BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

Эдгар Аллан По. Колодец и маятник
---------------------------------------------------------------
Колодец и Маятник - Е.Суриц
Источник: "Эдгар По. Стихотворени. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
          Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
: Alexander Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Impia tortorum longas hic turba furores Sanguinis innocui,
non satiata,  aluit.  Sospite  nunc patria, fracto nunc funeris
antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent.
     (Клика  злодеев  здесь  долго  пыткам  народ  обрекала   И
неповинную  кровь,  не  насыщаясь, пила. Ныне отчизна свободна,
ныне разрушен застенок, Смерть попирая, сюда входят и  благо  и
жизнь (лат. ))
    
Четверостишие,  сочиненное для ворот рынка, который решили
построить на месте Якобинского клуба в Париже
     Я изнемог; долгая пытка совсем измучила меня; и когда меня
наконец  развязали  и  усадили,  я  почувствовал,   что   теряю
сознание.  Слова  смертного приговора -- страшные слова -- были
последними, какие различило мое ухо. Потом голоса  инквизиторов
слились  в  смутный,  дальний гул. Он вызвал в мозгу моем образ
вихря,  круговорота,  быть  может,  оттого,  что  напомнил  шум
мельничного  колеса.  Но  вот  и  гул  затих; я вообще перестал
слышать.  Зато  я  все  еще  видел,  но  с  какой  беспощадной,
преувеличенной  отчетливостью!  Я  видел губы судей над черными
мантиями. Они показались мне белыми -- белей бумаги, которой  я
поверяю  зти  строки,  --  и ненатурально тонкими, так сжала их
неумолимая   твердость,   непреклонная   решимость,    жестокое
презрение  к человеческому горю. Я видел, как движенья этих губ
решают мою судьбу, как зти губы кривятся, как на них  шевелятся
слова  о  моей  смерти. Я видел, как они складывают слоги моего
имени; и я содрогался, потому что не слышал ни единого звука. В
эти мгновения томящего ужаса я все-таки видел  и  легкое,  едва
заметное  колыханье  черного  штофа,  которым  была обита зала.
Потом взгляд мой упал на семь длинных свечей на столе.  Сначала
они   показались   мне   знаком  милосердия,  белыми  стройными
ангелами, которые меня спасут; но тотчас меня охватила смертная
тоска, и меня всего пронизало дрожью, как будто я дотронулся до
проводов   гальванической   батареи,   ангелы   стали   пустыми
призраками об огненных головах, и я понял, что они мне ничем не
помогут.  И тогда-то в мое сознанье, подобно нежной музыкальной
фразе, прокралась мысль о том, как  сладок  должен  быть  покой
могилы.  Она  подбиралась  мягко,  исподволь  и не вдруг во мне
укрепилась; но как только она  наконец  овладела  мной  вполне,
лица  судей  скрылись  из  глаз,  словно по волшебству; длинные
свечи вмиг сгорели дотла; их  пламя  погасло;  осталась  черная
тьма;  все  чувства  во  мне замерли, исчезли, как при безумном
падении с большой высоты, будто  сама  душа  полетела  вниз,  в
преисподнюю.  А дальше молчание, и тишина, и ночь вытеснили все
остальное.
     Это был обморок; и все же не стану утверждать, что потерял
сознание совершенно.  Что  именно  продолжал  я  сознавать,  не
берусь  ни  определять, ни даже описывать; однако было потеряно
не все. В глубочайшем сне -- нет!  В  беспамятстве  --  нет!  В
обмороке  --  нет!  В  смерти  --  нет!  Даже  в  могиле не все
потеряно. Иначе не существует бессмертия. Пробуждаясь от самого
глубокого сна, мы разрываем зыбкую паутину некоего  сновиденья.
Но  в  следующий  миг (так тонка эта паутина) мы уже не помним,
что нам снилось. Приходя в себя после обморока, мы проходим две
ступени: сначала мы возвращаемся в мир нравственный и духовный,
а потом уж вновь обретаем ощущение жизни физической.  Возможно,
что,  если,  достигнув  второй  ступени, мы бы помнили ощущения
первой, в  них  нашли  бы  мы  красноречивые  свидетельства  об
оставленной  позади  бездне.  Но бездна эта -- что она такое? И
как  хоть  отличить  тени  ее  от   могильных?   Однако,   если
впечатления   того,   что  я  назвал  первой  ступенью,  нельзя
намеренно вызвать в памяти, разве не являются они нам нежданно,
неведомо откуда, спустя  долгий  срок?  Тот,  кто  не  падал  в
обморок,  никогда  не  различит  диковинных  дворцов  и странно
знакомых лиц в догорающих угольях; не увидит парящих  в  вышине
печальных видений, которых не замечают другие, не призадумается
над запахом неизвестного цветка, не удивится вдруг музыкальному
ритму, никогда прежде не останавливавшему его внимания.
     Среди  частых  и  трудных усилий припомнить, среди упорных
стараний собрать разрозненные приметы того состояния кажущегося
небытия, в какое впала  моя  душа,  бывали  минуты,  когда  мне
мнился  успех; не раз -- очень ненадолго -- мне удавалось вновь
призвать чувства, которые, как понимал я по зрелом размышленье,
я мог  испытать  не  иначе,  как  во  время  своего  кажущегося
беспамятства.  Призрачные  воспоминанья  невнятно говорят мне о
том, как высокие фигуры подняли и безмолвно понесли меня  вниз,
вниз,  все  вниз,  пока  у  меня  не  захватило  дух  от  самой
нескончаемости спуска. Они говорят мне о том, как смутный страх
сжал мне сердце, оттого что сердце это странно  затихло.  Потом
все  вдруг  сковала  неподвижность,  точно  те,  кто  нес  меня
(зловещий   кортеж!    ),    нарушили,    спускаясь,    пределы
беспредельного  и  остановились  передохнуть  от тяжкой работы.
Потом душу окутал унылый туман. А дальше все тонет в безумии --
безумии памяти, занявшейся запретным предметом.
     Вдруг ко мне вернулись движение и шум -- буйное  движение,
биение  сердца  шумом  отозвалось  в ушах. Потом был безмолвный
провал пустоты. Но тотчас шум и движение, касание --  и  трепет
охватил  весь  мой  состав. Потом было лишь ощущение бытия, без
мыслей -- и это длилось долго. Потом внезапно проснулась  мысль
и  накатил ужас, и я уже изо всех сил старался осознать, что же
со  мной  произошло.  Потом  захотелось  вновь  погрузиться   в
беспамятство.  Потом  душа  встрепенулась,  напряглась  усилием
ожить и ожила. И тотчас вспомнились пытки, судьи, траурный штоф
на стенах,  приговор,  дурнота,  обморок.  И  опять  совершенно
забылось  все  то,  что  уже  долго  спустя мне удалось кое-как
воскресить упорным усилием памяти.
     Я пока не открывал глаз. Я понял, что лежу на  спине,  без
пут.  Я  протянул  руку,  и  она  наткнулась на что-то мокрое и
твердое.  Несколько  мгновений  я  ее  не  отдергивал   и   все
соображал,  где  я  и  что  со  мной.  Мне  мучительно хотелось
оглядеться, но я не решался. Я боялся своего первого взгляда. Я
не боялся увидеть что-то ужасное, нет, я холодел от страха, что
вовсе ничего не увижу. Наконец с безумно колотящимся сердцем  я
открыл  глаза.  Самые  дурные  предчувствия  мои подтвердились.
Чернота вечной ночи окружала меня. У меня перехватило  дыхание.
Густая   тьма  будто  грозила  задавить  меня,  задушить.  Было
нестерпимо душно. Я  неподвижно  лежал,  стараясь  собраться  с
мыслями.  Я  припомнил обычаи инквизиции и попытался, исходя из
них, угадать свое положение. Приговор вынесен;  и,  кажется,  с
тех  пор  прошло немало времени. Но ни на миг я не предположил,
что  Такая мысль, вопреки выдумкам сочинителей,  нисколько
не  вяжется  с жизнью действительной; но где же я, что со мной?
Приговоренных к смерти, я знал, обычно казнили на  аутодафе,  и
такую  казнь  как раз уже назначили на день моего суда. Значит,
меня снова бросили в мою темницу, и теперь я несколько  месяцев
буду  ждать следующего костра? Да нет, это невозможно. Отсрочки
жертве не дают. К тому же у меня  в  темнице,  как  и  во  всех
камерах  смертников  в  Толедо,  пол каменный, и туда проникает
тусклый свет.
     Вдруг мое сердце так и перевернулось от ужасной догадки, и
ненадолго я снова  лишился  чувств.  Придя  в  себя,  я  тотчас
вскочил на ноги; я дрожал всем телом. Я отчаянно простирал руки
во  все  стороны.  Они  встречали одну пустоту. А я шагу не мог
ступить от страха, что  могу  наткнуться  на  стену  склепа.  Я
покрылся  потом.  Он  крупными  каплями  застыл  у меня на лбу.
Наконец, истомясь неизвестностью, я  осторожно  шагнул  вперед,
вытянув  руки  и  до  боли  напрягая  глаза в надежде различить
слабый луч света. Так прошел я немало шагов; но по-прежнему все
было черно и пусто. Я вздохнул  свободней.  Я  понял,  что  мне
уготована, по крайней мере, не самая злая участь.
     Я  осторожно  продвигался  дальше,  а  в памяти моей скоро
стали тесниться несчетные глухие  слухи  об  ужасах  Толедо.  О
здешних тюрьмах ходили странные рассказы -- я всегда почитал их
небылицами,  --  до того странные и зловещие, что их передавали
только шепотом. Что, если меня оставили  умирать  от  голода  в
подземном царстве тьмы? Иди меня ждет еще горшая судьба? В том,
что    я    обречен   уничтожению,   и   уничтожению   особенно
безжалостному, и не мог сомневаться,  зная  нрав  своих  судей.
Лишь мысль о способе и часе донимала и сводила меня с ума.
     Наконец мои протянутые руки наткнулись на препятствие. Это
была стена,  очевидно,  каменной  кладки,  совершенно  гладкая,
склизкая  и  холодная.  Я  пошел  вдоль  нее,  ступая   с   той
недоверчивой осторожностью, которой научили меня иные старинные
истории.  Однако  таким  способом  еще  нельзя  было определить
размеров темницы; я мог обойти ее всю  и  вернуться  на  то  же
место,  так  ничего  и  не  заметив,  ибо стена была совершенно
ровная и везде одинаковая. Тогда я  стал  искать  нож,  который
лежал у меня в кармане, когда меня повели в судилище; ножа я не
нашел. Мое платье сменили на балахон из мешковины. А я-то хотел
всадить  лезвие  в  какую-нибудь  щелочку  между  камнями, чтоб
определить начало пути. Затруднение, правда, оказалось  пустое,
и  лишь  в тогдашней моей горячке оно представилось мне сначала
неодолимым. Я отодрал толстую подрубку подола и положил его под
прямым углом к стене.  Пробираясь  вдоль  стены,  я  непременно
наткнусь  на нее, обойдя круг. Так я рассчитал. Но я не подумал
ни о размерах темницы, ни о собственной своей  слабости.  Земля
была  сырая и скользкая. Я проковылял еще немного, споткнулся и
упал. Изнеможение помешало мне подняться, и скоро  меня  одолел
сон.
     Проснувшись, я вытянул руку и нащупал рядом ломоть хлеба и
кувшин  с  водою.  Я  так  был измучен, что не стал размышлять,
откуда они взялись, но жадно осушил кувшин и съел хлеб. Скоро я
