анна_рейна все записи автора Паланик о Книгах и Реальности.

Перевод Алексея Егоренкова
Начиная писать, я сказал себе, что моя цель -- вернуть людям чтение, вернуть его тем людям, которые читать бросили. Так что я писал для людей, которые на тот момент не читали книг. На сегодняшний день книгу нужно писать так, чтобы она смогла тягаться с играми, клипами, чемпионатом по борьбе и остальными вещами, которыми люди могут себя занять. Причем люди хотят идею. Им не интересно бездействие и повествование. Они хотят, чтобы идея менялась, чтобы было множество глаголов. Чтобы прямо глагол на глаголе.

* * *

Ребенком я ходил в библиотеку и читал все книжки подряд из альманаха «Эллери Квин», потому что в этом альманахе к каждой книге дается полный набор подсказок. Все карты на столе. Тут шла честная игра. Поэтому, когда можно было во всем разобраться, это была настоящая победа. Я любил читать их очень медленно и потом переосмысливать, и пытаться сопоставить все, что читателю давалось, и зачем. Какие сцены выделяются? Какие не укладываются? Что нам показали специально, потому что должны были показать? Просто великолепные образцы того, как раскрывается немного секретов, но достаточно, чтобы тот, кто хочет этого, мог во всем разобраться. Я обожал эти книги.

* * *

Многие из тех, кто посещает мои чтения, действительно не читают других книг. Некоторые вроде бы считают, что это плохо. Уйма народу подходит ко мне на мероприятиях и говорит: «А что, на чтениях всегда так?». И я понимаю, что они на чтении ни разу не были. Ни разу не покупали книг в твердой обложке. Естественно, я жму им руку и говорю: «Да, на чтениях именно так. Книги – это потрясающе». Не хочется портить им первый опыт. Я хочу, чтобы они вернулись на новые чтения. Хочу, чтобы покупали другие книги. Мне не нужно считаться центром вселенной. Мне нужно, чтобы люди вернулись к книгам, нужно показать им, какую книги дают награду, развлечение, и все такое В общем, ага, эти люди ничего другого не читают. Но в итоге они будут. И может быть, они не читают других вещей не по своей вине. Может, просто сейчас кругом отстойные книжки. Не в том смысле, что мои лучше.

* * *

Для меня всегда важна идея. Каждая глава должна повышать ставки. Иначе зачем она? Если в этой части не происходит живого действия, что увеличит эмоциональную и психологическую нагрузку? Возможно, сцена временного затишья, которая обеспечит контраст, даст очень короткий тихий отрезок перед большим обвалом и катастрофой. Я так иногда делаю, но исключительно ради контраста.
Как когда Сигурни Уивер обнажилась до лифчика и трусов, задула свечу и выпустила кошку перед финальной разборкой с чужим. Эта сцена была нужна, чтобы успокоить нас – и, разумеется, возбудить сексуально. Играет музыка, вся такая спокойная, и тут – бабах! – явился чужой. Старейший книжный трюк.
Но все, что развивает эти способности, все, что заставляет людей тренировать эту часть разума, испытывая от чтения восторг, -- вызывает в них жажду и предвкушение. Мне это нравится.

* * *

Мне всегда казалось, что я имею дело с абсолютно типичными вещами. К примеру, я не изобретал идею «ссущего в суп официанта». Я вообще так мало придумываю для своих книг. Но найти способ убедить в реальности происходящего мир, или переизобрести его и заставить казаться реальностью – вот это у меня, думаю, и впрямь хорошо получается. Но если говорить об оригинальности в целом – ее совсем не так много.

* * *

Юмор – это ключевой момент. Иначе какой смысл? Без юмора мои книги смахивали бы на трагедии в духе Опры. Типа, все сидят ноют, делают мрачные лица, и... все, конец. Трагедия на трагедии, ошеломительно.
В колледже мы проходили, что как-то одной группе людей показывали фотографии кариеса на разных стадиях. Люди, которым показали фото легкого разрушения и небольшой потери зубов стали больше заботиться о гигиене ротовой полости. Но те, кому показали жуткие снимки очень сильной порчи рта, вообще всё забросили. Перестали чистить зубы и щеткой и ниткой. То есть, по сути, им это только повредило.
Вот почему, изображая грусть, собираясь работать с огромным количеством печального, мрачного материала, нужно представлять его в смешном виде либо перемежать веселыми сценами, чтобы разрядить нагрузку, вернуть людям силы, сделать контраст с печальным, -- тогда оно может случаться снова и снова.

* * *

Однажды на выставке «Book Expo» моего редактора Джерри Ховарда пригласили на ужин с чаепитием в апартаменты Опры Уинфри. Так вот, я прямо извел Джерри, пытаясь уломать его принести какую-нибудь священную реликвию, которую можно продать с интернет-аукциона. Я просил его залезть в ее аптечку, заглянуть под кровать, притвориться, что упала контактная линза и облазить все на карачках, посмотреть и поискать, что плохо лежит.
Джерри не решился. Взял и обгадился с головы до ног. Так что в турне, всякий раз, будучи на радио, я рассказывал историю о том, как Джерри украл вагинальную мембрану Опры и выставил ее на интернет-аукционе, и что теперь мы оба разбогатеем и уйдем на пенсию. Я рассказал эту выдумку на полном серьезе на шести крупнейших ярмарках, когда в итоге мне позвонили из Нью-Йорка и сказали: «Прекрати! Хватит об этом рассказывать. Вырежи».
Мне удалось рассказать эту историю еще один раз, на чтении в Нью-Йорке, только на этот раз в форме публичного извинения перед Джерри, который тоже там был. Он так хохотал, что я понял: этим вечером можно читать любую грязь.

