Этот диалог происходил ранним морозным утром выходного дня, рядом с автобусной остановкой на одной из не самых оживлённых, а в такую пору и вовсе пустынных городских улиц. Человек средних лет, назовём его, скажем, философ, в чём-то усердно убеждал своего собеседника.

– Cозидающий и воспринимающий – суть две стороны одной медали: один невозможен без другого, и оба равны в своём участии в акте созидания. Поэтому сам этот акт похож на акт любви между мужчиной и женщиной. Подобно тому, как любовное слияние невозможно в отсутствие одного из партнёров, также и в акте творения невозможны ни спешка, ни опоздание. Невозможно ни мало творить, ни слишком много, ибо творец, и тот кому его творение предназначено, похожи в своей связи на двух лошадей, несущихся в одной упряжке.
К примеру, чтобы писать книги, надо читать книги, и точно так же вдумчивый читатель на одном из уровней бытия пишет свою книгу. Никто из нас не является абсолютным изначальным творцом, все мы в большинстве – переводчики, трансформаторы энергии и вещества из одного состояния в другое. Спешка и необдуманность приводит только к дублированию работы, подслеповатому повторению чьих-то функций. Истинное поползновение состоит в том, чтобы найти своё место в общей работе, свою функцию, пусть ничтожно малую, но дополняющую общую картину.
Мы привыкли к тому, что артист – это подвижно-текучее, гибкое и вертлявое существо, вгоняющее в ступор, близкий к анабиозу, своего зрителя; но настоящий зритель должен быть не менее гибким в своём восприятии (и даже в ощущении собственного тела), только в этом залог дальнейшего творческого поиска артиста.
Философ замолчал, то ли закончив свою тираду, то ли решив выдержать паузу. Собеседник его, осторожно взглянув философу в глаза, заметил, как взгляд его, только что полный живой цивилизованной доброжелательности, на мгновение застыл, сделавшись пустым и отстранённым взглядом шизофреника. «Боже мой! – осенённый страшной догадкой, подумал собеседник. – Да он ведь … – но тут философ разразился заразительным смехом, явно вызванным произведённым эффектом, и у собеседника, потеплев, вновь отлегло на сердце, упавшем было в холодную яму ужасного подозрения. – Да он и сам не только философ, но и артист!» – позитивно завершил начатую секундой раньше мысль собеседник философа, к слову говоря, бывший одно время режиссёром самодеятельного художественного театра. Ободрённый сей мыслью, режиссёр одобрительно хихикнул философу, но сам невольно поёжился, не то от холода, не то желая разогнать сгустившийся в теле ступор.
– Ну, хорошо, мой друг, – согласился с философом режиссёр, – но вы не находите, что говоря об этих вещах, мы касаемся чего-то запретного? Что само рассуждение о попытках творчества ослабляет в нас решимость к этой попытке?
Запретного? – с жаром парировал философ. – Кто же этот цензор, который может запретить нам подобного рода рассуждения? Не мы ли сами отмеряем себе эталоны того, что делать можно, а чего нельзя? Нет, мой друг, в вас говорит, чистейшее суеверие. С таким же успехом можно запретить себе смотреть из окна поезда, убеждая себя, что взгляд по сторонам может тормозить движение железнодорожного состава вперёд.
Режиссёр, когда-то в школьные годы имевший неплохие отметки по точным наукам, но с годами за ненадобностью подзабывший азы этого предмета, на мгновение попытался в уме представить сказанное в виде условий задачи, но вовремя отбросил это бесполезное занятие.
Да, уважаемый, пускай вы правы. Можно назвать это суеверием. Но ведь и суеверия – часть нашей жизни, и возникают они не на пустом месте. Суеверие, хоть суетная, но всё же вера, подобно научной гипотезе пытается описать и объяснить пласт нашего жизненного опыта, рассматривая его так же, как учёный рассматривает комплексы экспериментальных данных.
Вот! Извините, что вас перебиваю, но именно здесь и есть камень преткновения, о который спотыкаются как учёные, так и суеверные верующие, да простится мне кажущееся пренебрежение по отношению как к тем, так и к другим. А что, если жизнь, настоящая, реальная жизнь не согласна быть чьим-то экспериментом? Что если сомнение, лежащее в основе абсолютно любого эксперимента, абсолютно неприемлемо в качестве основы для жизни? Чудо жизни необъяснимо не в силу каких-то высших или потусторонних причин, нет, всё гораздо проще, в решающие моменты жизнь просто не оставляет времени на объяснения происходящего. Экспериментатор всегда готов откатиться назад, к изначальным условиям, всегда чувствует возможность повторить свой опыт ещё раз, другой, десятки или сотни раз... не учитывая только того, что он сам не является центром событий: наблюдатель меняется не менее наблюдаемого объекта!
Признайтесь, вы несколько утрируете. Учёные прекрасно осведомлены о возможности собственного изменения в результате некоторых экспериментов: никому же не придёт в голову наблюдать за термоядерным взрывом, находясь в его эпицентре, а не в отдалении – в специальном бункере, или с помощью телекамер...
И именно поэтому никогда не имеют всей полноты информации о том же термоядерном взрыве, или о чём-то ещё. Как говорится, кто с мечом к нам придёт, тот от меча и получит, аналогично, кто приходит с сомнением, тот обретает сомнение ещё большее!