снова побрел вдоль стены и с большим трудом наконец добрался до
места, где лежала мешковина. До того, как я  упал,  я  насчитал
пятьдесят  два  шага,  а после того, как встал и пошел сызнова,
насчитал их сорок восемь. Значит, всего шагов  получалось  сто;
и, положив на ярд по два шага, я заключил, что тюрьма моя имеет
окружность  в пятьдесят ярдов. Однако в стене оказалось и много
углов, и я никак не мог догадаться о форме  подземелья,  ибо  в
голове у меня засела мысль, что здесь непременно подземелье.
     Мои   расследованья   были  почти  бесцельны  и  уж  вовсе
безнадежны,  но  странное   любопытство   побуждало   меня   их
продолжать. Я отделился от стены и решил пересечь обнесенное ею
пространство.  То  и  дело оскользаясь на предательском, хоть и
твердом полу, я сперва ступал с  величайшей  осторожностью.  Но
потом   я  набрался  храбрости  и  пошел  тверже,  стараясь  не
сбиваться  с  прямого  пути.  Так  прошел  я  шагов  десять  --
двенадцать,  но  споткнулся  о свисавший оборванный край своего
подола, сделал еще шаг и рухнул ничком.
     Опомнился я не сразу, и лишь несколько секунд  спустя  мое
внимание  привлекло удивительное обстоятельство. Дело вот в чем
-- подбородком я уткнулся в тюремный  пол,  а  губы  и  верхняя
часть  лица,  хоть  и  опущенные  ниже подбородка, ни к чему не
прикасались. Мой лоб точно  погрузился  во  влажный  пар,  а  в
ноздри лез ни с чем не сравнимый запах плесени. Я протянул руку
и  с ужасом обнаружил, что лежу у самого края круглого колодца,
глубину которого я,  разумеется,  пока  не  мог  определить.  Я
пошарил  по  краю  кладки,  ухитрился  отломить кусок кирпича и
бросил вниз. Несколько мгновений я слышал, как он, падая, гулко
ударялся о стенки колодца, наконец глухо всплеснулась  вода,  и
ей  громко  отозвалось  эхо.  В тот же миг раздался такой звук,
будто где-то наверху распахнули и разом захлопнули дверь,  тьму
прорезал слабый луч и тотчас погас.
     Тут я понял, какая мне готовилась судьба, и поздравил себя
с тем,  что так вовремя споткнулся. Еще бы один шаг -- и больше
мне не видеть белого света. О таких именно казнях упоминалось в
тех рассказах  об  инквизиции,  которые  почитал  я  вздором  и
выдумками.   У  жертв  инквизиции  был  выбор:  либо  смерть  в
чудовищных муках телесных, либо смерть  в  ужаснейших  мучениях
нравственных.  Мне  осталось последнее. От долгих страданий мои
нервы совсем расшатались, я вздрагивал при  звуке  собственного
голоса  и  как нельзя более подходил для того рода пыток, какие
меня ожидали.
     Весь дрожа, я  отполз  назад  к  стене,  решившись  скорей
погибнуть  там,  только бы избегнуть страшных колодцев, которые
теперь  мерещились  мне  повсюду.  Будь  мой  рассудок  в  ином
состоянии, у меня бы хватило духу самому броситься в пропасть и
положить  конец  беде, но я стал трусом из трусов. К тому же из
головы не шло то, что я читал о  таких  колодцах  --  мгновенно
расстаться с жизнью там никому еще не удавалось.
     От  возбужденья  я  долгие  часы не мог уснуть, но наконец
забылся. Проснувшись, я, как и  прежде,  обнаружил  подле  себя
ломоть  хлеба  и кувшин с водой. Меня терзала жажда, и я залпом
осушил кувшин. К воде, верно,  примешали  какого-то  зелья;  не
успел я допить ее, как меня одолела дремота. Я погрузился в сон
-- глубокий, как сон смерти. Долго ли я спал, я, разумеется, не
знаю,  но  только,  когда я снова открыл глаза, я вдруг увидел,
что  меня  окружает.  В  робком  зеленоватом  свете,   которого
источник  я  заметил не сразу, мне открылись вид и размеры моей
тюрьмы.
     Я намного ошибся, прикидывая протяженность стены. Она была
не более двадцати пяти ярдов. Несколько минут я  глупо  дивился
этому  открытию,  поистине  глупо!  Ибо  какое  значение в моих
ужасных обстоятельствах могла  иметь  площадь  темницы?  Но  ум
цеплялся  за  безделицы,  и  я  принялся истово доискиваться до
ошибки, какую сделал в своих расчетах. И наконец меня  осенило.
Сначала,  до того как я упал в первый раз, я насчитал пятьдесят
два шага; и,  верно,  упал  я  всего  в  двух  шагах  от  куска
мешковины,  успев  обойти почти всю стену. Потом я заснул, и со
сна, верно, пошел не в  ту  сторону;  понятно  поэтому,  отчего
стена представилась мне вдвое длинней. В смятении я не заметил,
что  в  начале  пути она была у меня слева, а в конце оказалась
справа.
     Относительно формы тюрьмы я  тоже  обманулся.  Я  уверенно
счел  ее весьма неправильной, нащупав на стене много углов, так
могущественно воздействие кромешной тьмы на того,  кто  очнулся
от  сна  или  летаргии!  Оказалось,  что  углы -- всего-навсего
легкие вмятины или углубления в  неравном  расстоянии  одна  от
другой.  Форма  же  камеры была квадратная. То, что принял я за
каменную кладку, оказалось железом или еще каким-то металлом  в
огромных листах, стыки или швы которых и создавали вмятины. Вся
поверхность  этого  металлического мешка была грубо размалевана
мерзкими, гнусными рисунками -- порождениями мрачных монашеских
суеверий. Лютые  демоны  в  виде  скелетов  или  в  иных  более
натуральных,  но страшных обличьях, безобразно покрывали сплошь
все стены. Я заметил, что контуры этих чудищ довольно четки,  а
краски грязны и размыты, как бывает от сырости. Потом я увидел,
что  пол  в  моей  тюрьме  каменный. Посередине его зияла пасть
колодца, которой я избегнул; но  этот  колодец  был  в  темнице
один.
     Все  это  смог  я  различить  лишь  смутно и с трудом; ибо
собственное  мое  положение  за   время   забытья   значительно
изменилось.  Меня  уложили  навзничь,  во весь рост на какую-то
низкую деревянную раму. Меня накрепко привязали к  ней  длинным
ремнем  вроде  подпруги.  Ремень  много  раз перевил мне тело и
члены, оставляя свободной только голову и левую руку, так  чтоб
я мог ценой больших усилий дотянуться до глиняной миски с едой,
стоявшей  подле на полу. К ужасу своему я обнаружил, что кувшин
исчез.  Я  сказал  --  "к  ужасу  своему".  Да,  меня   терзала
нестерпимая  жажда.  Мои мучители, верно, намеревались еще пуще
ее распалить; в глиняной миске лежало остро приправленное мясо.
     Подняв  глаза,  я  разглядел  потолок  своей  темницы.   В
тридцати  или  сорока  футах  надо  мной,  он состоял из тех же
самых, что и стены,  листов.  Чрезвычайно  странная  фигура  на
одном  из  них  приковала  мое  внимание.  Это была Смерть, как
обыкновенно ее изображают, но только вместо  косы  в  руке  она
держала  то,  что  при беглом взгляде показалось мне рисованным
маятником,  как  на  старинных  часах.  Однако  что-то  в  этом
механизме  заставило меня вглядеться в него пристальней. Пока я
смотрел прямо вверх (маятник приходился как раз надо мною), мне
почудилось,  что  он  двигается.  Минуту   спустя   впечатление
подтвердилось.   Ход   маятника  был  короткий  и,  разумеется,
медленный. Несколько мгновений я  следил  за  ним  с  некоторым
страхом,  но скорей с любопытством. Наконец, наскуча его унылым
качаньем, я решил оглядеться.
     Легкий шум привлек мой слух, я посмотрел на пол и  увидел,
как  его  пересекает  полчище огромных крыс. Они лезли из щели,
находившейся в моем поле зрения справа. Прямо у меня на  глазах
они  тесным  строем жадно устремлялись к мясу, привлеченные его
запахом. Немалого труда стоило мне отогнать их от миски.
     Прошло, пожалуй, полчаса, возможно,  и  час  (я  мог  лишь
приблизительно  определять  время), прежде чем я снова взглянул
вверх. То, что я увидел,  меня  озадачило  и  поразило.  Размах
маятника увеличился почти на целый ярд. Выросла, следственно, и
его  скорость. Но особенно встревожила меня мысль о том, что он
заметно опустился. Теперь я увидел, --  надо  ли  описывать,  с
каким  ужасом!  --  что  нижний  конец его имеет форму серпа из
сверкающей стали, длиною примерно с фут от рога до рога;  рожки
повернуты кверху, а нижний край острый, как лезвие бритвы; выше
от лезвия серп наливался, расширялся и сверху был уже тяжелый и
толстый.  Он  держался  на плотном медном стержне, и все вместе
шипело, рассекая воздух.
     Я не мог более сомневаться в том, какую  участь  уготовила
мне  монашья  изобретательность в пытках. Инквизиторы прознали,
что мне известно о колодце;  его  ужасы  предназначались  таким
дерзким  ослушникам,  как  я;  колодец  был  воплощенье ада, по
слухам, -- всех казней. Благодаря чистейшему случаю я не упал в
колодец. А я знал, что внезапность страданья, захват им  жертвы
врасплох  --  непременное  условие чудовищных тюремных расправ.
Раз уж я сам не свалился  в  пропасть,  меня  не  будут  в  нее
толкать,  не такова их дьявольская затея; а потому (выбора нет)
меня  уничтожат  иначе,  более  мягко.  Мягко!  Я   готов   был
улыбнуться сквозь муку, подумав о том, как мало идет к делу это
слово.
     Что   пользы   рассказывать   о   долгих,   долгих   часах
нечеловеческого ужаса, когда я считал  удары  стального  серпа!
Дюйм  за  дюймом,  удар  за ударом -- казалось, века проходили,
пока я это замечал -- но он  неуклонно  спускался  все  ниже  и
ниже!  Миновали  дни,  --  быть  может,  много  дней,  --  и он
спустился так низко, что обдал меня своим едким дыханьем. Запах
остро отточенной стали забивался мне в  ноздри.  Я  молился,  я
досаждал  небесам  своей  мольбой  о  том,  чтоб  он  спускался
поскорей. Я сходил с ума, я  рвался  вверх,  навстречу  взмахам
зловещего  ятагана.  Или  вдруг  успокаивался, лежал и улыбался
своей сверкающей смерти, как дитя -- редкой погремушке.
     Я снова лишился чувств -- ненадолго, ибо когда я  очнулся,
я  не понял, спустился ли маятник. А быть может, надолго, ибо я
сознавал присутствие злых духов, которые заметили мой обморок и
могли нарочно остановить качанье. Придя в себя, я  почувствовал
такую,  о!  невыразимую  слабость,  будто  меня  долго изнуряли
голодом. Несмотря на страданья,  человеческая  природа  требует
еды.  Я  с  трудом  вытянул левую руку настолько, насколько мне
позволяли путы,  и  нащупал  жалкие  объедки,  оставленные  мне
крысами. Когда я положил в рот первый кусок, в мозгу моем вдруг
мелькнул  обрывок мысли, окрашенной радостью, надеждой. Надежда
для меня -- возможно ли? Как я  сказал,  то  был  лишь  обрывок
мысли,  --  мало  ли  таких  мелькает в мозгу, не завершаясь? Я
ощутил, что мне  помстилась  радость,  надежда,  но  тотчас  же
ощутил,  как  мысль  о них умерла нерожденной. Тщетно пытался я
додумать ее, поймать, воротить. Долгие муки почти  лишили  меня