* * *

Людям очень нравится «Удушье». Некоторые говорят, что из моих книг эта пока самая смешная. Но раз на мероприятии «Barnes and Noble Union Square» один парень встал и тупо раскрыл мои карты, сказав: «Ты заебал своими «поисками себя», сколько можно брать личность за центральную тему, потом от нее отталкиваться, и пошло-поехало. Было уже целых четыре книги. А ты все равно занят личностями. Нам нужно, чтобы ты бросил их и реально показал нам со своим талантом что-нибудь новое». А потом он продолжает: «То есть, я считаю, ты великий писатель. Мне очень нравятся твои произведения». А я такой, типа: «Ну вот, сначала отрежем мне яйца, а потом будем хвалить».
Я сказал ему, что вообще-то хочу исследовать тему личности целиком. Ну, как бы не просто накропать чего-то, чтобы отвертеться, а исследовать ее со всех ракурсов перед тем, как оставить. Но в чем-то, думаю, он был прав. Вот почему моя следующая книга, «Колыбельная» -- столь абсолютный уход от личностей. В «Колыбельной» личности вообще не играют роли. Там абсолютно другая тема.
Но тем вечером ко мне в очередь выстроилось полдюжины парней, которые на полном серьезе предлагали: «Хотите, я займусь этим парнем? Думаю, он еще внизу. Хотите, я с ним за вас разберусь?». Причем абсолютно всерьез. Ну, я и сказал: «Точно? Конечно».

* * *

Думаю, что центральная, самая американская литературная тематика – это поиски себя. Мы видим ее в «Бостонцах» Генри Джеймса, в «Великом Гэтсби», в «Завтраке у Тиффани». Видим людей, которые переезжают в город из деревни и находят себя заново, или находят себя заново, переехав на границу. Бедняков, которые богатеют. Типа, из грязи в князи. Вся эта идея очень в американском жанре: поиск и создание себя заново по своей мечте или самовосприятию, или по неприятию, как угодно. И подобное мне всегда виделось самой американской литературной техникой или тематикой, поэтому мне очень хотелось поиграть с ним.
Может быть, только к настоящему моменту я сам разобрался с тем, кто я есть, и потому эта тема больше ко мне неприменима. Плюс на ней основаны уже четыре книги! «Бойцовский клуб» строится на всем, что не ты сам, «Незримые твари» были построены на воссоздании себя согласно моде и фантазии, «Уцелевший» строился на поиске себя перед лицом бессмертия, а «Удушье» -- на создании себя без цели, без жизненных ставок, без самопосвящений. Так что они все о поисках себя. Но пришло время двигаться дальше.

* * *

В моих книгах персонаж всегда изымается из ложного довольства и изоляции, и возвращается в общество – недоделанное, неприятное, хаотичное, но крайне более полноценное общество. Потому что еще один американский миф гласит: стоит взять и скрыться друг от друга, и мы будем всем довольны. Вот мы и хотим стать, как Говард Хьюзом в пентхаузе, или как Вильям Рэндольф Херст в Сен-Симеоне. Хотим попасть на свой необитаемый остров вдали от всех, чтобы обрести счастье. И вот, мы добираемся в это уединенное место, чтобы быть в одиночестве, и оказываемся куда несчастнее, чем прежде. И вот, получается, все время тянет то быть с людьми, то быть одному. И постоянно мечешься туда-обратно. Типа, когда женат – хочешь быть разведенным. Когда разведен – хочешь быть женат. Мы никогда не ценим то, что имеем. Так что мои книги всегда о возвращении людей в общество, -- людей, которые получили эту изоляцию и теперь ее ненавидят.
Знаете, спустя пять минут после того, как ягнята в «Молчании ягнят» перестали верещать, они заверещали снова. Они никогда не умолкали, самый максимум на, допустим, пять дней. У Клэрис возможно была передышка в пять дней. Но однажды она проснулась, а ягнята визжали громко как никогда, и она поняла, что это сизифов труд. Что остаток жизни ей предстоит постоянно затыкать ягнят. И каждый раз, замолкая, они затыкались на все меньшее и меньшее время, пока в итоге Клэрис Старлинг не покончила с собой. Или села на колеса. Типа, в итоге последняя часть книги называлась бы «Колеса от ягнят» или «Снотворное для ягнят».

* * *

Кажется, такие повторения никогда не завершаются. Черт. Я считаю, что все мы обречены на реинкарнацию. Все уверены, что реинкарнация – это хорошо. Но мне она кажется беличьим колесом. Кому захочется жить под последний занавес, быть на сцене, когда начнется мор/глад/война, или что там еще. Те же люди, которые бросали бычки под ноги и перебили птиц? Ну, блин, с такой позиции гнить в ящике – не так уж плохо.

