В августовских сообщениях с пожарных фронтов время от времени значилось, что где-то сгорела деревня. Как может сгореть деревня, классическая русская деревня? Она обычно не стоит прямо среди глухого леса, она обычно чуть на возвышенности, дома окружены плотными шпалерами огородов, потом укосы, поля, пастбища - все, от чего крестьянин кормится круглый год. Так что ну никак не подойти огню к деревне.
"Бабушка вставала в пять утра, ставила чугунок со щами в русскую печку, а к шести, когда она уходила на работу на ферму, у нее уже были готовы свежие пирожки и хлеб... Ферма находилась здесь же, на краю деревни. Там все и работали. Свою скотину держали. У нас были корова, овцы, две свиньи, куры, кролики. А у соседей - еще и лошади, да по нескольку голов, на них всем огороды пахали. Помню, батя зимой таскал из колодца в овраге на санках по шесть сорокалитровых бидонов воды в день! - скотину поить же надо. Летом - чуть меньше, за счет дождей. Ну и огород, естественно, держали, как без него. Сад был. Он и сейчас есть. А вот деревни давно уже нет".
Это не мемуары бабушки за чашкой чая, это рассказ молодой женщины чуть за тридцать, которая живет в райцентре, большом по площади, но небольшом по численности обычном русском селе, пыльном и прекрасном. Там есть все блага цивилизации - газ, водопровод, канализация и асфальт до калитки. Ну а почта, телеграф, телефон здесь с послевоенных времен.
Год назад прибавилась еще одна очень важная коммунальная услуга - вывоз мусора. До этого жители исправно загаживали ближайшие к дому овраги, так что будущим археологам будет чем поживиться... Здесь же, в райцентре, живет ее "батя", которому не надо теперь каждый день волочить на себе из оврага четверть тонны воды и за короткую неделю сенокоса заготавливать, вставая в четыре утра, три огромных воза сена - корм для коровы на зиму. Потому что коровы давно нет. И нет ее не только в этой семье, а практически ни у кого. А еще десять лет назад - пожалуйста, через двор. Ну, через два. Бычки на откорм, которых все держали с весны по осень, пока есть трава, как-то разом исчезли, видимо, улетели на свою планету. Эмигрировали куда-то козы. Куры с гусями, утками тоже плавно перешли в разряд экзотики, и если такая положительная динамика сохранится, то скоро проще будет встретить у леса на поле мифическое животное чукопабру (на Украине уже, кстати, встретили). Правда, есть еще огороды и население исправно в мае "содит картоху", чтобы по осени собрать и засыпать в погреб, который имеется в каждом доме - а как же иначе, это последнее, что соединяет нас со старым дедовским укладом.
Но потихоньку блага цивилизации напрочь убивают деревенский образ жизни, который можно коротко охарактеризовать несколькими словами: тяжкая пахота - начиная "задолго до рассвета" и до "самого заката". А теперь... А теперь на каждом доме - спутниковая тарелка, "вазовская классика", сиречь раздолбанные "Жигули", плавно уступает место подержанным и не очень иномаркам. И кто, скажите на милость, будет возиться с коровой, если в ларьке всегда есть в продаже пакет молока? И зачем надрываться в поле, если можно тихо-мирно перекладывать бумажки в одной из бесчисленных контор и покорно дожидаться пенсии? Вот такой теперь в деревне уклад жизни. Не хватает бумажек на всех? Не беда - и молодежь, кто не спился, рванула в столицу, на лужковские стройки, помогать первой леди столицы штурмовать шведскую стенку "Форбса". А деревня...
А деревни еще стоят вокруг райцентров и больших сел, грустно смотря в лес пустыми черными окнами под рухнувшими крышами. Стоят еще, но уже стремительно исчезают среди высоченного бурьяна, за порослью молодого березняка на бывшем колхозном поле, что простиралось от горизонта до горизонта, за плотным маревом жаркого лета.
Технология умирания русской деревни проста до чрезвычайности. Пока в ней еще живет один-два старика (чаще старухи) и их обитаемые дома взгляд сразу выделяет среди всеобщего уныния, деревня еще жива. Кто и как возит этим старикам и старухам хлеб и крупу, сахар и нехитрую карамель - загадка. Это могут быть родственники, если они живут по соседству, а чаще всего - какая-то оказия. Старикам ведь много не надо. Иногда, правда, еще можно встретить поистине уникальное явление - бодрых деда с бабкой, у которых все как встарь: корова, овцы, гуси, утки, свиньи, огромный огород, моченая антоновка и кислая капуста на погребе. Сыновья, старший из которых после службы в армии уже вышел на пенсию, приезжают к ним иногда помочь и круглый год - за едой. Крепкий восьмидесятилетний дед, который мальчишкой раз увидал немецкие танки на поле неподалеку, подмигнет заговорщицки: "а я бабку-то еще того!.." и охотно выпьет с вами коньячку. Но это - редкость, сюда уже вполне можно засылать съемочную группу из "Останкино" за материалом на будущее. "Как живет настоящий русский крестьянин. Live".