обычных  моих мыслительных способностей. Я сделался слабоумным,
идиотом.
     Взмахи маятника шли под  прямым  углом  к  моему  телу.  Я
понял,  что  серп  рассечет  меня  в  том месте, где сердце. Он
протрет мешковину, вернется, повторит свое дело опять... опять.
Несмотря на страшную ширь взмаха (футов тридцать, а то и более)
и шипящую мощь спуска, способную сокрушить и самые эти железные
стены, он протрет  мешковину  на  мне,  и  только!  И  здесь  я
запнулся.  Дальше  этой мысли я идти не посмел. Я задержался на
ней, я цеплялся за нее, будто бы так можно было удержать  спуск
маятника.  Я  заставил  себя  вообразить  звук,  с  каким  серп
разорвет мой балахон, тот озноб,  который  пройдет  по  телу  в
ответ  на  трение  ткани.  Я  мучил  себя  этим вздором, покуда
совершенно не изнемог.
     Вниз --  все  вниз  сползал  он.  С  сумасшедшей  радостью
противопоставлял я скорость взмаха и скорость спуска. Вправо --
влево  --  во  всю  ширь!  --  со скрежетом преисподней к моему
сердцу, крадучись, словно  Я то хохотал, то рыдал, уступая
смене своих порывов.
     Вниз, уверенно, непреклонно вниз! Вот он  качается  уже  в
трех  дюймах  от  моей  груди.  Я  безумно,  отчаянно  старался
высвободить левую руку. Она была  свободна  лишь  от  локтя  до
кисти.  Я  только дотягивался до миски и подносил еду ко рту, и
то ценою мучительных усилий. Если б мне удалось высвободить всю
руку, я бы схватил маятник и постарался его  остановить.  Точно
так же мог бы я остановить лавину!
     Вниз,  непрестанно,  неумолимо вниз! Я задыхался и обмирал
от каждого его разлета. У меня все обрывалось внутри от каждого
взмаха. Мои глаза провожали его вбок и вверх  с  нелепым  пылом
совершенного  отчаяния.  Я  жмурился,  когда он спускался, хотя
смерть была бы избавленьем, о! несказанным избавленьем от  мук.
И  все  же  я  дрожал  каждой жилкой при мысли о том, как легко
спуск механизма введет острую сверкающую секиру мне в грудь. От
надежды дрожал я каждой жилкой, от надежды  обрывалось  у  меня
все  внутри.  О, надежда, -- победительница скорбей, -- это она
нашептывает  слова  утешенья   обреченным   даже   в   темницах
инквизиции.
     Я  увидел, что еще десять -- двенадцать взмахов -- и сталь
впрямь коснется моего балахона, и оттого я вдруг весь  собрался
и  преисполнился ясным спокойствием отчаяния. Впервые за долгие
часы -- или даже дни -- я стал думать.  Я  сообразил,  что  моя
подпруга,   мои   путы   --  цельные,  сплошные.  Меня  связали
одним-единственным ремнем. Где бы лезвие ни прошлось по  путам,
оно  рассечет  их так, что и сразу смогу высвободиться от них с
помощью левой руки. Только  как  же  близко  мелькнет  от  меня
сталь!  Как  гибельно может оказаться всякое неверное движенье!
Однако мыслимо ли, что  прихлебатели  палача  не  предусмотрели
такой  возможности?  Вероятно  ли, что тело мое перевязано там,
куда должен спуститься маятник?  Страшась  утратить  слабую  и,
должно  быть,  последнюю  надежду,  я  все же приподнял голову,
чтобы как следует разглядеть свою грудь. Подпруга обвивала  мне
тело и члены сплошь, но только не по ходу губительного серпа!
     Едва  успел  я  снова  опустить  голову,  и  в  мозгу моем
пронеслось то, что лучше всего  назвать  недостающей  половиной
идеи  об  избавлении, о которой я уже упоминал и которой первая
часть лишь смутно промелькнула в моем уме, когда я поднес еду к
запекшимся губам. Теперь мысль сложилась до конца, слабая, едва
ли здравая, едва ли ясная, но она сложилась.  Отчаяние  придало
мне сил, и я тотчас взялся за ее осуществление.
     В  течение  многих  часов  пол  вокруг  моего низкого ложа
буквально  кишел  крысами.   Бешеные,   наглые,   жадные,   они
пристально  смотрели  на  меня красными глазами, будто только и
ждали, когда я перестану шевелиться, чтобы тотчас сделать  меня
своей  добычей. "К какой же пище, -- думал я, -- привыкли они в
подземелье? "
     Как ни старался я отгонять их от миски,  они  съели  почти
все  ее  содержимое,  оставя лишь жалкие объедки. Я однообразно
махал  рукой  над  миской,   и   из-за   этой   бессознательной
монотонности  движения  мои  перестали  оказывать  действие  на
хищников. Прожорливые твари то и дело кусали меня за пальцы.  И
вот   последними  остатками  жирного,  остро  пахучего  мяса  я
тщательно натер свои путы, там, где сумел  дотянуться  до  них;
потом я поднял руку с пола и, затаив дыханье, з
     Сначала  ненасытных животных поразила и спугнула внезапная
перемена -- моя новая неподвижная  поза.  Они  отпрянули;  иные
метнулись  обратно  к  щели.  Но лишь на мгновенье. Не напрасно
рассчитывал я на  их  алчность.  Заметя,  что  я  не  шевелюсь,
две-три  самых  наглых  вспрыгнули  на  мою  подставку  и стали
обнюхивать подпругу. Прочие будто только ждали  сигнала.  Новые
полчища  хлынули  из щели. Они запрудили все мое ложе и сотнями
попрыгали прямо на меня. Мерное движенье маятника ничуть им  не
препятствовало.  Увертываясь  от ударов, они занялись умащенной
подпругой. Они теснились,  толкались,  они  толпились  на  моем
теле,  все  вырастая  в  числе. Они метались по моему горлу; их
холодные пасти тыкались в мои губы; они чуть не  удушили  меня.
Омерзение,  которого не передать никакими словами, мучило меня,
леденило тяжким, липким ужасом. Но еще минута -- и я понял, что
скоро  все  будет  позади.  Я  явственно  ощутил,  что   ремень
расслабился.  Значит,  крысы уже перегрызли его. Нечеловеческим
усилием я заставлял себя лежать тихо.
     Нет, я не ошибся в своих расчетах, я не  напрасно  терпел.
Наконец  я  почувствовал,  что свободен. Подпруга висела на мне
обрывками. Но маятник уже  коснулся  моей  груди.  Он  распорол
мешковину.  Он  разрезал  белье  под  нею.  Еще два взмаха -- и
острая боль пронзила меня насквозь.  Но  миг  спасенья  настал.
Мановением   руки   я  обратил  в  бегство  своих  избавителей.
Продуманным движеньем -- осторожно, боком, косо, медленно --  я
скользнул  прочь  из ремней так, чтобы меня не доставал ятаган.
Хоть на мгновенье, но я был свободен.
     Свободен!  И  в  тисках  инквизиции!  Едва  ступил   я   с
деревянного  ложа  пыток  на  каменный тюремный пол, как адская
машина перестала качаться, поднялась, и незримые силы унесли ее
сквозь потолок. Печальный урок этот привел меня в отчаяние.  За
каждым  движением  моим следят. Свободен! Я всего лишь избегнул
одной смертной муки ради другой муки, горшей, быть  может,  чем
сама  смерть.  Подумав  так,  я  стал  беспокойно  разглядывать
железные стены, отделявшие меня от мира. Какая-то странность --
перемена,  которую  и  не  вдруг  осознал,  --  без   сомненья,
случилась  в  темнице. На несколько минут я забылся в тревожных
мыслях; я терялся в тщетных, бессвязных догадках. Тут я впервые
распознал источник зеленоватого света, освещавшего  камеру.  Он
шел  из  прорехи  с  полдюйма  шириной,  которая опоясывала всю
темницу, по  низу  стен,  совершенно  отделяя  их  от  пола.  Я
пригнулся, пытаясь заглянуть в проем, разумеется, безуспешно.
     Когда я распрямился, мне вдруг открылась тайна происшедшей
в камере  перемены.  Я уже говорил, что, хотя роспись на стенах
по  очертаниям  была  достаточно  четкой,  краски   как   будто
размылись и поблекли. Сейчас же они обрели и на глазах обретали
пугающую,  немыслимую  яркость,  от  которой  портреты  духов и
чертей принимали вид непереносимый и для нервов более  крепких,
чем   мои.   Бесовские  взоры  с  безумной,  страшной  живостью
устремлялись на меня отовсюду, с тех мест, где только что их не
было и помину, и сверкали мрачным  огнем,  который  я,  как  ни
напрягал воображение, не мог счесть ненастоящим.
     Ненастоящим!  Да  ведь уже до моих ноздрей добирался запах
раскаленного железа!  Тюрьма  наполнилась  удушливым  жаром.  С
каждым  мигом все жарче горели глаза, уставившиеся на мои муки.
Все гуще заливал багрец намалеванные кровавые  ужасы.  Я  ловил
ртом  воздух!  Я  задыхался!  Так ват что затеяли мои мучители!
Безжалостные!  О!  Адские  отродья!  Я  бросился  подальше   от
раскаленного  металла  на середину камеры. При мысли о том, что
огонь вот-вот спалит меня дотла,  прохлада  колодца  показалась
мне  отрадой.  Я  метнулся  к  роковому  краю. Я жадно заглянул
внутрь. Отблески пылающей кровли высвечивали колодец до дна.  И
все  же  в  первый  миг  разум мой отказывался принять безумный
смысл того, что я увидел. Но страшная правда силой вторглась  в
душу,  овладела  ею,  опалила  противящийся  разум. О! Господи!
Чудовищно! Только не это! С воплем  отшатнулся  я  от  колодца,
спрятал лицо в ладонях и горько заплакал.
     Жар  быстро  нарастал,  и  я снова огляделся, дрожа, как в
лихорадке. В  камере  случилась  новая  перемена,  на  сей  раз
менялась  ее  форма.  Как  и  прежде,  сначала я тщетно пытался
понять, что творится вокруг. Но недолго терялся я  в  догадках.
Двукратное мое спасенье подстрекнуло инквизиторскую месть, игра
в  прятки  с  Костлявой  шла  к  концу. Камера была квадратная.
Сейчас я увидел, что два железных угла  стали  острыми,  а  два
других,    следственно,    тупыми.    Страшная   разность   все
увеличивалась с каким-то глухим не то грохотом, не  то  стоном.
Камера тотчас приняла форму ромба. Но изменение не прекращалось
-- да я этого и не ждал и не хотел. Я готов был прижать красные
стены  к груди, как покровы вечного покоя. "Смерть, -- думал я,
-- любая смерть, только бы не в колодце!  "  Глупец!  Как  было
сразу  не  понять,  что в колодец-то и загонит меня раскаленное
железо! Разве можно выдержать его  жар?  И  тем  более  устоять
против  его напора? Все уже и уже становился ромб, с быстротой,
не оставлявшей времени для размышлений. В самом центре ромба и,
разумеется,  в  самой  широкой  его  части  зияла  пропасть.  Я
упирался,  но  смыкающиеся стены неодолимо подталкивали меня. И
вот уже на твердом полу темницы не осталось ни дюйма для  моего
обожженного,  корчащегося  тела.  Я  не сопротивлялся более, но
муки души вылились в громком, долгом, отчаянном  крике.  Вот  я
уже закачался на самом краю -- я отвел глаза...
     И  вдруг  --  нестройный  шум  голосов! Громкий рев словно
множества труб! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненные
стены отступили! Кто-то схватил меня за руку,  когда  я,  теряя
сознанье,  уже  падал  в  пропасть.  То  был  генерал  Лассаль.
Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во власти
своих врагов.
Last-modified: Thu, 10 Jun 1999 15:08:53 GMT INOFANT/POE/kolodec.txt

