ЖАБА-ЧЕСНОЧНИЦА ПОСТУЧАЛАСЬ К ЕЖИКУ.
     — Кто там? — спросил ежик.
     — Жаба-чесночница.
     — Заходи, — пригласил ежик. Жаба-чесночница зашла в дом, подошла к ежику и одним махом выдернула все иголки у него из спины.
     — Ай! — закричал ежик. — Ай!
     Жаба отступила на шаг назад и спросила:
     — Как называется то, что ты сейчас чувствуешь, ежик?
     — Злость, — плакал ежик. — Я ужасно зол. Жаба внимательно посмотрела на него и покачала головой:
     — Нет, — сказала она. — Ты не злой.
     — Я злой, — сквозь слезы сказал ежик.
     — Не по-настоящему, — констатировала жаба. Она повернулась и вышла из комнаты.
     — Жаль, — добавила она, уходя.
     Чуть позже она постучала в дверь к улитке.
     — Войдите, — сказала улитка, которая в тот момент размышляла об остановках и опозданиях.
     Жаба зашла в комнату и вывернула улиткины рожки в другую сторону.
     — Ай, — простонала улитка с мукой в голосе.
     — Нет, — решила жаба. — Это тоже не настоящая злость. Обидно, улитка.
     И не успела улитка во второй раз сказать «Ай!», как жаба уже ушла.
     Она отправилась к слону и завязала его хобот тугим-тугим узлом. Потом она заклеила рот лягушонку, забросила карпа на вербу и в лоскуты изорвала плащ кузнечика.
     Все звери кричали «Ай!» и злились, а лягушонок даже шипел от ярости. Но каждый раз жаба говорила: «Нет, это не злость», — или: «Ну, если это называется злостью...» — или: «Настоящая злость совсем не такая».
     Под вечер она остановилась на поляне посреди леса, топнула пару раз ногой, налилась красной краской, взмахнула руками и крикнула:
     — Что, неужели никто не сердится? Отовсюду раздавались сердитые крики и жалостные стоны.
     — Ну, нет так нет, — сказала жаба. — Значит, никто.
     Она почесала в затылке, пожала плечами и, пробираясь между деревьями, пошла прочь из леса.
     В тот вечер все пострадавшие от жабы звери собрались вместе. Сверчок вставлял в спину ежику одну за одной его иголки, а черепаха осторожно разворачивала на место улиткины рожки. Белка развязывала узел на хоботе у слона, а дрозд отнес карпа обратно в реку, пока цапля клювом разжимала рот лягушонку. Лягушонок зло квакнул:
     — Я что, не рассердился?
     — Нет, — сказала цапля. — По крайней мере, не слишком.
     — Что? — квакнул лягушонок, но это был скорее визг, чем квакание. Он замолчал и обиженно уставился в землю.
     — Может, мы действительно не умеем по-настоящему сердиться? — сказала белка, которую жаба подняла за уши, вытащила из домика и посадила на ветку перед дверью.
     Звери смотрели друг на друга и морщили лбы. Никто из них не знал, что же это такое — по-настоящему рассердиться. Может, это что-то другое, совсем не похожее на обычную злость? Может, это больше похоже на радость? «Очень может быть», — подумали они.
     — Или на что-нибудь тяжелое, — сказала черепаха. — Может, на это оно похоже. На что-то ужасно тяжелое, чего мы не можем поднять.
     Звери задрожали.
     Было темно и холодно, и все молча поплелись по домам.