feme все записи автора (с) Наталья Воронцова-Юрьева

- ...А если хотите, то я познакомлю Вас с Машкой, - сказала она. - Вы просто встретитесь с ней в метро, и всё.
- А как я её узнаю?
- О, Машка такая, Вы её сразу узнаете!
- А если Машка не захочет меня узнать? - сострила я.
- О, Машка такая, она всех захочет узнать, - сказала она, не обращая внимания на мои остроты.

Ей хорошо было говорить, она-то “Машку” знала и, судя по её голосу - правильному, хорошо поставленному голосу, - ей можно было в этом доверять, в том, что она знала про “Машку”. И судя по тому, что она о ней, “Машке”, говорила. Потому что говорила она о ней хорошо, а мне всегда нравилось, когда о ком-то говорили хорошо: это предполагало, что когда-нибудь так же скажут и обо мне. А мне очень нравилось думать, что когда-нибудь обо мне скажут хорошо. Когда-нибудь. Или сразу. Лучше сразу, но можно и подождать.
- Да Вы ей сами позвоните, - сказала она, та, которая всё знала про “Машку”, - Вы ей позвоните и договоритесь встретиться.
И она дала мне её телефон. И это было очень заманчиво, позвонить “Машке”, которая сразу же захочет меня узнать. Я ещё ни разу не была знакома с человеком, который бы умел это делать.
И я позвонила.


- Алё? - сказал в трубке бархатный женский голос.
- Машу, пожалуйста, - вежливо сказала я.
- Машечка, тебя, - сказал бархатный голос, и трубка замолчала.
- Алё? - снова сказала трубка, но уже другим голосом.
И голос, которым она снова сказала “алё”, был тоже женским. Женским, но уже совершенно не бархатным. Не бархатным он был, этот новый голос, которым вдруг заговорила трубка, хотя и по-прежнему женским.
- Это Маша? - спросила я.
- Да, - сказал голос.
- А это Наташа! - радостно сказала я. И тут в трубке наступило молчание. И как только оно наступило, я сразу же поняла, каким был этот голос, заново сказавший “алё”. Он был шёлковым, этот голос, шёлковым, идущим прямо из Китайской стены, мимо которой то и дело бредут караваны, и погонщики верблюдов то и дело останавливаются возле неё и садятся на землю, прислонившись к ней спинами и вытянув свои усталые ноги. И теперь, когда в трубке наступило молчание, было похоже, что все погонщики верблюдов просто взяли и уснули в один момент, разморённые жёлтым китайским солнцем.
- Э-э... если Вам что-то говорит моё имя, - промямлила я.
- Пока ничего не говорит, - сказал голос. И тут один из погонщиков проснулся и стал карабкаться на стену, потому что ему стало скучно.
- Э ... Вам говорила обо мне Лена, - нудно подсказала я. - Она сказала, что Вы меня сразу узнаете.
- А! - сразу узнал меня голос. - Так Вы Наташа!
Погонщик верблюдов окончательно залез на стену и теперь показывал верблюду язык.
- Давайте встретимся с Вами в метро, - сказал голос. - В тупичке. Там, где нет выхода.
- А как я Вас узнаю? - спросила я.
- О! - сказал голос. - Я такая ворона, что Вы меня сразу узнаете. Я буду в зелёной куртке и чёрных джинсах.
И мы договорились встретиться в метро.

И я поехала.
И возле метро продавались розы.
И мне приглянулась одна, жёлтая, с красной каёмочкой, как будто чьи-то губы в помаде взяли да и поцеловали её прямо в её жёлтое темечко. И я решила купить эту розу, одну, потому что это будет очень элегантно - купить одну розу, и именно жёлтую, которая будет очень гармонировать с моим чёрным плащом, а так же с зелёной курткой той самой “Машки”, которой эта роза, собственно, и предназначалась.
И я задумалась, глядя на розу, и уж совсем было решилась её купить, как вдруг тётка, которая этими розами торговала, - толстая, в ватной куртке и с сигаретой, стоявшая себе молча всё это время, - вдруг встрепенулась и обрадованно сказала:
- Розочками интересуетесь? - и, хватанув сразу штук пять, сунула их все мне под нос, и та, которая мне приглянулась, тут же затерялась среди других, таких же жёлтых и таких же красивых, и все они были сплошь с красной каёмочкой, и я растерялась, потеряв свою розу, и растерянно посмотрела на тётку, не зная, что же мне теперь делать.
И тётка увидела, что я растерялась, и тоже растерялась и, растерявшись, поспешно сунула свои розы обратно, и мы растерянно посмотрели друг на друга, и тогда тётка сказала:
- Да возьмите лучше букет, - и показала на букет красных роз, которые совершенно не были жёлтыми.
- Но ведь они красные, - обиженно сказала я.
- Ну и что? - удивилась тётка. - Возьмите. Это “мадам”.
- Что “мадам”? - не поняла я.
- Эти розы называются “мадам”, - терпеливо объяснила тётка.
- Ах, так! - сказала я.
И подумала: действительно, какая разница? Жёлтые или красные, главное, что они называются “мадам”. Мадам - это, конечно, то, что надо.
И я купила букет и сломя голову бросилась в метро, потому что опаздывала. А я не люблю опаздывать. Я боюсь опаздывать. Я боюсь, что, опоздав, уже никогда не успею.