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

Aksi-chan (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора =)))

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

 

I
К юго-востоку от Хэмпдена, рядом с извилистым ущельем, где бьется в теснинах Лососевая река, простирается гряда крутых скалистых холмов, ставшая камнем преткновения для отважных земледельцев. Глубокие каньоны с почти отвесными стенами изрезали эту местность вдоль и поперек, что не позволяет использовать ее иначе как пастбище. В мой последний приезд в Хэмпден этот район его еще называют Наделом Сатаны входил в состав здешнего лесного заповедника. Ввиду отсутствия дорог он практически отрезан от внешнего мира, и местные жители вполне серьезно скажут вам, что в свое время он был собственноручно пожалован нашей грешной земле Его Сатанинским Величеством. Местное поверье гласит, что здесь водятся привидения, но что они собой представляют этого, похоже, не знает никто. Коренные поселенцы не отваживаются проникать в эти таинственные дебри, ибо они свято верят тем преданиям, что достались им по наследству от индейцев племени нец-перс, бесчисленные поколения которых избегали этих мест по той причине, что считали их ареной состязаний каких-то гигантских духов, прибывающих Извне. Все эти не лишенные занимательности истории возбудили во мне живейшее любопытство.
Моя первая и, слава Богу, последняя экскурсия в эти холмы состоялась летом 1938 года, которое я провел в Хэмпдене с Константином Теунисом. Он весь ушел в работу над своей диссертацией по египетской мифологии, и большую часть времени я коротал в одиночестве, несмотря на то, что мы жили в одной квартире в коттедже на Бикон-стрит с видом на печально известный Дом Пирата, выстроенный Эксе-ром Джонсом более шестидесяти лет тому назад.
Рассвет 23 июня застал меня среди этих причудливой формы холмов впрочем, после семи часов утра они выглядели вполне прозаично. Я отошел уже на целых семь миль от Хэмпдена, но до сих пор не видел ничего такого, что могло бы привлечь мое внимание. Взбираясь по травянистому откосу над одним особенно глубоким ущельем, я внезапно оказался на участке, абсолютно лишенном растительного покрова. Он простирался далеко на юг, захватывая множество долин и возвышенностей. Поначалу я решил, что прошлой осенью здесь, вероятно, был пожар, но, внимательно обследовав почву, я не обнаружил ни малейших признаков выгорания. Все близлежащие склоны лощины выглядели настолько черными и обезображенными, что, казалось, на них дохнуло каким-то гигантским пламенем, уничтожившим всю растительность. Однако следы огня отсутствовали...
Я ступал по жирной, плодородной почве мечте любого земледельца и не видел ни травинки. Я взял курс на предполагаемый центр этой грандиозной пустоши и тут до меня вдруг дошло, какая жуткая и необъяснимая тишина царит вокруг. Здесь не было ни жаворонков, ни кроликов, ни даже насекомых вся живность, казалось, покинула эти места. Взойдя на вершину внушительной высоты бугра, я попытался определить на глаз размеры этой унылой загадочной зоны. И тут я увидел одиноко стоящее дерево.
Холм, на котором оно росло, чуть возвышался над своими соседями, но дерево, бросалось в глаза главным образом потому, что его никак нельзя было ожидать здесь увидеть. Я не встретил ни одного дерева на протяжении многих миль: в неглубоких лощинах мне приходилось продираться сквозь заросли репейника и терновника, но среди них не было деревьев в полном смысле этого слова. Тем более странно было увидеть дерево в этой бесплодной местности, да еще на вершине холма.
Чтобы добраться до него, мне пришлось пересечь два обрывистых ущелья; в конце пути меня ждала еще одна неожиданность. Ибо это дерево не было ни елью, ни сосной, ни чем-либо еще. Никогда в жизни я не встречал деревьев, хотя бы отдаленно напоминавших его; не встретил и по сей день и вечно буду благословлять за это небеса!
Более всего оно напоминало дуб. У него был мощный искривленный ствол диаметром около ярда, а его огромные нижние ветви начинали расти уже в каких-нибудь семи футах над землей. Листья имели округлую форму и были до странности идентичными по размеру и рисунку. Создавалось впечатление, будто дерево нарисовано на холсте кистью неведомого художника, но я готов поклясться, что оно было настоящим. Да-да, настоящим, уж я-то знаю это, что бы там ни говорил Теунис.
Помню, как, не глядя на часы, я определил время по солнцу: было десять утра. Стало припекать, и я присел отдохнуть под гостеприимной сенью огромного дерева. Потом я обратил внимание на траву, что в изобилии росла под ним довольно странный феномен посреди этой голой пустоши.
Везде, куда бы я ни кинул взгляд, было беспорядочное нагромождение холмов, лощин и обрывов, но та возвышенность, на которой я сидел, значительно превосходила все остальные в радиусе многих миль. Я поглядел далеко на восток и тут же вскочил на ноги, пораженный и ослепленный увиденным! Сквозь сизую дымку на горизонте проступали голубоватые шапки гор Биттеррут, единственной гряды в округе, расположенной в трехстах милях от Хэмпдена, вершины которой всегда покрыты снегом. Но, находясь на такой высоте, как сейчас, я никак не должен был ее видеть. В течение нескольких минут я стоял, не шелохнувшись, и все глядел на это чудо; потом меня одолела сонливость и я прилег отдохнуть на обильный травяной покров под деревом. Я отложил в сторону фотоаппарат, снял шляпу и расслабился, глядя в небо через сетку зеленых листьев. Потом я закрыл глаза.
И тогда меня посетило довольно странное видение некая смутная греза, своего рода сок наяву, не имевший сколько-нибудь отчетливой связи с реальностью. Мне чудилось, будто я вижу величественный храм на берегу вязкого, покрытого водорослями моря; три солнца мерцали над ним в бледно-розовом небе. Этот громадный храм, напоминавший древнюю гробницу, имел какой-то неестественный цвет, близкий к сине-лиловому. Огромные бестии парили в облаках казалось, будто я слышу хлопанье их перепончатых крыльев. Когда я приблизился к каменной громаде, предо мной возник огромный черный провал входа. Внутри маячили тени; мельтеша и дразнясь, они, казалось, хотели заманить меня в этот чудовищный склеп. Хищный блеск трех огромных глаз померещился мне в шевелящемся мраке дверного проема, и я закричал от смертельного страха. Я понял, что в нездоровых недрах этого исполинского сооружения кроется нечто такое, что сулит гибель и разрушение всему сущему. То была поднявшаяся из бездны преисподняя, и была она страшнее самой смерти. Я снова закричал. Видение померкло.
Надо мной были все те же круглые листья и обычное земное небо. Пытаясь подняться на ноги, я ощутил дрожь во всех членах; холодный пот струился по моему лицу. В первое мгновение я было собрался бежать куда глаза глядят, лишь бы только не видеть этот холм с его ужасным деревом, но затем быстро справился со своим сумасбродным порывом и снова присел, стараясь прийти в себя. Никогда еще я не видел сна, столь схожего с явью и столь кошмарного. Но что же могло послужить причиной такому странному видению? Разве что те книги по Древнему Египту, которые я брал почитать у Теуниса... Я отер пот с лица и подумал, что уже настало время обеда. Однако мне почему-то совсем не хотелось есть.
Потом меня осенило. Я сделаю несколько снимков этого дерева и покажу их Теунису. Быть может, увидев их, он перестанет делать вид, будто ему все безразлично. А если что, я мог бы пересказать ему свой сон... Достав из чехла фотоаппарат, я сделал несколько снимков как самого дерева, так и окружавшего его ландшафта. На всякий случай я также сфотографировал один из сверкавших на солнце снежных пиков. Может быть, я захочу сюда вернуться, и тогда эти снимки пригодятся.
Засунув фотоаппарат в футляр, я вернулся на свое мягкое травянистое ложе. Похоже, что это место под деревом обладало какой-то неведомой чудодейственной силой. Во всяком случае, мне не хотелось его покидать.
Я глянул вверх, на странные листья округлой формы, и снова закрыл глаза. Легкий ветерок играл в ветвях; их мягкий мелодичный шелест навеял на меня сладкую истому, и вскоре я задремал. Внезапно я снова увидел бледно-розовое небо и три солнца. Страна трех теней! И вновь величественный храм предстал перед моим взором. Казалось, будто я лечу по воздуху, как некий бестелесный дух, и разглядываю чудеса этого удивительного многомерного мира. Причудливо изогнутые карнизы храма вселяли в меня безотчетный страх, и я понял, что эту страну не видел еще ни один смертный даже в своих самых дерзких грезах.
И снова передо мной возникла огромная зияющая дыра входа; меня словно затягивало в это черное клубящееся облако. Казалось, что я гляжу в даль без конца и без края. Я не нахожу слов, чтобы описать это чудовищное Ничто, эту непроницаемую бездонную тьму, кишевшую невообразимыми тенями и предметами, плодами безумия и бреда, столь же неуловимыми и призрачными, как мгла, скрывающая таинственную Шамбалу.
Душа моя ушла в пятки. Я был смертельно испуган. Я кричал, не переводя дух, и чувствовал, что схожу с ума. Затем, все еще во сне, я бросился бежать и бежал бесконечно долго, охваченный предельным ужасом, но от чего именно я спасался бегством, я не знал. И хотя я покинул этот храм и адскую бездну, в глубине души я понимал, что мне суждено вернуться сюда и только чудо может меня спасти.
Я открыл глаза. Дерева надо мной не было. Я лежал ничком на каменистом склоне. Одежда моя находилась в самом плачевном состоянии, ладони были исцарапаны в кровь. Я медленно поднялся на ноги, корчась от невыносимой боли. Теперь я узнал то место, где находился это был холм, с которого я впервые увидел ту опаленную зону. Выходит, что я проделал не одну милю, находясь в бессознательном состоянии! Дерева не было в поле зрения, и я облегченно вздохнул. Брюки мои были разодраны на коленях стало быть, часть пути я проделал на четвереньках.
Я взглянул на солнце оно клонилось к западу! Где же я все это время был? Я судорожно выхватил часы. Они остановились в 10.34.