* * *

Когда я был ребенком, отец внушил мне, что за глупости всегда приходится платить их цену. Однажды он буквально угрожал отрубить мне палец топором, если я что-то там сделаю. И в этот миг мне стало потрясающе ясно, что моя жизнь – дело моих собственных рук, что нужно брать ответственность за себя на весь остаток жизни и не винить никого за свои поступки. Я не собирался ни на кого валить вину. Если мне хотелось, чтобы что-то случилось, я готов был добиться этого. Я готов был стать причиной. Такие определяющие моменты потом забываются, но ты все рано поступаешь по тем решениям. И мне кажется, это одна из причин, по которым я очень активно занимался своей жизнью, -- из-за того самого полудня, когда мне по-настоящему стало ясно, что я за себя в ответе.
В любом детстве полно великих решающих случаев, моментов, в которые человек принимает грандиозные решения об устройстве мира и взаимодействии с ним до конца своей жизни. И забывает об этом. Начинает вести себя соответственно, но не может вспомнить, почему стал таким. И если вспомнить момент, когда принял это решение и начал так себя вести, приходит большое освобождение, потому что тогда вдруг: «О Господи». Вдруг у человека появляется выбор: жить так, как было решено, или же стать кем-то другим, а не следствием того, что никто не пришел на его пятый день рожденья. Человек освобождается от трагедии прошлого. Ему уже не нужно весь остаток жизни вести себя соответственно ей.

* * *

Надежда мне видится крайне бесполезным и бессмысленным чувством. Надежды ни к чему не приводят. Действия – да. Реальная идея создает что-то… Но если рассиживаться и надеяться – много не создашь.

* * * Когда думаешь, как мала в нашей огромной культуре доля людей, которые реально что-то контролируют, потрясает то, что большинство не определяет свою культуру. А только маленькое меньшинство. А почему? Вот это меня расстраивает. И думаю, что молодежь, располагая Интернетом и техническими возможностями, будет больше и больше способна к самовыражению. Но в то же время я волнуюсь, что ко времени, когда они получат эту технику, мы успеем подрезать самовыразительные предметы в школах и колледжах до такой степени, что никто больше не сумеет самовыразиться творчески, согласованно или интересно. Игра в группе, рисование, писательство, любое занятие, которое не видится нам профессионально пригодным, на самом деле может оказаться важнейшим предметом, потому что дает детям способ как-то самовыразиться, не только ломая вещи.

* * *

Об идее «Не стоит толкать реку, пускай течет сама». Можно сидеть на месте целый день, а река все равно не принесет тебя туда, куда хочется. И действительно ли заниматься любимым делом – значит толкать ее? Или это значит, в чем-то сдаться какому-то любимому занятию? Для меня это не значит толкать реку. Для меня это прыгнуть в нее и дать ей нести себя, а не вцепиться в берег и не делать то, чего до смерти хочется.

* * *

Знаете, на деле я сталкивался только с пристрастиями маниакальными, поэтому мне трудно представить себе человека, не обладающего маниакальной жизненной страстью, какой-то мечтой всей жизни, вне зависимости от занятий. Думаю, в каждом скрыта невероятная страсть, признает он это или нет, или даже неважно, знает ли он он ней. Возможно, человек просто совершенно забыл, что именно этим хотел заниматься, когда был ребенком. Или отговорил себя от этого занятия или образа жизни. Но мне важно знать, что в каждом из нас есть эта страсть и что наше недовольство и деструктивное поведение большей частью строится на невыполнении своего предназначения по каким бы то ни было причинам.

* * *

Боже, иногда мне кажется, что я теперь больше живу на страницах, чем в реальном мире. И я немного волнуюсь, что достигну точки, когда смогу воображать так ясно и удовлетворительно, что разочаруюсь в реальном мире, потому что смогу все представить гораздо лучше. Тогда я буду так расстроен действительностью, что превращусь в жирную кучу мяса, сидящую у лэптопа, и ничего больше не стану делать во внешнем мире.
Интересно видеть людей вроде Стивена Кинга, которого я считаю компульсивным писателем. И теперь выясняется, что он принимал наркотики и компульсивно употреблял алкоголь. Может, это тоже некое разочарование в реальном мире и мысль о том, что жизнь на страницах может приносить намного, очень, очень намного больше восторга и удовлетворения, чем реальная жизнь... На страницах можно делать то, что уже невозможно в жизни, потому что мир очень сильно регулируется и структурируется. На страницах можно совершать свои ошибки и создавать свои приключения. Только меня немного волнует, что в реальном мире мои приключения закончатся. И меня этот мир вообще перестанет волновать, потому что мой поддельный мир будет куда милее и приятнее.

* * *

Ну, я думаю, наверное, между сексоголиком и писателем разница невелика. Но говоря о Занятиях-анестетиках – если подумать, ведь писательство – анестетик, верно? Так что ладно, значит вообще разницы нет.