Без заголовка
Вот некто, допустим, Саша; он свои обиды взращивает, как мой покойный дедушка помидоры. Дедушке страсть как хотелось своих помидор - таких, чтоб ни в одну банку не влезали. Помидоры вредничали и расти не хотели, мелкие были и болели всё время, то тля с ними какая приключится, то гниль, то еще какая штука весёлая. Уж дедушка их и поливал, и кормил, и укрывал, и книжки про них читал разные, разве что гопака перед ними не выплясывал - помидоры продолжали сидеть в глубо-о-оком тылу.
Саша - он то же самое делает. Всякую свою обидку он холит и лелеет, он тщательно её рассматривает перед сном, перед тем, как укрыть её одеяльцем потеплее, и с утра рассматривает, с утра - обязательно! Мало ли что с ней за ночь сталось, вдруг усохла, божеупаси!
И вот он её ублажает всячески, и гладит её, и облизывает, и не расстается с ней ни на минуту, и отдает ей лучшую подушку, и...
Вобщем, образ Пьеро с его мудовыми рыданиями, некоторых даже привлекает. Сначала. То ли мамкинское "поди ко мне мой золотой, я тебе слёзки вытру" просыпается, то ли это вообще какая-то невероятная вселенская жалость, женщинам вообще жаль всех и вся без разбору.
А вот иной раз слушаешь очередную тираду, что и карман-то с деньгами оторвало, и погода говно, и бабы все дуры, и вообще весь мир херня и солнце грёбаный фонарь, и понимаешь - да пошёл ты. И озвучиваешь уже это дело, потому что невозможно без конца сопли-то вытирать взрослому половозрелому индивиду.
А индивид нет, чтоб лишний раз задуматься; нет, он идёт убивать себя об стену, как и положено по сценарию, и консервирует очередную смертельную обиду в огромную банку, и ставит эту банку на самое видное место, и всякий раз, проходя мимо неё, рвет на чахлой груди рубаху и голосит, что обидеть художника может всякий.
Так это... То художника, дружок.