- Эй, подруга, подожди-ка… Куда ты идешь, Красная Шапочка? – гаркнул хищник, выскочив на тропинку. От предвкушения у него даже залязгали зубы.
А потом, как глянул на Красную Шапочку, так и обомлел. То ли девица перед ним, то ли парень – не понять! Вроде косы длинные темные есть, белые носочки и платье в горошек есть, даже шапка, та самая красная и задорная, тоже есть! Только все равно, какая ж это девица, коли зыркает глазищами хмуро, без страха. Да и лицом не вышел в барышню-то.
- К бабушке Мадаре иду, - неохотно отозвалась Красная Шапочка, - несу пирог и масло.
Парнишка это, как пить дать, парнишка! Да впрочем, какая разница: собой недурен, одет по-бабьи – чем не пожива? Невинно поинтересовался:
- А далеко ли живет твоя бабушка?
- Далеко. В деревне за лесом, его дом там каждый знает.
- Его дом?! Так ты бабушке или к дедушке идешь, Красная шапочка?
Паренек с неудовольствием поправил свой головной убор, так запавший в душу волку, и сухо пояснил:
- Мадара еще не определился.
- Вот те на… Так это у вас семейное, что ли, путаться, мужик ты иль баба? – оскалился волк да так и прирос к сырой землице под взглядом мрачным.
- Семейное? Почему это?
- Ну, из тебя вот милашка получилась… Дедо твое опять же чудит на старости лет…
- Кисаме. Я не милашка. Просто Красная Шапочка. И еще… Даже если тебя считают волком, не веди себя, как волк.
Лесной разбойник поник головой и призадумался: уж какая странная дичь ему попалась. По имени его называет, речи какие-то непонятные ведет, а уж про то, что он, Кисаме, никакой не волк, он и сам ведает… Что еще сказать, всякий страх потерял этот красношапочный! Проучить бы надо. Взять под белы рученьки и в кусты. Покусать. Поиметь.
Аж дух захватило от воображенных безобразий. Захватило настолько, что Кисаме даже не сразу заметил, что на тропке он остался один – Красной Шапочки и след простыл. Опомнился он лишь тогда, когда ноздри перестал щекотать необыкновенно вкусный запах добычи.
- Сбежал-таки, паскуда!.. Ну не беда, он-то короткой дороги знать-не знает… Уж я тебя встречу, Красная Шапочка, - погрозил кулачищем Кисаме и нырнул в чащобу, с хрустом ломая ветки и распугивая лесную живность.

Мадаров дом отыскался легче легкого: местные охотно довели свирепого с виду пришельца аккурат до входной двери, втайне надеясь, что он избавит их от чудного соседа.
Впрочем, хозяина дома не оказалось, зато была кровать, что и богатырю впору, и в публичном доме к месту. Гнездо разврата, определил увиденное Кисаме, залезая в рукава бабкиного шалопутного пеньюарчика. Чепец же скрыл ежик негоже синих волос, а пуховое одеяло – все остальное. Пора бы и внучка встречать.
А вот и он, легок на помине. Встал в дверях, кашлянув тонко - вот, мол, я, дедо, просыпайся. Щурясь рыбьим глазом из-под рюша, лжебабушка молвила скрипучим голосом:
- Кто там?
- Итачи. Принес вам гостинец - пирог и масло.
Так этого малого не от мира сего Итачи звать? Ну и впрямь как девица. Вот сейчас его как девицу и отходить пожестче, чтоб не щеголял почем зря в шапке красной…
- Детка, положи-ка ты пирог на стол, а горшочек с маслом вот тут, рядышком поставь, авось пригодится… Приляг со мной, порадуй бабушку!
Будучи послушным внуком, Итачи сделал все так, как наказали из-под одеяла. Помедлив, опустился на кровать, с неприязнью подобрав пышную нижнюю юбку. Совсем близко Кисаме увидел ресницы красоты неописуемой и мягкие губы с опущенными уголками, над ухом жарко прошуршала накрахмаленная красная ткань шапочки.
- Бабушка, а почему у вас такие большие руки? - вдруг спросил внук.
А ведь и то правда, пречудные были ручищи: великанские, того редкостного, до неприличия серовато-синюшного оттенка, с траурной каймой под криво обкусанными ногтями.