Как-то незаметно мы в нашем споре поменялись позициями, – улыбнулся режиссёр, – ибо ваше сомнение в смысле научного экспериментирования сродни моему сомнению в возможности исследованию творческих процессов.
Друг мой, скажите проще: мы оба – старые скучные зануды, только каждый занудствует в области, которая ему ближе... Иногда просто диву даёшься, почему, чем возвышенней предмет спора, тем приземлённей истина, которая в нём рождается? – усмехнулся философ. – Или просто зелен наш виноград, и не созрели плоды его?
Режиссёр, улыбнувшись, промолчал. Ему вдруг представилась кисть сладкого, сочного винограда, и ужасно захотелось съесть несколько ягод.
Может быть потому, что даже самые сладостные из наших логических конструкций не способны заменить нам вкуса настоящих земных фруктов? – режиссёр нашёл, как интегрировать собственное внезапное желание в продолжение разговора.
Логические абстракции вовсе не обязаны питать наше тело, – парировал философ. – Логика – лишь инструмент, придуманный древним человеком, чтобы найти дорогу к реальному винограду. Эстетика мысли пришла чуть позже, пришла от пресыщенности, когда весь виноград был съеден, а что не съедено, то выпито в виде немалого количества виноградного вина.
Нелестного же вы мнения об этом предмете. За что же вы отказываете мысли в трезвой эстетике?
Не отказываю, скорее не вижу общих критериев для таковой. Если красота форм хоть как-то определяется чувством полового влечения, более-менее стандартным у всех двуногих, то красота мышления – понятие неизмеримо более индивидуальное, диктуемое личными предпочтениями и сиюминутной выгодой. Говорить о красоте мысли – всё равно, что обсуждать красоту и величие замысла системы кротовьих нор. Для отдельного крота или даже для целой семьи эта система может представлять эстетическую ценность, но для любого вышестоящего зверя, например, кабана, это просто неоднородности рыхлого чернозёма, не более того.
Бедный крот! Получается, что он зря трудился!
Ничуть не беднее кабана. Полученный кротом опыт строительных работ будет, пожалуй, поценней нарытых свиньёй трюфелей. Кто действительно беден – это тот, кто ползёт вниз по чужой норе в поиске собственного опыта, – а впрочем, и он получит своё, хотя бы за авантюризм. Неоплаченной работы просто не бывает, это закон природы, мира и окружающего пространства.
Но, возвращаясь к теме, с которой мы начали, к теме созидания и восприятия, – ведь существуют творцы, так и не нашедшие своего зрителя?
Нет, нет, и ещё раз нет! Кто сказал вам, что создающий и воспринимающий не могут уживаться в одном физическом теле? Любой создатель является первым, и самым важным, самым ответственным ценителем собственных творений. В общем-то, это единственная привилегия, которая у его есть, ибо даже назвать их собственными содающий, положа руку на сердце, не вправе: кто знает, какие силы уживались в нём в процессе создания, откуда пришли они и надолго ли канули, и не потребуют ли в любой момент свою долю авторского признания? Нету в нас никакого отдельного авторского «я», не подпитывающего своё восприятие от остальной вселенной, как нету нас, например, отдельно от рода и общества, от Бога и от чёрта, и от любого, пусть даже самого нелепого континуума, который способен родиться в самой воспалённой из наших фантазий.
Насчёт воспалённой фантазии – это вы верно заметили. Порой ловишь себя на чувстве, что только в ней и рождается всё действительно новое. Нормальному же рассудку нормально и в том, что есть и как есть.
Милый мой, это всё-таки НАШ мир, и НАШ разум, хотя бы потому, что других у нас нет. И та проблема, которую вы упомянули, это только частный взгляд на вещи, в одно из узких окошек нашего восприятия. Посмотрите в другое, и вы увидите мир по-другому, не столь пессимистично, уверяю вас. Фантазию, также как и тело, надо вовремя лечить и тренировать, а не доводить до воспаления. Да и вообще, поиск новизны рождается не в фантазии, а совсем в другом, чувствительном к внешним воздействиям органе, в том, куда нас клюёт пресловутый жареный петух. Просто в случае воспалённой фантазии фантом этого петуха-пожарника подселяется в это место на правах постоянного жильца, – вот, как результат, мы и имеем весь прогресс человеческой цивилизации. Не хочу сказать, что нынешняя цивилизация в чём-то плоха или неправильна, но при другом стечении обстоятельств и цивилизация могла бы быть совершенно другой, например, такой, в которой нам не надо было бы постоянно куда-то нестись в поисках заменителей всё ускользающего от нас собственного совершенства.
Беседа наскучила собеседникам. К остановке подъехал ранний автобус, в свете его фар тени режиссёра и философа, задрожав, побледнели и слились в одну, чтобы больше уже не разъединяться. Из автобуса никто не вышел, и в него никто не вошёл, водитель, видя, что остановка пуста, даже не стал открывать двери, чтобы не впускать морозный воздух. Пожилой дворник, опиравшийся на лопату, подождал, пока автобус отъехал, и, тихо крякнув, продолжил убирать снег с тротуара улицы, носившей совсем другое название, но которую, не знаю с какого похмела, сегодня утром окрестил про себя улицей Созидания и Восприятья. Свежевыпавший снег убирался споро, в отличии от наледи, с которой предстояло возни чуть больше.