Прадед в старости тратил кипы бумаги на ведение дневников, где фиксировал буквально каждый свой шаг, на составление своей родословной, отчеты по работе в саду и т.п. и т.д. После его гибели (sic!) я мельком видела эти томЫ. Прочитать их не представляется возможным: почерк не просто бисерный, а микроскопический. Он составил себе пространную эпитафию, но над его могилой читать ее никто не захотел.

Он всегда просил похоронить его именно "в этих" черных почти неношеных (или совсем новых?) ботинках. О них вспомнили в самую последнюю очередь, когда искали всей семьей те самые "похоронные" деньги наперегонки с дедом: если бы он нашел такую крупную сумму, неминуемо напился бы до белой горячки. На похороны прадед копил долго, а деда, своего зятя, ненавидел. Поэтому деньги мы нашли в его черных почти неношеных (или совсем новых) ботинках.

Он настойчиво и постоянно заклинал бабушку, чтобы на нашем "фамильном" участке кладбища, где лежит прабабушка, после его смерти хоронили бы только кровных родственников. Но папа был иногородним, поэтому они теперь соседи.

Прадеда - единственного из всей маминой семьи - папа уважал и\или сочувствовал ему. На моей памяти они почти не виделись и не общались, но чувствовалась между ними "старая история", события, о которых дети не знают, потому что тогда их на свете не было, а взрослые знают, потому не говорят.

Папа, пока был папой, никогда ничего не писал, кроме записок с хозяйственными поручениями. И почерк у него корявый (он был переученный левша), практически нечитабельный, зато очень крупный. Генеалогические древа на досуге не рисовал, вообще, повидимому, родней не интересовался, и ни с кем из них не общался, не переписывался.

После гибели (sic!) прадеда папа впал в затяжную истерику, несвязно что-то говорил в том смысле, что последнее достойное поколение людей умерло и теперь ничего не имеет смысла. В результате промежуток между их поминками - десять дней.