем-то вроде Швейцарии, прекрасно понимая, что, войди мы в одну из группировок, вторая бы постаралась все уничтожить, — это делится воспоминаниями Гурез Боев, нынешний главный инженер ГЭС. — Ездить на работу тогда было опасно — могли обстрелять автобус, но ни один сотрудник не отказался, люди оставались на станции, ночуя на табуретках. Совесть людская охраняла Нурек.
Надо добавить, что к совести еще были приложены войска СНГ — так, на всякий пожарный.
Еще более тяжелые времена настали после войны, поскольку уехали почти все русские специалисты. Пришлось срочно организовывать техучебу силами оставшихся, доплачивая им за сверхурочные занятия. Сейчас на Нуреке все начальники цехов — таджики. Нурекская ГЭС — по-прежнему пока еще самая большая в Средней Азии. Она работает на полную мощность, давая 80% всей электроэнергии страны. Но света здесь все равно не хватает, хотя Таджикистан стоит на первом месте в мире по запасам гидроресурсов на человека. Без России — и это понятно всем — маленькая страна не сможет двинуть свою энергетику вперед. И Россия, кажется, возвращается — мы вместе строим Сантудинскую ГЭС. Я не уверена, что там будет библиотека с автографами, но свет Сантуда точно даст.
Что же главное, что приобрели таджики за эти пятнадцать лет? Прежде всего свое собственное государство — на одном из плакатов оно названо «демократическим, правовым, светским и унитарным». Для них, наследников почти исчезнувшей цивилизации, не имевших своей страны много веков, сказать: «Я — гражданин Таджикистана» — невероятно важно.
Как ни странно, только теперь республика стала связываться в единую страну. Один умный таджик по этому поводу сказал так:
— СССР был сверхмощной державой, Америка трепетала, а у нас не было дороги на Памир, а на Памире не было телевидения. Жизнь здесь, конечно, поддерживалась, но почти ничего не делалось для развития.
А другой добавил:
— Может, и хорошо, что мы теперь так зажаты соседями, — стали сами немножко думать, немножко строить и развиваться.
Мы поговорили еще чуть-чуть про Россию и про наше отношение друг к другу.
— Двоякое у нас отношение к России. Раньше ведь сюда приезжали специалисты, они для нас и были Россией, других русских мы не видели и не знали, а теперь запросто можно найти таджика — специалиста-гуманитария с высшим образованием, который будет работать чернорабочим на даче у Быдло Иваныча и откроет для себя такую Россию, что не приведи Господь. Ну а чурками нас всегда называли.
И что я могла ему возразить?
На свадьбу в кишлак меня пригласил водитель Мирзо. На свадьбе он — одно из главных действующих лиц, потому что на свадьбе Мирзо варит плов. Пикантность деревенской свадьбы состоит в том, что никто никогда не знает, сколько человек придет. К Мирзо зашли человек двести. Рядом с костром, на котором Мирзо готовил плов, стоял огромный титан с водой для чая, а перед ним на столе — штук тридцать маленьких чайничков. Чай в Таджикистане пьют все и всегда, и даже маляр, красящий лестницу в жилом доме в Душанбе, будет обязательно иметь рядом с собой чайник и пиалу. Россия на свадьбе была представлена докторской колбасой, соком «Добрый» и мною.
Разных людей встречаешь на деревенской свадьбе. Ну, например, кинолога Умеда, старшего сержанта таджикской армии, влюбленного, как в девушку, в свою овчарку Айзу. Айза натаскана на наркотики, и взяток она не берет. Умед тайно мечтает о собаке неведомой мне породы коникорсика, за которой он собирается ехать в питомник в Москву.
А можно встретить маленькую женщину Шахнозу с вечно грустными глазами. Шахноза — родственница невесты, она помогает Мирзо готовить плов. У Шахнозы есть девятилетний сын и была дочка. Муж Шахнозы решил попробовать перевезти в Россию наркотики. Шахноза вместе со свекровью спрятали его паспорт, чтобы он не смог уехать. Откуда им было знать, что у него есть другой. Муж просто однажды ушел из дома — и объявился через несколько месяцев повесткой из суда. Шахноза как раз была беременна девочкой. Девочка родилась больной и умерла в три года, папа ее никогда уже не увидит. Сейчас он досиживает в Астрахани свой седьмой год, через полгода вернется. Поехать к нему Шахноза не может — дорого и страшно, они пишут друг другу письма. Люди, предложившие ему перевезти наркотики, по-прежнему живут в той же деревне, за несколько домов от Шахнозы. Они не пострадали.
Посередине города Нурека стоит памятник Ленину в развевающемся кафтане. За день ленинский постамент сильно прогревается, и вечером на нем загорают местные мальчишки.
— Видите, — говорит мой спутник, — как мы к России относимся!
— Как? — спрашиваю я.
— Вот — Ленин стоит. И мы сносить его не будем. В благодарность.
— Но в России были еще люди, кроме Ленина, и тоже неплохие, — вяло возражаю я. — Пушкин, например.
— Пушкин? — Он на секунду задумывается. — Пушкин у нас тоже есть.



Источник информации
фото
НА КАРТЕ