Я ехала в метро, прижимая к себе цветы, и думала о том, что дарить три розы это, конечно, пижонство. Пижонство или купечество. Что незнакомой женщине нельзя дарить три розы. Что незнакомой женщине нужно дарить только одну розу. Одну розу или весь мир. И что если подарить три розы, то на весь мир просто не останется места. Но если подарить три “мадам”, то, возможно, это не будет пижонством, а будет как три поцелуя при встрече. Просто три поцелуя. Или два поцелуя и одно мороженое. Или одно мороженое и весь мир. На выбор.

На положенной станции я вышла.

В тупичке, там, где не было выхода, стояла “Машка”. В зелёной куртке и чёрных джинсах. Опустив руки по швам. Стояла и смотрела, как из вагонов выходят люди и торопливо устремляются к выходу, не обращая на неё никакого внимания. Как будто им было всё равно, кто там стоит, в этом тупичке. Как будто они сами никогда там не стояли. Как будто им и в голову не могло придти взять да и постоять в тупичке вместо того, чтобы бежать к выходу.
И я решительно направилась к ней, небрежно помахивая букетом, смутно догадываясь, что небрежное помахивание букетом и есть то самое пижонство, глубинно уходящее в купечество, и что надо бы мне прекратить им помахивать, пока не поздно. Но было поздно. Потому что она уже стояла и смотрела на меня и, конечно, видела, как я иду к ней, пижонски помахивая букетом.
- Здравствуйте, - бодро сказала я. - Вы Маша! - и сунула ей букет.
- Что это? - тихим, слабым голосом спросила она, не подняв рук.
- Это розы, - бодро сказала я, и на моём лице заиграла жизнеутверждающая улыбка.
- Зачем? - спросила она, не подняв рук.
- Просто, - всё так же бодро сказала я, подумав при этом, что если она сейчас же не возьмёт букет, то я брошусь под первую электричку.
- Значит, это Матрёне, - сказала она и, подняв-таки руки, взяла букет.
- Кто это, - Матрёна? - спросила я, чувствуя подвох.
- Это кошка, - сказала Маша.
И вот тут-то она на меня и посмотрела, - и она так на меня посмотрела, что я сразу поняла, что она на меня смотрит. И тогда я тоже посмотрела на неё.
И когда я на неё посмотрела, я вдруг увидела, что она замечательная и что она похожа на Рахиль, отработавшую за Иосифа семь лет. И что глаза её похожи на землю, по которой текут реки, в которых живут рыбы, которых можно ловить руками. И что рыбы, которых можно ловить руками, похожи на Машу, все до одной, от самой большой до самой маленькой.
- Ну, пойдёмте, - сказала Маша, похожая на Рахиль, в глазах которой водились рыбы, и я вспомнила, на что похож её голос. Он был похож на шёлк, забытый у Китайской стены разгильдяем погонщиком.

Дома нас встретила кошка. Трёхцветная и четырёхмесячная, она опасливо глянула на меня и, опасливо внюхавшись в мою ладонь, равнодушно припустилась вглубь квартиры.
- Проходите, - сказала Маша.
И я прошла.