II
- Так, значит, ты получил фотографии? произнес Теунис, лениво растягивая слова. Я поднял голову и встретил его серый, холодный взгляд, брошенный мне с другого конца обеденного стола. Три дня миновало с тех пор, как я вернулся с Наделов Сатаны. Я, конечно, уже успел ему поведать о видении, посетившем меня под деревом, но мой рассказ вызвал у него только смех.
- Да, ответил я. Они пришли вчера вечером. Я еще даже не распечатал пакет. Рассмотри их как следует если, конечно, они достаточно качественные. Быть может, ты изменишь свое мнение.
Теунис усмехнулся, отхлебнул кофе. Я протянул ему нераспечатанный конверт. Он тут же вскрыл его и достал снимки. Как только он увидел первый из них, улыбка слетела с его лица. Он нервно затушил сигарету.
- Боже праведный, ты только погляди! Я принял у него из рук глянцевый прямоугольник. Это был самый первый снимок дерева, сделанный мною с расстояния примерно в пятьдесят футов. Я недоумевал, что могло так поразить Теуниса в этом снимке. На переднем плане красовалось дерево, стоящее на холме, под ним густые заросли травы, где я отдыхал, а вдали заснеженные вершины гор.
- Вот! воскликнул я. Я же говорил...
- Приглядись получше! Теунис щелкнул ногтем по фотокарточке. Взгляни на тени! Каждая скала, куст и дерево отбрасывают по три тени!
Он был прав... Я только теперь заметил, что от дерева падают целых три тени, перекрывающие одна другую наподобие веера. Меня разом охватило чувство, будто изображение на фотокарточке содержит какую-то несообразность, что-то ненормальное. Листья выглядели какими-то уж чересчур сочными, чтобы быть похожими на настоящие, а ствол был весь в безобразных утолщениях и наростах. Теунис швырнул снимок на стол.
- Здесь что-то не так, пробормотал я. То дерево, которое я видел, не было таким отвратительным, как это...
- Ты уверен? процедил Теунис. Впрочем, я, думаю, что ты видел там много такого, что не попало, на эти снимки.
- Но на них попало то, чего я не видел!
- В том то все и дело. В этом ландшафте как будто что-то не на месте, но что именно этого я никак не могу ухватить. Дерево как бы наводит на мысль - но мысль эта выше моего понимания! Оно слишком неотчетливо, слишком зыбко, слишком призрачно, чтобы быть настоящим!
Он нервно забарабанил пальцами по столу. Потод схватил остальные фотографии и быстро их просмотрел.
Я взял со стола снимок, оброненный Теунисом, принялся его разглядывать, стараясь вникнуть в каждую деталь и ощущая при этом какую-то странную неловкость и неуверенность. Верхушки растений торчали в разные стороны; трава в отдельных местах была беспорядочно спутана. Дерево выглядело очень расплывчатым, как бы затянутым пеленой, но я хорошо различал мощные сучья и полусогнутые стебли цветов, что, казалось, вот-вот должны были обломиться, однако каким-то образом все же держались. И еще множество теней, расположенных веером.
Между тем это были очень подозрительные тени либо слишком короткие, либо слишком длинные в сравнении с объектами, от которых они падали, отчего мне и стало не по себе. Но ведь в тот день я ничего этого не заметил... Странный пейзаж! В нем было что-то до боли знакомое и в то же время столь же далекое и непостижимое, как звезды за пределами галактики.
Теунис первым нарушил молчание.
- Ты, кажется, говорил, что в своем бредовом сне видел три солнца?
Я кивнул, не понимая, к чему он клонит. Потом вдруг меня осенило, и когда я снова взглянул на фото, пальцы мои слегка дрожали. Мой сон! Ну конечно!
- На других снимках то же самое, сказал Теунис. Та же неопределенность, тот же намек. Пожалуй, я бы разобрался, в чем тут дело, увидел бы все в истинном свете, но только здесь все слишком... Впрочем, если я погляжу на них подольше, я, конечно, разберусь.
Какое-то время мы сидели, не произнося ни слова. Внезапно ко мне пришла идея, подсказанная странным, необъяснимым желанием снова попасть к тому самому дереву.
- Давай сходим туда вместе. Это займет у нас полдня.
- Будет лучше, если ты останешься здесь, задумчиво промолвил Теунис. Сомневаюсь, что тебе удастся отыскать это место.
- Вздор, сказал я. Ведь у нас есть фотографии...
- А на этих фотографиях есть какие-нибудь известные тебе ориентиры?
Слова Теуниса заставили меня вздрогнуть. Внимательно проглядев остальные снимки, я вынужден был признать, что никаких ориентиров на них нет.
Теунис еле слышно бормотал и делал одну затяжку за другой.
- Совершенно обычная или почти обычная фотография ландшафта, который явно не от мира сего. А чтобы с такой высоты были видны горы это просто абсурд! Впрочем, погоди-ка!
Он вскочил со стула и бросился вон из комнаты. Я слышал, как он, громко чертыхаясь, возится в нашей временной библиотеке. Не прошло и минуты, как он - появился в дверях со старинным фолиантом в кожаном переплете под мышкой. Теунис бережно раскрыл его и стал вглядываться в причудливый шрифт.
- Что это за книга? поинтересовался я.
- Это староанглийский перевод "Хроник Нафа", составленных Рудольфом Йерглером, германским мистиком и алхимиком. Часть своих сведений он позаимствовал у Гермеса Трисмегиста, древнеегипетского чародея. Тут есть один абзац, который может представить для нас определенный интерес, поскольку из него следует, что во всей этой истории намного больше сверхъестественного, нежели ты предполагаешь. Слушай:
"Шел год Черного Козла, когда в Наф явилась Тень, которой нет места на Земле и облик которой неуловим для взора смертного. И она питалась душами человеков, и тех, кого она глодала, преследовали соблазнительные и ослепительные видения, пока ужас и вечная ночь не настигали их. И они не видели того, что так гложет их, ибо Тень принимала ложные обличья, известные людям только из снов, и казалось, что лишь в Стране Трех Солнц можно получить освобождение. Но сказано жрецами Старой Книги, что тот, кто увидит Тень в ее подлинном обличье, а увидев останется в живых, тот сможет убежать ее чар и вернуть ее в ту черную бездну, Откуда она происходит, Совершить же это можно не иначе, как прибегнув к священной гемме, что хранится в храме Ка-Нефера, Верховного Жреца. И когда та исчезла вместе с Фри-ном, тем самым, что бросил вызов ужасу и бесследно сгинул, великий стон стоял в Нафе. Но Тень, насытившись, оставила землю и не проголодается до тех пор, пока вновь не свершится цикл и не настанет год Черного Козла".
Теунис замолчал. Услышанное окончательно сбило меня с толку, и я сидел, широко раскрыв глаза. Наконец он снова заговорил:
- Ну, Сингл, теперь, я думаю, ты понимаешь, как тут все завязано. Нам нет необходимости погружаться в эти мифы глубже, чем того требует данный случай, однако я должен заметить, что, согласно древним поверьям, именно сейчас идет так называемый год Черного Козла год, когда чудовищные ужасы из Потусторонней Бездны якобы насылаются на землю, принося неисчислимые бедствия. Нам не дано знать, как именно они себя проявят, но есть все основания полагать, что в деле будут замешаны всякого рода видения и галлюцинации. Скверно, что ты впутался в эту историю. Она может плохо кончиться, и я умоляю тебя быть настороже. Но прежде всего я хочу воспользоваться советом старины Йерглера и попытаться увидеть это явление в его истинном обличье. К счастью, упомянутая им старинная гемма была-таки найдена, и мне известно, где она хранится. Мы должны испытать ее действие хотя бы на фотографиях. Эта гемма представляет собой нечто вроде линзы или призмы правда, с ее помощью нельзя фотографировать. Человек с повышенной восприимчивостью, поглядев сквозь нее, пожалуй, смог бы зарисовать увиденное. Правда, эта процедура довольно рискованна наблюдатель может повредиться в рассудке, ибо облик Тени принадлежит иному миру и вряд ли приятен на вид. Но опасность возрастет стократ, если мы вообще не попытаемся что-либо предпринять. И все же, Сингл, если тебе дорога жизнь и рассудок, держись подальше от этого холма и от объекта, который ты принимаешь за дерево.
Я чувствовал себя сбитым с толку еще более, неужели прежде.
- Но как могут живые существа извне существовать среди нас? воскликнул я. И откуда нам знать, что они действительно существуют?
- Ты рассуждаешь с точки зрения обитателя нашей крошечной планеты, возразил Теунис. Но ты же не станешь утверждать, что известный нам мир является мерилом Вселенной. Перед самым нашим носом мелькают объекты, которые нам и не снились. Современная наука резко расширила границы познания и доказала, что мистики были не так уж далеки от истины...
Неожиданно я понял, что больше не могу глядеть на фотографию; мне захотелось сжечь ее. Меня обуял космический ужас; он гнал меня прочь от этого чудовищного снимка, ибо я смертельно боялся, что смогу узнать какой-нибудь из изображенных на нем объектов.
Я взглянул на Теуниса. Он склонился над старинной книгой с очень странным выражением на лице. Потом выпрямился.
- Давай отложим это дело на завтра. Я устал строить догадки, устал удивляться. Я возьму на время гемму из музея и сделаю все, что в моих силах.
- Как хочешь, ответил я, Тебе нужно будет ехать в Кройдон?
Он кивнул.
- В таком случае мы отправимся вместе, решительно заявил я.

III
Я не вижу никакой необходимости в подробном изложении событий последующих двух недель. Для меня они заключались в непрекращающейся борьбе между безумным желанием вернуться к загадочному древу иллюзий и свободы и не менее безумным страхом перед этим непостижимым феноменом и всем, что с ним связано. То, что возвращение мое так и не состоялось, произошло не столько из-за моего нежелания, сколько по чистой случайности. Между тем я знал, что Теунис проявляет исключительную активность в неких изысканиях самого странного толка изысканиях, включавших в себя тайную поездку в автомобиле и возвращение в условиях величайшей конспирации. Несколько слов, брошенных им вскользь по телефону, дали мне понять, что ему удалось раздобыть загадочный предмет весьма древнего происхождения, упоминавшийся в том старинном фолианте как "Гемма", и что он изыскивает средства применения этого предмета к оставленным мною фотографиям.
Он также обмолвился о "поляризации", "преломлении" и "неизвестных науке углах времени и пространства" и добавил, что мастерит какой-то аппарат вроде камеры-обскуры для изучения загадочных фотоснимков с помощью геммы.
На шестнадцатый день я получил тревожное известие из кройдонской лечебницы. Теунис находился там и желал немедленно меня видеть. Его хватил какой-то странный удар: друзья нашли его распростертым ниц в бессознательном состоянии у себя в комнате, куда они прибежали, услышав крики, исполненные смертельного ужаса и страдания. Несмотря на слабость и беспомощность, Теунис пришел в сознание и горел нетерпением сообщить мне что-то важное, а также попросить меня выполнить поручение, не терпящее отлагательства. Вот и все, что мне передали из лечебницы по телефону. Не прошло и часа, как я сидел y постели больного, не переставая удивляться тем изменениям, какие претерпели черты его лица за столь короткое время в результате волнений и нервного напряжения. Теунис начал с того, что попросил сиделок оставить нас вдвоем.
- Сингл! Я видел ее! Голос его звучал хрипло и неестественно. Ты должен немедленно уничтожить все снимки. Я взглянул на ее истинный облик и тем самым вернул ее туда, откуда она происходит, но снимки все равно лучше сжечь. То дерево больше никогда не появится на холме во всяком случае, я надеюсь на это, пока через многие тысячи веков вновь не наступит год Черного Козла. Теперь ты вне опасности и человечество тоже.
Он замолчал, переводя дыхание, а потом продолжал.
- Вытащи гемму из камеры и положи ее в сейф шифр тебе известен. Она должна быть возвращена туда, откуда я ее взял ибо наступит время, когда она снова потребуется для спасения мира. Пока я нахожусь здесь, мне будет спокойнее, если я буду знать, что она в надежном месте. Не вздумай глядеть в аппарат иначе она разделается с тобой так же, как со мной. И сожги эти чертовы снимки... тот, что в камере, и все остальные...
На этом месте Теуниса оставили силы, он откинулся на подушку и закрыл глаза. Вошли сиделки и знаками попросили меня удалиться.
Еще через полчаса я уже был у него дома и с любопытством разглядывал продолговатый черный ящик, установленный на столе в библиотеке. Рядом валялся опрокинутый стул. Ветер, врываясь в открытое окно, ворошил и кружил по комнате разрозненные листы бумаги. Рядом с ящиком я заметил конверт из-под фотографий, и странное чувство охватило меня. Всего несколько секунд потребовалось мне для того, чтобы осмотреть аппарат и открепить от одного его конца самый первый снимок дерева, а от другого небольшой прозрачный кристалл цвета янтаря, обточенный под самыми немыслимыми углами. Прикоснувшись к нему, я ощутил неприятные теплоту и покалывание, и мне пришлось побороть отвращение, убирая его с глаз долой в настенный сейф Теуниса. Держа в руках снимок, я испытывал противоречивую гамму чувств. И когда он уже лежал в одном конверте с остальными, меня не оставляло болезненное желание извлечь его оттуда, впиться глазами, броситься вон из комнаты и бежать к холму туда, где находился изображенный на нем объект. Характерные изображения линий на отдельных деталях снимка то и дело всплывали у меня в памяти... За одними изображениями таились совсем другие... непостижимые тайны в полузнакомых обличьях... Но одновременно во мне действовал и противоположный, более здоровый инстинкт это был ни с чем не сравнимый страх; именно он дал мне силы поспешно развести огонь в камине и бросить туда проклятый конверт, который вскоре на моих глазах превратился в пепел. При этом я понимал каким-то шестым чувством, что мир наконец-то очистился от ужаса, на краю которого трепетал; ужаса, который не стал менее чудовищным от того, что я не знал, в чем его суть.
Мне так и не удалось составить себе сколько-нибудь ясного представления о причине постигшего Теуниса удара, да я и не осмеливался как следует задуматься над этим. Примечательно, что у меня не возникло и тени желания поглядеть в камеру, пока я не вынул из нее гемму и фотографию. То, что можно было разглядеть на снимке через древний кристалл, используя его как своего рода увеличительное стекло, не предназначалось в этом я почему-то был уверен для восприятия человеком, желающим остаться в здравом уме. Что до меня, то я уже стоял бок о бок с этим феноменом и находился под воздействием его чар в тот момент, когда он пребывал на том дальнем холме в виде дерева и нездешнего ландшафта. И у меня не возникало ни малейшего желания увидеть подлинный облик того ужаса, которого мне чудом удалось избежать.
Ах, если бы я так и остался в блаженном полуневедении! Я мог бы спокойнее спать по ночам. Однако судьбе было угодно, чтобы прежде чем выйти из комнаты, я остановил свой взгляд на кипе бумаг, шуршавших на столе возле черного ящика. Все листы были чистыми, за исключением одного на нем был рисунок, наспех сделанный карандашом. Я сразу вспомнил слова Теуниса о возможности зарисовать тот кошмар, что будет выявлен с помощью геммы, и хотел было отвернуться от рисунка, но мое благоразумное намерение не устояло перед врожденным любопытством. Искоса взглянув на рисунок, я увидел неровные, торопливые штрихи, обрывавшиеся в том месте, где моего приятеля хватил ужасный удар. Потом, как бы назло самому себе, я поглядел на запретное изображение в упор и лишился чувств.
Я никогда не смогу дать полного описания того, что предстало моему взору. Придя в себя, я швырнул листок в умирающее пламя и, шатаясь, побрел домой по тихим, безлюдным улицам. В душе я славил Господа за то, что не стал разглядывать снимок через кристалл, и истово молил Его помочь мне забыть сделанный Теунисом набросок, лишь отчасти передававший то, что он увидел своими глазами. Отныне я уже не тот, что прежде. Даже в самых невинных пейзажах мне чудится некий смутный, двусмысленный намек на те безымянные богомерзкие явления, что, может статься, лежат в их основе и составляют их истинную сущность. И это при том, что рисунок Теуниса был таким приблизительным, таким неполным в сравнении с тем, что он видел собственными глазами, если судить по его осторожному рассказу!
На рисунке сохранилось лишь несколько основных элементов ландшафта. Остальная его часть была застлана какой-то странной, невообразимой туманностью. Все более или менее знакомые предметы составляли здесь часть какого-то непонятного, смутного существа явно неземного свойства явления, в грандиозности своей недоступного охвату взором смертного, явления бесконечно чуждого, чудовищного и ужасного, если судить по тому его фрагменту, что присутствовал на изображении.
Там, где я своими глазами видел причудливо изгибающийся, словно живой, ствол дерева, на рисунке была изображена какая-то мерзкая бесформенная лапа, пальцы или щупальца которой отвратительно простирались вперед, словно пытаясь нащупать нечто, находившееся на земле под ними. Мне также показалось, что участок травы прямо под этими жирными скрюченными пальцами был примят таким образом, будто на нем незадолго до того лежал человек. Но рисунок был сделан слишком небрежно, а посему я ни в чем не могу быть уверен окончательно.
The Tree On The Hill (with Duane W. Rimel; May 1934) Перевод О.Мичковского