- Это чтобы покрепче обнять тебя, детка, - выдавил из себя Кисаме и облапил то самое место, что чуть ниже поясницы и которое у девок, будто сдоба, а у этого - лишь кожа да кости, даже цапнуть не за что.
Его жертва дернулась в сторону от коварных объятий, но не тут-то было. «Зажал, как кутенка», - с удовольствием подумал Кисаме, рассматривая через кружевное забрало чепца напрягшееся под ним тело. Перекрученное и измятое платье задралось, оголив острые углы коленок и трогательно сползшие белые носки. Ей-богу дитё, если, конечно, дальше плоской груди глаз не поднимать.
- Про большие глаза и уши спрашивать не буду, страшно подумать, что ты можешь сделать в ответ… Кисаме.
- А? – не сразу нашелся тот: причем тут глаза, причем тут уши, они ведь и не видны даже. А хотя…
Стащив с себя ненужную более тряпку, разбойник ухмыльнулся зубасто.
- А еще у меня большие зубы, Красная Шапочка… Знаешь, для чего?
- У тебя не получится меня съесть, - нахмурился Итачи и попытался приподняться на локтях, но тут же был без церемоний придавлен трясущейся от хриплого хохота тушей. Сразу стало вдруг тесно, шумно, знойно, что невмочь.
- Слишком ты тощ, чтоб тебя есть… А вот покусать – покусаю, уж больно беленький… - отдышавшись, проговорил Кисаме в ухо Итачи.

Грубо накрыл губами мочку, тронул языком ее аккуратную и теплую округлость. А когда чужое дыхание, согревающее щеку, участилось (с чего бы это вдруг) – сжал мочку зубами. Прерывистый вздох в ответ, прокусы на тонкой коже и соленый, хмельно соленый вкус крови на губах – и было это словно в омут с головой.
Тесемки, банты – рвать с корнем, сдирать к лешему, неуклюже освобождая добычу от ненужных слоев ткани. Итачи выворачивался, изредка шипел что-то, наверняка, ругательное – зря только, потому что Кисаме его не слушал, выпутывался из бабулиного халата и одновременно стягивал последние обрывки в горошек с худых плеч.
- А шапку я оставлю, - решил он, - хороша.
И вправду, хороша была, маковым цветом пылающая на темных разметавшихся волосах.
Кисаме раздул ноздри, по-звериному принюхиваясь к еле уловимому пряному запаху – красная капля скользнула вниз по шее – с нажимом провел губами по ее следу, слизнул жадно и понял, что этого мало, ой как мало. А на том самом месте, где остывало его влажное прикосновение, все быстрее и быстрее бился под кожей неугомонный пульс, несдержанная жилочка-предательница.
- Тсс… смирно лежи, кукла, - посоветовал Кисаме, краем глаза уловив протестующее движение под собой. Уж лучше сразу поостеречь, чтоб не дергался.
Тряхнул легонько - плечики-то какие, цыплячьи. Ребра, поди, пересчитать все можно. А дорожка развратная, темная – волоски, что внизу живота, так и дразнит! А еще ниже…
- Ну и чего ломался, спрашивается. Глянь, стояк такой, что любо-дорого смотреть…
- Кисаме! Что ты…
Договорить Итачи не успел – подавился негромким вскриком, когда его цапнули за плечо. Зубы у Кисаме были острые, особо он не церемонился, словно дорвавшийся до юной плоти зверь дикий. Он полукусал-полуцеловал каждое мало-мальски мягкое местечко, за которое мог ухватиться зубами, с аппетитом зализывал припухшие отметины. Сначала плечи, затем бедра и ягодицы запестрели следами, соперничающими по яркости с красной шапочкой.
Кровь ударила в голову… От вкуса случайной, проступавшей на месте чересчур неосторожного укуса капли, по телу пробегала дрожь. И эта дрожь касалась даже тонких прорезей жабр на щеках.
Парнишка же лишь сдержанно вздыхал время от времени, не переставая облизывать пересохшие губы.
На все его попытки прикрыться руками от грубых ласк, Кисаме отвечал крепким захватом запястий: сжимал горячими неловкими пальцами и отводил в стороны. Диву давался про себя, другой бы на его месте уже взвыл давно, а уж такой недотрога и подавно, а ведь нет же – нравилось ему, как бы он там руками не размахивал, еще как нравилось. Вот и губы эти опять же… Так и напрашиваются на то, чтобы с ними сделали что-нибудь такое, непотребное.