В квартире была тишина. Как в театре, в котором не было зрителей. И на стенах висели афиши. И некоторые были с надписями. Но я не стала их читать. Мне не хотелось заглядывать в чужое прошлое, не хотелось. Даже в своё прошлое мне не хотелось заглядывать. Мне не хотелось, чтобы оно было, чьё-нибудь прошлое.
И я побродила по комнате и пошла на кухню.
- Хотите чаю? - спросила Маша.
- Хочу, - сказала я.
И она налила мне чаю. И я сидела за столом, пила чай и смотрела на Машу. И мне было приятно на неё смотреть. И я смотрела на Машу и думала о том, что она знает, что я на неё смотрю, и что ей нравится, что я на неё смотрю, и что она даже немножко стесняется от этого, - не от того, что я на неё смотрю, а от того, что ей это нравится. И от этого мне ещё больше нравилось на неё смотреть.
- Скоро придёт Лена, - сказала Маша. Лена, это была та, которая всё знала про Машу. - А пока мы можем о чём-нибудь поговорить.
- С удовольствием, - сказала я.
- Только я очень не люблю говорить о смысле жизни, - сказала Маша. И улыбнулась. И даже не улыбнулась, а как будто мимо прошла улыбка и тронула пальцем Машины губы. Как бы бледно её коснулась. Как бы тонко озарила её лицо. И как бы нехотя коснулась, как бы скупо, словно ей давно уже надоело улыбаться по таким пустякам, как смысл жизни. И мне очень понравилось, как она улыбнулась. И мне захотелось, чтобы она сделала это ещё раз.
- Вы любите цветы? - спросила я.
- Люблю, - сказала Маша.
- И Вам было приятно, что Вам подарили цветы?
- Очень, - сказала Маша.
И тут она снова на меня посмотрела. И когда она снова на меня посмотрела, я тоже снова посмотрела на неё и увидела, что она давно уже всё поняла, вообще всё, всё, что только можно было понять. И словно она всё поняла ещё до того, как я спросила, словно можно было вообще об этом не спрашивать, словно вообще ни о чём можно было не спрашивать. Словно не о чём было спрашивать. И словно ей хотелось, чтобы я спросила ещё. Но мне больше не о чём было спрашивать.
- Ну, что ж, - сказала Маша, словно поняв, что мне не о чём больше спрашивать. - Расскажите о себе.
И она так просто это сказала, что я уже было совсем собралась это сделать, но вдруг передумала. Передумала, хотя, конечно, мне было что рассказать о себе. Например, я вполне могла рассказать, что в детстве я очень любила снег, а потом полюбила осень, и что с детства люблю смотреть в окно, и что давно уже не глажу бездомных собак, и что вот уже семь лет я не знаю, что мне делать с моей любимой. И всё это были очень приличные истории, так что я вполне могла их рассказать, но вместо этого я сказала:
- Я хочу стать писателем, - сказала я. - Я хочу стать самым лучшим писателем и написать самую лучшую книгу.
Тут в кухню вошла кошка и уставилась на Машу своими кошачьими четырёхмесячными глазами.
- Господи, я забыла накормить кошку, - сказала Маша. - Надо дать ей икры.
Она кормила кошку икрой. Красной. И дарила ей цветы. И я подумала, что это была очень счастливая кошка. Очень счастливая кошка с цветами и красной икрой.
- И о чём будет Ваша книга? - спросила Маша, накладывая кошке икру.
- Не знаю, - сказала я. И солгала. Я знала, о чём она будет, моя книга, которую я собиралась написать. Знала, потому что я уже её писала. Или пыталась писать. Или не писать. Потому что не писать её, книгу, было лучше, чем писать, а ещё лучше было вообще ничего не писать, а только читать то, что написали другие. Это вообще было лучше всего. Но у меня никогда не получалось то, что было лучше всего. Поэтому я писала свою книгу и надеялась, что когда я её напишу, я уже больше ничего не буду писать, потому что это будет самая лучшая книга, и раз уж это будет самая лучшая книга, то лучше я уже всё равно ничего не смогу написать, и тогда я вздохну с облегчением, что всё уже написано, слава богу, всё написано, и мне уже ничего не надо писать, и стану счастлива.
- Значит, Вы писатель, - сказала Маша. - А тумбочка у Вас есть?
- Какая тумбочка?
- В которую Вы будете складывать свои произведения. У всех писателей есть тумбочка.
- Нет у меня тумбочки, - сказала я. - Я напишу только одну книгу. Ей будет одиноко в тумбочке.
И вот тут она снова улыбнулась. Как будто ей было приятно, что я была писателем, у которого не было тумбочки. Как будто ей очень это было приятно. Как будто она даже и не думала, что встретит такого писателя, которому не нужна тумбочка. И она улыбнулась. И как бы даже засмеялась про себя, как бы легко и радостно засмеялась, что никакая тумбочка мне не грозит, и стало быть, ей не нужно будет об неё спотыкаться по утрам и вечно стирать с неё пыль. И так ей от этого стало хорошо, что она вдруг схватила кошку, которая никак, конечно, этого не ожидала, и почти поднеся её к лицу, вдруг нежно ей сказала:
- Эх, ты, ворона...
И она очень нежно это сказала. Так нежно, что кошка это сразу поняла и затихла, и тогда они стали смотреть друг на друга, Маша и кошка. И они очень долго смотрели друг на друга, а потом кошке это надоело, она зашевелилась и вырвалась из Машиных рук и тут же умчалась. И я подумала, что, возможно, это была очень умная кошка, очень умная, развившаяся на икре и цветах.
И тогда мы ещё немножко помолчали, и я ещё немножко попила чаю и уж подумала, а не попить ли мне чаю ещё, и тут раздался звонок в дверь.
- Это Лена, - сказала Маша и пошла открывать дверь.
И это была действительно Лена, та самая, которая всё знала про Машу.
- Здравствуйте, - сказала та самая Лена. - Как хорошо, что Вы ещё здесь, и теперь мы можем с Вами познакомиться.
- Это очень хорошо, - сказала я.
- Есть хочешь? - спросила Маша.
- Как зверь, - сказала Лена.
И Маша стала кормить Лену, а я сидела за столом и смотрела, как Маша кормит Лену, и как Лена ест, не обращая внимания на то, как Маша её кормит. И они были как две сестры, Маша и Лена, или как два брата они были, или как просто два облака, или как два неба, просто два неба, по которым бегала трёхцветная тучка, похожая на кошку.
- Я привезла стихи, - сказала я.
- Очень хорошо, - сказала Лена, с голодным видом поглядывая на всё, чем кормила её Маша. - Давайте свои стихи, - и проглотила крабовую палочку.
- Они смешные, - сказала я. - Когда Вы будете их читать, нужно будет смеяться.
- Посмеёмся, - уверенно сказала голодная Лена и проглотила ещё одну крабовую палочку.
И тогда я достала свои стихи и протянула их Маше. И она взяла мои стихи и стала читать. И я увидела, как брови её поползли вверх, как будто от удивления. Как будто ей понравилось то, что она читала и это было ей удивительно, как будто она никак не могла предположить, что ей понравится то, что она читала. И как будто ей даже не верилось в то, что ей стало так удивительно. А потом она улыбнулась. А потом тихонько засмеялась. А потом закрыла глаза и снова засмеялась. А потом открыла глаза и опять засмеялась. И она так замечательно засмеялась, читая мои стихи, что я тоже засмеялась и сказала:
- Вы неправильно смеётесь, Маша. Смейтесь по тексту.
- Да, - сказала Лена, - нам не видно, где ты смеёшься.
И тогда Маша снова засмеялась, как бы ещё разочек засмеялась и сказала, смеясь:
- Да, - сказала Маша смеясь, - было бы жаль разочаровываться...
И замолчала. Как бы задумавшись. Как бы прикидывая, насколько это было бы ей жаль, разочаровываться, если бы разочаровываться всё-таки пришлось. И она замолчала. И я тоже замолчала, тоже прикидывая, насколько бы мне было жаль, если бы Маша всё-таки разочаровалась. Выходило, намного.