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

Извращенка-Мальвина (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора Фотографии Бессмертие_Готических_Душ : О, сломан кубок золотой!Душа ушла навек!


Извращенка-Мальвина

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора Фотографии Бессмертие_Готических_Душ : Новодевичье кладбище


BlackCat87

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

 

 

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

 

 

                                   Egli e vivo е parlerebbe se non

                                   osservasse la regola del Silenzio.

                                   [Он жив и заговорил бы, если бы не

                                   соблюдал обет молчания (итал.).]

 

 

     Меня мучила жестокая лихорадка, и не было ей  конца. Я исчерпал уже все

средства,  к  каким можно было  прибегнуть  здесь, в дикой, пустынной  части

Апеннин, но ничто не приносило облегчения. Мой  слуга, единственный, кто мог

обо  мне   позаботиться  в  безлюдном,  заброшенном  замке,  перепуганный  и

совершенно несведущий в подобных делах, ни  за  что не осмелился бы  пустить

мне кровь, - впрочем, я и так немало ее потерял в схватке с разбойниками. Но

было  бы  небезопасно  и  отослать  его искать  помощи, а  самому остаться в

одиночестве. Под конец пришел мне на память пакетик опиума, который хранился

у меня в  том  же  ящике,  где кальян и табак:  в Константинополе перенял  я

обычай подбавлять этого зелья в трубку. Педро подал мне кальян.  Я пошарил в

ящике и отыскал  опиум. И уже хотел отрезать толику,  да призадумался. Когда

куришь, не так  важно,  сколько взять. Обыкновенно я брал  табака  и  опиума

поровну  и  затем,  измельчив  и  хорошенько перемешав,  до половины набивал

трубку  этой смесью. Иногда,  выкурив  ее  до конца, я  не  ощущал  никакого

особенного  действия;  а  случалось,  едва  успевал  выкурить на две  трети,

рассудок  мой  начинал  мутиться,  и  столь  тревожны  были  признаки  этого

помрачения, что я откладывал  трубку. Действие  наркотика  продолжалось, но,

слабое, замедленное, оно уже не грозило никакой опасностью. Однако же теперь

все обстояло  по-иному.  Никогда еще я не  принимал опиума внутрь. Случалось

мне  прибегать к опиевой настойке и к морфию; окажись они сейчас у  меня под

рукою, я не стал бы колебаться. Но никогда я не видел, чтобы кто-либо глотал

неразведенный опиум. О  том,  какое тут потребно  количество,  Педро знал не

более  моего - и  мне  в моем безвыходном положении  оставалось  лишь  взять

наугад. Все  же я не слишком беспокоился, ибо  решил действовать постепенно.

Для начала я приму дозу совсем  маленькую. Если не поможет, повторю; и так -

до  тех  пор,  покуда  не  уляжется  лихорадка  или  же  не  придет  наконец

спасительный сон, которого я, истерзанный брожением  чувств,  тщетно  жаждал

вот  уже  целую  неделю. Несомненно,  как раз  это брожение чувств,  смутное

бредовое  состояние,  что уже  овладело  мною, помешало  мне  заметить,  как

бессвязно я рассуждаю и как это глупо и опрометчиво - судить, велика ли вещь

или мала,  когда не имеешь  мерки для  сравнения.  В  ту минуту мне вовсе не

приходило  на  ум, что  доза  опиума,  которая  мне казалась крохотной, быть

может, в  действительности огромна.  Напротив  того,  хорошо  помню,  что  я

уверенно определил,  сколько надо взять, исходя из всего количества, какое у

меня имелось. А потому комочек опиума, который я проглотил, причем проглотил

безо всякого страха, несомненно, оказался  лишь  малой частицей всего куска,

что был у меня в руках.

     Замок, куда Педро решился  проникнуть,  взломав  дверь, только  бы мне,

раненному и измученному, не пришлось ночевать под открытым небом, был мрачен

и величав - из  тех неправдоподобных громад,  что уже долгие века смотрят на

нас  со  склонов  Апеннин  столь  же  сурово,  как   со  страниц,  рожденных

воображением госпожи Радклиф. Судя по всему, покинут он был совсем недавно и

лишь на короткое время. Со дня на день мы ждали возвращения его обитателей и

ничуть не  сомневались, что,  узнав о постигшей меня беде, они  не  поставят

самовольное  вторжение нам в  вину. А пока, чтобы вторжение это выглядело не

столь  дерзким,  мы  подыскали  для себя  прибежище поменьше  и  поскромнее.

Разместились мы в одной из боковых башенок. Убранство здесь было богатое, но

старинное и  обветшалое. Стены увешаны гобеленами и  украшены разнообразными

бесчисленными трофеями  - всевозможными доспехами и  оружием - вперемежку со

множеством весьма живо  написанных и  очень  современных картин  в роскошных

золоченых  рамах. Картины висели  повсюду, даже  в самых укромных  уголках и

нишах,  каких  по прихоти зодчего здесь оказалось  немало,  и,  может  быть,

оттого,  что  мысли  мои  начинали путаться,  картины эти  пробудили во  мне

живейший интерес; а потому, проглотив, как уже сказано, опиум, я велел Педро

закрыть тяжелые ставни  (ведь  давно стемнело), зажечь все свечи  в  высоком

канделябре, что стоял  у изголовья моей постели,  и во  всю  ширь распахнуть

завесы балдахина  из черного бархата с  тяжелой бахромой. Я распорядился так

затем,  чтобы,  если  не  сумею  уснуть,  можно  было  хотя  бы  попеременно

предаваться  созерцанию  картин  и  перелистывать  найденную еще  раньше  на

подушке  переплетенную  тетрадку,  в  которой  содержался  рассказ  об  этих

полотнах и их описание.

     Долго, долго я  читал -  и  увлеченно, самозабвенно смотрел,  и меж тем

чувствовал, как сладостный дурман украдкою проникает в мой мозг, чувствовал,

что это его  чары  прибавляют  пышности и  прихотливости роскошным  рамам...

прибавляют воздушной  легкости краскам, сверкающим на холстах...  прибавляют

волнующей увлекательности  тетрадке, которую я перелистывал. Я сознавал, что

многое  мне  просто  чудится,  и,  однако  же, от  этого  только еще  полнее

наслаждался  колдовским  обманом. Незаметно  летели  часы,  настала глубокая

ночь.  Мне не нравилось, как  падает свет, и,  не  желая будить задремавшего

слугу, я с трудом  дотянулся до канделябра и переставил  его  так,  чтобы он

лучше освещал раскрытые страницы.

     Следствие этого оказалось совершенно неожиданное.  Свечи  (в канделябре

их было  много) озарили  нишу,  которую до той минуты скрывала  густая тень,

отброшенная одним из столбиков, что поддерживали балдахин. И в ярком свете я

увидел картину,  прежде не  замеченную.  То был  портрет  совсем  юной, едва

расцветшей  женщины. Я бросил на него беглый взгляд и поспешно закрыл глаза.

Сперва я и сам не понял, отчего  так поступил. Но потом,  лежа со смеженными

веками,  начал мысленно искать причину, которая  заставила меня зажмуриться.

Видно, то был невольный порыв,  стремление выиграть время  и поразмыслить...

удостовериться,  что  зрение  меня  не  обмануло...  успокоить  и   обуздать

воображение, чтобы затем посмотреть  взглядом более твердым и трезвым. Через

несколько минут я снова пристально поглядел на картину.

     Теперь  я  уже  не  мог и  не  хотел  сомневаться,  что  глаза  меня не

обманывают:  ибо  первый  же  отблеск  свеч  на  холсте,  казалось,  рассеял

незаметно  овладевшее   мною  дремотное  оцепенение  и  разом,  словно  удар

гальванического тока, вернул  мне  остроту  чувств.  Предо  мною, как  я уже

сказал,  был  портрет  юной женщины  - голова и плечи,  написанные,  как это

называют художники, "виньеткой", наподобие излюбленных головок Сюлли. Плечи,

грудь,  даже сияющий  ореол волос как бы  растворялись  в смутной и в то  же

время  глубокой  тени  фона.  Овальная  золоченая рама  причудливо  отделана

филигранью. Сама  живопись  -  выше  всяких  похвал. Очарованию  этого  лица

позавидовали  бы гурии  рая. Но  не  искусство художника  и  не  бессмертная

красота его модели столь внезапно и глубоко меня потрясли. И отнюдь не в том

дело,  что воображение мое,  словно вдруг пробудясь от полусна, приняло этот

портрет за головку  живой девушки. Я сразу понял,  что и  особенность манеры

художника,  и  самая  рама  должны были  мигом рассеять  подобное обманчивое

впечатление, вернее  даже - не могли ни на  миг его  допустить.  Пожалуй, не

один  час,  полусидя  в  постели,  опершись  на  подушки,  я  сосредоточенно

раздумывал об этом, и взор мой неотрывно прикован был к портрету. И наконец,

уверясь,  что разгадал секрет  производимого им  впечатления, я откинулся на

своем  ложе.  Как  я  понял,  волшебство   заключалось  в  необычайно  живом

выражении, которым я был сперва изумлен, а под конец и смущен, и подавлен, и

испуган. У  меня  не  стало  более  сил  видеть печаль, таившуюся  в  улыбке

полураскрытых губ, и неподдельно яркий блеск пугливо расширенных зрачков.  В

каком-то благоговейном ужасе поставил я канделябр на прежнее место. Портрет,

столь меня взволновавший, вновь скрылся из виду, и я с нетерпением обратился

к  тетрадке, где рассказывалось о  картинах замка  и  их истории. Я  отыскал

номер,  которым  обозначен  был овальный портрет, и вот какую таинственную и

необычайную повесть я там прочитал:

 

     "Она  была  девою  редкостной  красоты  и  столь  же  прелестна,  сколь

исполнена  веселья.  И недобрым был  тот  час, когда увидела она и  полюбила

художника и стала его женою. Он, пылкий, неутомимый и  суровый, уже обвенчан

был со своим Искусством; она - дева редкостной красоты, столь же прелестная,

сколь исполненная  веселья, вся - лучезарность и улыбка, резвая, как молодая

лань;  ко всему на свете питала она любовь и нежность, и ненавистна ей  была

лишь ее  соперница  -  Живопись,  ужасали ее  лишь  палитра  и кисти и  иные

злосчастные  орудия,  ради которых  ее  покидал возлюбленный. Ужасно ей было

слышать, как художник заговорил о своем желании написать портрет даже с нее,

молодой жены своей. Но она смиренно покорилась и многие недели кротко сидела

в высокой башне, в темной комнате, где лишь с  потолка сочился дневной свет,

в  лучах которого  белел натянутый  холст. Но он,  художник, упивался  своей

работой, что длилась час за часом, день за  днем.  Пылкий,  безрассудный,  с

переменчивым  нравом,  он  порою  впадал  в угрюмость или забывался, уносясь

мыслью  бог  весть  куда;  он не желал видеть, что в призрачном свете,  едва

проникавшем в  одинокую  башню,  блекнет  цветущий  румянец и  тускнеет  еще

недавно искрившийся весельем  взор его молодой жены, которая таяла на глазах

у всех, незаметно для него лишь одного. Она же улыбалась,  она все улыбалась

и не молвила ни слова жалобы, ибо видела, что прославленный художник в труде

своем черпает  жгучую,  всесожигающую  радость  и  работает день  и ночь  не

покладая рук, дабы запечатлеть на холсте ее, которая так его любила, но день

ото дня становилась все слабее  и печальнее. И в самом деле,  те,  кто видел

портрет,  почти с трепетом, как  о  чуде,  говорили о  сходстве необычайном;

конечно  же, создать  подобное помог художнику не  только его талант,  но  и

великая  любовь к  той, кого  изобразил он  так  верно и  так  прекрасно. Но

позднее,  когда работа  уже  близилась к  концу,  в  башню  никого более  не

допускали; ибо  художник столь пылко и самозабвенно предавался своей работе,

что  почти уже не отрывал глаз от холста даже затем, чтобы взглянуть в  лицо

жены.  И  он не  желал видеть,  что краски, которые наносил  он на холст, он

отнимал у той, которая сидела перед  ним и становилась час от часу бледней и

прозрачнее. Минули многие недели, и когда оставалось лишь наложить последний

мазок на уста и  в последний раз едва тронуть кистью очи, снова встрепенулся

дух прекрасной дамы, точно  огонек угасающего светильника. И  тогда  наложен

был мазок, и  кончик кисти едва  коснулся очей  на холсте; и на миг художник

застыл в восхищении пред тем, что он  создал;  но в следующее мгновенье, все

еще  не  сводя  глаз с  портрета, он затрепетал  и весь  побелел,  вскричал,

объятый ужасом: "Да ведь это сама жизнь!" - и поспешно оборотился к любимой.

     Она была мертва!

     И тогда художник промолвил еще:

     - Но разве это - смерть?"

 

 

 

 

Эдгар Аллан По

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

Кто как праздновал Хелловин?!

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

 

     Высоко на зеленом холме среди ореховых деревьев первозданного леса возвышается старинный родовой замок моих предков. Много веков он служил жилищем и вотчиной для нашего гордого и знатного рода. Замок окружен крепостной стеной, поросшей зеленым мхом, которая когда-то величественно возвышалась над окрестной деревушкой, старой, как и сам замок. Старинные башни с отметинами бурной жизни всех поколений владельцев замка постепенно приходили в упадок под неумолимым и безжалостным давлением времени. Замок был построен в эпоху раннего средневековья и являлся некогда одной из самых восхитительных и устрашающих крепостей Франции. Знатные графы, бароны, герцоги и даже короли противостояли натиску врагов на его крепостных стенах и галереях с навесными бойницами. Никогда за всю многовековую историю в залах замка так и не раздались уверенные шаги завоевателей. Никогда не был он покорен врагами.

     Но многое изменилось с тех давних феодальных времен. На смену блеску и роскоши пришли запустение и упадок. Слишком гордые и надменные владельцы замка считали недопустимо оскорбительным для себя занятие коммерцией. И постепенно мои предки утратили свое богатство. Время не пощадило и сам замок: его стены и башни были наполовину разрушены, великолепный парк зарос сорной травой, водяные рвы, опоясывающие крепость, давно высохли.

     Внутреннее убранство замка, поражавшее раньше роскошью и богатством, также несло на себе следы разорения и утраченного былого величия. Пол, ковры, резная обшивка стен и панелей были источены червями и угрожали превратиться в древесную труху.

     Проходили века, и постепенно три из четырех главных башен замка окончательно превратились в руины, осталась лишь последняя, где и обитали представители некогда могущественного рода графов С. Девяносто лет назад в одной из мрачных и огромных комнат последней сохранившейся башни родился я, Антуан, последний потомок несчастного рода, над которым висел злой рок проклятья.

     Первые годы моей бурной жизни я провел среди мрачных стен родового гнезда, в лесу, в диких оврагах, гротах и ущельях холма. Я никогда не знал своих родителей. За месяц до моего появления на свет мой отец в возрасте тридцати двух лет погиб от нелепой случайности: на него упал камень, отделившийся от одного из зубцов стены замка. Моя бедная мать умерла при родах. Мое воспитание и образование были доверены Пьеру, старому и умному гувернеру нашего дома. В семье я был единственным ребенком, и чувствовал себя одиноким среди пустынных залов замка. Это мое одиночество усиливалось еще и оттого, что мой опекун запрещал мне общаться с детьми крестьян, чьи дома были разбросаны по равнине у самого подножия холма. Во времена моего детства Пьер объяснял мне это тем, что по рождению судьба поставила меня на более высокую ступень над ними, но теперь я знаю настоящую причину запрета. Мой опекун хотел помешать мне узнать то, о чем шепотом говорили крестьяне, сидя в углу возле каминов, - о зловещем проклятии, висевшем над нашей семьей. Одинокий и предоставленный самому себе, я проводил часы за чтением пыльных старых томов из библиотеки замка или бродил, предаваясь грезам, в окрестном лесу. Я рано стал меланхоликом и проявил интерес к оккультизму. Я почти ничего не знал о моей семье, но даже скупые обрывочные сведения, доходившие до меня, поражали мое детское воображение. Возможно, этому способствовали очевидные недомолвки, сопровождавшие все разговоры о семье графов С.

     Постепенно, становясь взрослым, я старался собрать воедино обрывочные рассказы о моей семье, с огромным усилием добытые у опекуна. Обстоятельства и детали историй, рассказанных Пьером, были таинственными. Все мужчины нашего рода умирали в раннем возрасте. Еще ребенком я пытался размышлять над этим роковым совпадением и искал связь между ранними смертями мужчин нашего рода и разглагольствованиями старика о вековом проклятии, тяготеющим над ним и не позволяющим представителям нашей славной династии преодолеть тридцатидвухлетний рубеж.

     В тот памятный день, когда мне исполнился двадцать один год, старик Пьер передал в мои руки древнюю рукопись, переходившую от отца к сыну в течение многих поколений нашего славного рода. Содержание рукописи взволновало меня. Этот семейный документ подтвердил мои наихудшие опасения. В то время я верил в сверхъестественные силы, в противном случае как объяснить тот факт, что я не отмахнулся с пренебрежением от рукописи. Пергамент датировался XIII веком. Для замка и его владельцев это было самое замечательное время - вершина могущества рода. Рукопись начиналась с описания человека, первым обжившим местные окрестности. Его звали Мишель, он обладал многими достоинствами, хотя по своему скромному происхождению находился почти на одной ступени с крестьянами. Он владел многими страшными секретами черной магии и алхимии. Его опыты по созданию философского камня и эликсира бессмертия приводили в ужас местных крестьян, которые дали ему имя Мишель Злой. У Мишеля Злого был сын Шарль, с детства заинтересовавшийся исследованиями отца и оккультными науками. Крестьяне не замедлили дать Шарлю прозвище "Колдун". Отец и сын жили уединенно, в полной изоляции от деревни и почти не общались с крестьянами. Суеверные крестьяне подозревали, что они занимаются жуткими и отвратительными опытами. Так, например, молва утверждала, что Мишель Злой сжег заживо свою жену, принеся ее в жертву дьяволу. Именно поэтому пропажа нескольких крестьянских детей ставилась в вину отцу и сыну.. Но в отношениях между ними было нечто, искупающее их вину в глазах местных жителей; отец обожал Шарля, и сын в свою очередь испытывал нежную трепетность к престарелому Мишелю.

     Однажды ночью в замке случился страшный переполох в связи с исчезновением молодого Годфрея, сына графа Генри. Собрав всех слуг, в полном отчаянии граф сам вел поиски пропавшего наследника. Когда он прибыл в дом к колдунам, то застал Мишеля Злого, склонившегося над большим чаном, в котором кипела какая-то жидкость с неприятным запахом. Ослепленный горем и яростью, потерявший всякий контроль над своими нервами граф вцепился в горло старику, ничего не объясняя. Когда он разжал руку, его жертва рухнула на пол бездыханной. В тот же момент в дом вбежали слуги с радостной вестью, что молодой граф найден в одной из многочисленных комнат замка. Счастливое известие подоспело слишком поздно: для бедняги старика все было кончено.

     Когда граф и его слуги уже довольно далеко удалились от скромного жилища колдунов, неожиданно из-за леса перед ними появился Шарль. О трагедии, случившейся с его отцом, он узнал из перешептывания оленей, язык которых прекрасно понимал. Поначалу создалось впечатление, что судьба отца оставила его равнодушным - так медленно и спокойно он двигался навстречу графу. Но подойдя к нему вплотную и взглянув прямо в лицо, он зловещим шепотом изрек жуткое проклятие: "Пусть отныне ни один представитель твоего гнусного рода убийц не переживет тебя". Произнеся это страшное заклинание, он достал из своего кармана пузырек с бесцветной жидкостью и брызнул ею в лицо перепуганного графа Генри, убийцы его отца, а затем бесшумно исчез за темным занавесом ночи. Не проронив ни единого слова, граф Генри упал замертво. Его похоронили на следующий день. Ему было чуть больше тридцати двух лет.