И тут я подумала, что мне пора уезжать. И вдруг поняла, что мне совершенно не хочется это делать. И тогда я посмотрела на часы и подумала, что могу посидеть ещё немножко. И тогда я встала и одела плащ. Но уезжать всё равно не хотелось. И тогда я одела ботинки, а потом шляпу, а потом подумала и одела перчатки. Или НАДЕЛА перчатки. Но уходить всё равно не хотелось.

И все стояли в прихожей и смотрели, как мне не хочется уезжать. И даже кошка стояла и смотрела. И мне показалось, что ей было грустно, этой кошке, стоять в прихожей и смотреть, как мне не хочется уезжать. И я подумала, что возможно она вовсе и не была счастливой, эта кошка, что, возможно, это была просто обыкновенная маленькая кошка, которая не знала, что такое счастье, раз я стою в прихожей, и мне так не хочется уезжать.
- Мне пора, - сказала я.
- Жаль, - сказала Лена.
- Жаль, - сказала я.
А Маша ничего не сказала.
А кошка посмотрела на Машу и тоже ничего не сказала.
- До свиданья, - сказала Маша. И это было всё, что она сказала.
- До свиданья, - сказала я.
И я ушла.
И они закрыли за мной дверь, Маша и кошка.

А потом я долго ехала на автобусе, а потом долго ехала в метро, и пока я долго ехала в метро, я всё думала, почему же она ничего мне не сказала, эта молчаливая Маша, и неужели ей было совершенно нечего мне сказать?
И мне было очень грустно от этого, от того, что она ничего мне не сказала, как будто ей было совершенно нечего мне сказать. И даже обидно было, что ей было совершенно нечего мне сказать.
Как будто она была кошкой, которой нечего было мне сказать.
Или как будто я сама была кошкой, с которой было совершенно не о чём разговаривать.
Или как будто я была не той кошкой, - совершенно не той,которой она так нежно сказала:
- Ворона...