     Отряды крестьян тщательно обыскали окрестные леса и болота, но несмотря на все их поиски так и не удалось обнаружить следов исчезнувшего колдуна-сына. Шли годы, и постепенно время стерло в семье графа Генри ужасное воспоминание о проклятии Шарля. И когда граф Годфрей, невольная причина разыгравшейся трагедии, погиб в возрасте тридцати двух лет на охоте от неудачно пущенной стрелы, никто не пытался установить роковую связь между его смертью и предсказанием Шарля-колдуна. Но несколько лет спустя после описанных событий в поле нашли мертвое тело Роберта, сына Годфрея, без очевидных повреждений. И тогда старые крестьяне не могли не отметить смущающее их ужасное совпадение. Роберту также едва исполнилось тридцать два. Сына Роберта, Луи, нашли утонувшим в канале в том же роковом возрасте. Страшная цепочка смертей мужчин рода графов С, тянулась и до наших дней. Генри, Роберты, Антуаны и Арманы были вырваны смертью из их счастливой и добродетельной жизни в том возрасте, сколько лет было их несчастному предку, когда он совершил убийство.

     Если верить этой хронике, мне оставалось жить чуть больше одиннадцати лет. Жизнь, лишенная всякого интереса до сего дня, теперь приобрела для меня смысл. Я полностью отдался изучению чар и колдовства черной магии. Почти отрезанный от внешнего мира, я не испытывал страсти к современным наукам и все свободное время, подобно Мишелю и Шарлю, проводил за изучением алхимии и демонических оккультных наук. Но напрасно я читал рукописи и документы, стараясь найти в них следы, могущие пролить свет на роковое проклятие нашей семьи. Иногда мой истощенный чтением ум доходил до того, что приписывал ранние смерти моих предков ныне живущим потомкам колдунов. Однако поиски наследников Шарля были безуспешны. Тогда я принялся с большим рвением выводить магическую формулу, которая помогла бы мне освободить нашу семью от рокового проклятья. Независимо от результатов моих исследований я принял для себя решение никогда не жениться. Так как я последний потомок графов С., то должен стать и последней жертвой ужасного проклятия Шарля.

     Когда я перешел за фатальную черту тридцати двух лет, верный нашему дому Пьер уже покоился в царстве теней. Я сам похоронил его под каменными плитами двора, где он так любил гулять. У меня, оставшегося в полном одиночестве в огромном замке, стал проходить страх. Я прекратил сопротивляться неизбежной судьбе, считая, что меня все равно постигнет участь несчастных предков. Теперь, освободившись от гнетущего страха, я целыми днями осматривал огромные залы трех разрушенных башен замка, в которых никогда не бывал раньше. В молодости я не предпринимал подобных попыток сначала из-за запрета Пьера, а в дальнейшем из-за собственных опасений. В некоторых комнатах нога человека не ступала в течение четырех веков. Я находил здесь множество любопытных предметов, старинную мебель, покрытую вековой пылью и сгнившую от сырости. Повсюду встречалось невероятное количество паутины. На всем лежали безжалостные следы времени и заброшенности. Единственными обитателями пустынных комнат были летучие мыши, чувствовавшие себя здесь полными хозяевами. Я вел точный счет дням и часам моей жизни. Каждое движение стрелки фамильных настенных часов в библиотеке лишало меня по секундам жизни и приближало к тому жуткому моменту, которого я так давно опасался. Мне оставалось совсем немного дней до точного возраста графа Генри. А ведь большинство моих предков смерть уносила, не дав им достигнуть возраста убийцы Мишеля Злого. Какой будет моя неотвратимая смерть? В какой форме свершится проклятие на этот раз? Я мучился этими вопросами. Конечно я не мог знать ответа, но твердо решил, что в моем лице смерть не найдет трусливую и пассивную жертву. Событие, ставшее самым важным в моей жизни, произошло во время поисков в замке, по моим расчетам чуть меньше недели до предполагаемой кончины.

     Обследовав утром оставшиеся лестницы и залы разрушенной башни, я решил после полудня продолжить свои поиски на нижних этажах замка, и попал в подвал, вероятно бывший средневековым складом боеприпасов. Медленно двигаясь с факелом в руке по проходу, усыпанному порохом, я обнаружил у последней лестницы гладкую и влажную стену, преграждающую мне путь. Я собирался уже подняться наверх, как вдруг мой взгляд упал на люк с железным кольцом, расположенный прямо возле меня. Толкаемый любопытством, я не без труда поднял каменную плиту люка. Из образовавшейся черной дыры исходили зловонные пары, едва не затушившие пламя моего факела. Заглянув в темное отверстие, я заметил витую каменную лестницу, по которой не без дрожи стал медленно спускаться. Лестница вела к узкому проходу, находившемуся глубоко под землей. Довольно длинный коридор, по которому мне пришлось пройти, заканчивался у массивной дубовой двери, покрытой каплями воды. Все мои усилия открыть ее не увенчались успехом. Я решил прекратить бесплодные попытки и покинуть подземелье. Но едва сделав несколько шагов по направлению к каменной лестнице, я испытал самый ужасный и потрясающий шок, который невозможно даже вообразить. В тот момент, когда я меньше всего ожидал этого, дубовая дверь медленно открылась сама по себе за моей спиной, зловеще скрипнув ржавыми петлями. Охваченный страхом, я был не в состоянии проанализировать случившееся. Когда наконец усилием воли я заставил себя повернуться к открывшейся двери, мои глаза едва не выскочили из орбит от увиденного.

     В дверном проеме стоял человек и пристально смотрел на меня. Он был одет в костюм, который носили в средневековье. У него были высокий лоб и большая темно-русая борода. Кожа отливала мраморной бледностью, присущей безжизненной статуе, впалые худые щеки изборождали морщины, а его длинные узловатые руки напоминали щупальцы. Страшное сутулое существо было похоже на скелет. Но самым поразительным в нем были глаза! Эти две небольшие черные пропасти, выражение которых говорило о глубоком уме, блестели светом нечеловеческой жестокости. Эти жуткие глаза пылали ненавистью и пронизывали меня насквозь, пригвоздив к месту. Наконец, человек заговорил замогильным голосом, от которого в жилах стыла кровь. От парализовавшего меня страха я не мог даже пошевельнуться. Человек говорил на поздней латыни, языке самых образованных людей ранней феодальной эпохи. Этот язык был понятен мне благодаря чтению трактатов по алхимии и черной магии. Человек напомнил о проклятии, заклеймившем наш род, и о моей близкой неминуемой кончине. Рассказав уже известную мне историю преступления графа Генри, он затем долго распространялся о справедливой мести Шарля Колдуна. Оказывается, что через несколько лет после своего исчезновения Шарль Колдун вернулся в родные края, чтобы отомстить наследнику Годфрею. Стрела, пущенная им, смертельно ранила молодого графа, которому едва исполнилось тридцать два года. Незаметно для всех он проник в эту старую заброшенную комнату в подземелье, где и обосновался, чтобы выполнять свой священный сыновий долг. Сына Годфрея, Роберта, он настиг в поле и насильно заставил принять яд. Потом Шарль Колдун убил сына Роберта, а затем и внука Роберта, таким образом его месть настигала всех потомков по мужской линии нашего рода. Вот уже шесть веков Шарль Колдун является, чтобы свершить свою праведную месть в точно указанные сроки рокового проклятия.

     Но в рассказе для меня существовала тайна, которую я не мог разгадать. Как Шарль Колдун, который должен был давно истлеть в могиле, смог убивать моих предков в нужный срок, а именно, по достижении ими роковой черты тридцати двух лет? А может это был призрак или его тень? Человек теперь охотно и с некоторым самолюбованием рассказывал об опытах Мишеля Злого и Шарля Колдуна, об успехах, достигнутых ими, а особенно сыном, в создании эликсира, приносившего вечную молодость и жизнь тому, кто попробует его. Он настолько увлекся своими разглагольствованиями об алхимии и говорил об этом с таким энтузиазмом, что на какое-то мгновение из его глаз исчезла дикая жестокость. Но вдруг они снова загорелись невероятной ненавистью. С шипением, подобно жалящей змее, незнакомец извлек из кармана пузырек с бесцветной жидкостью с явным намерением вылить мне ее в лицо, как это сделал шесть веков назад Шарль Колдун с графом Генри. Движимый инстинктом самосохранения, я смог наконец преодолеть притяжение неизвестной силы, приковавшей меня к полу, и с силой бросил факел в незнакомца из подземелья.

     Пузырек выпал из рук человека и разбился о каменную плиту, а его одежда мгновенно воспламенилась, бросая кошмарные блики на стены. Крик ужаса и бессильной ярости, сорвавшийся с губ умирающего, заставил меня содрогнуться от отвращения. Мои измученные нервы не смогли вынести вид заживо горящего человека.

     Я упал без сознания на холодный и грязный пол, и когда пришел в себя, меня окружала полная темнота. Дрожа от страха при воспоминании о пережитом, я колебался продолжать ли свои поиски по замку. Но любопытство и в этот раз одержало победу над страхом. Меня мучили вопросы: кто этот дьявольский человек? Как ему удалось проникнуть в разрушенную башню? Почему он пытался убить меня? И особенно: как после смерти Шарля Колдуна совершалось роковое проклятие, висевшее над нашим родом?

     Сознавая, что я навсегда избавился от человека, хотевшего меня убить, я почувствовал себя теперь свободным от страха. Я горел желанием узнать все о жестокой судьбе, преследовавшей наш род и превратившей мою юность в бесконечный кошмар. Мне удалось обнаружить кремневую зажигалку, с помощью которой я зажег второй факел. Его бледное пламя высветило мне обгорелое тело таинственного незнакомца. Его пугающие глаза теперь были закрыты.

     Я широко распахнул дверь и зашел в темную комнату. Это была лаборатория алхимика. В углу я обнаружил груду желтого металла, блестевшего от пламени факела. Возможно это было золото, но, находясь во власти противоречивых эмоций, я отложил осмотр металла на другое время. В противоположном углу моему взгляду открылось отверстие, ведущее к одному из многочисленных лесных оврагов. Именно через этот ход незнакомец проник в замок. Проходя мимо обгоревшего трупа, я услышал еле уловимый стон и склонился над обожженным и полностью сморщенным телом, чтобы лучше рассмотреть его.

     Вдруг труп открыл свои жуткие, безмерно увеличившиеся глаза, чернее, чем обгоревшее лицо, которое, казалось, светилось во мраке. В них застыло выражение, не поддающееся описанию. Потрескавшиеся губы медленно зашевелились, пытаясь произнести слова, непонятные для меня. Однако я смог лишь различить имя Шарля Колдуна, слова "год", "проклятие". Но общий смысл его речи все еще не был мне понятен. Видимо, незнакомец стал сердиться, что я не в состоянии уловить смысл его бессвязной речи. Его глаза снова запылали дьявольской ненавистью. Я неподвижно стоял перед ним, содрогаясь от неописуемого ужаса.

     Вдруг тело несчастного ожило в последнем усилии. Подняв голову с влажного каменного пола, он взвыл и на последнем дыхании произнес слова, которые день и ночь звучат в моих ушах:

     "Безумец! - завопил незнакомец, - ты так и не раскрыл мой секрет. Разве ты не достаточно умен, чтобы понять, чья воля вершит праведное возмездие вот уже шестьсот лет над твоими гнусными предками? Разве я не говорил тебе об эликсире вечной жизни и о наших открытиях в алхимии? Я говорю тебе, что это я! Я жил шестьсот лет, чтобы насытиться местью, потому что я и есть Шарль Колдун

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

  
 
 
 
 

 

 
 
 

Aksi-chan (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора ... что у меня получилось. По-моему гармонично. По-прежнему все пожелания и изменения приветствуются.

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

САЙТ-готическая одежда,обувь,бижутеря,косметика

 

 

http://extrafashion.ru/index.php?categoryID=2

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

ОБОЖАЮ!!!!!!!!!!!НЯ

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора Фотографии Бессмертие_Готических_Душ : Новодевичье кладбище


BlackCat87

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

BlackCat87 (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора

Давайте дойдём до 1000!

Aksi-chan (Бессмертие_Готических_Душ) все записи автора сменим дизайн сообщества. У кого какие предложения и пожелания?