Почему про бушменов снимают все кому не лень, а свое уходит бесследно?
После того, как из деревни исчезнет последний житель - необязательно умрет, может по немощи перебраться к детям, хотя такое случается редко - и хмурые электрики снимут несколько километров электрического провода (разумеется, в свою пользу), деревня обречена. Сначала мародерствующие элементы растащат все то железо, которым за сто без малого лет обросли дома, - бочки, битые чугунки, инструмент, печные плиты, колесные ободья и многое другое - все, что можно погрузить в "КамАЗ" и отвезти в соседнюю область на пункт приема черных металлов. Потом предприимчивые граждане - разумеется, исключительно по причине дороговизны строительных материалов - снимут в домах полы из крепкой еще "пятидесятки", которую, обстрогав, вполне еще можно пустить в дело. Последними обрушатся печи - при цене в 25 рублей за новый кирпич крайне низкого качества операция по разбору пары-тройки печей представляется местному жителю вполне осмысленной и коммерчески обоснованной.
Все, больше с дома взять нечего, разве что старенький, легко ломающийся шифер. В принципе крепкие, совсем не гнилые стены его можно было бы распустить бензопилой на дрова, но в местах обитаемых теперь все больше газ и дрова не сильно в ходу. И дома стоят как бы безо всего, словно изнутри раздетые, и вплотную подступает к ним глухой бурьян, который весной, в апреле, когда солнце высушит освободившуюся от снега траву, горит как порох. Об этом как-то не сильно говорят по телевизору, но каждый год в апреле у местных пожарных "страда", как они сами говорят. На большой район - три машины, и если в деревне за сорок километров от райцентра загорелся нежилой дом на окраине деревни, то он обречен. Главное - спасти соседний, еще жилой - сюда летом приезжают из города дачники. А на следующий год, быть может, сгорит и он, потому что когда поля на десятки километров вокруг исполосованы горящими линиями быстро передвигающегося огня (особенно жутко смотрящегося по ночам) и плотно окутаны синими дымами, то доблестные и сутками не спящие ребята на трех красных машинах советской еще выковки просто не могут разорваться на части и потушить все наполовину и полностью брошенные деревни в районе. Они другой раз не успевают потушить и дом совсем рядом, в пяти километрах от части, потому что трава-то сухая, а земля еще сырая и вязкая, а "ЗИЛ" - совсем не вездеход...
Что характерно, у всех этих домов в заброшенных деревнях есть хозяева - наследники живут в городе, и сельские угодья им глубоко до лампочки. Значительно более жилыми и, если так можно выразиться, бодрыми выглядят деревни, расположенные вдоль асфальтированной дороги.
Дорога, подъезд к дому сильно повышает его коммерческую ценность, а значит, и срок жизни.
Но и то ненадолго, потому что превращенный в дачу, лишенный сердца - крестьянского, векового образа жизни дом в итоге оказывается ненужным. Потому что, как гласит Большая советская энциклопедия 1947 года издания, "деревня (от русского "дар", "драть" - пахать целину, расчищать землю от леса) - поселение, жители которого занимаются преимущественно сельскохозяйственным производством". Сейчас же, как мы видим, картина прямо противоположная - лес забирает свое назад, прорастая молодыми деревцами сквозь сверху обгоревшие, а снизу сгнившие бревна домов. К слову сказать, в упомянутом выше издании на фундаментальное понятие "деревня" отводится четырнадцать страниц мелким шрифтом, в то время как на другое фундаментальное понятие "И.В. Сталин" - всего шесть. Понятное дело, там указано, что деревня дореволюционная была отсталой как в экономическом, так и в культурно-бытовом отношении, а "социалистический город оказывает крестьянину огромную помощь машинами, тракторами и др.", и дальше сплошные "кубанские казаки", то есть радость, сытость и благолепие. Однако же самые ярые поборники либеральных рельсов для страны не рискнут оспорить того факта, что при советской власти деревня БЫЛА. А сейчас это фундаментальное понятие стремительно приближается к слову НЕТ.
Нет, сельское хозяйство в стране вполне в наличии, и до сего года Россия даже успешно была в числе мировых лидеров - экспортеров пшеницы, о чем во времена советские и помыслить было нельзя. Однако же крестьянин (то есть житель деревни) склонен все примерять на себя, видимо, потому, что, как было подмечено ранее, является представителем "реакционного класса". Ему наплевать на экспорт зерна в целом, ему дико не нравится, что год от года дорожают корма: овес, пшеница, отруби - да все. И что уток разводить уже невыгодно, кроме как для себя, на праздничный стол, а скоро будет невыгодно и поросят разводить. Что молочный поросенок (живой, не для духовки) на рынке стоил три года назад семьсот рублей, а сейчас - тысячу двести. И потому сельское население в возрасте от сорока блаженно вспоминает советские времена, когда кормов было от пуза и даром, когда бензин цистернами сливали в дальние овраги - хранить негде, а если вернуть, то план по снабжению ГСМ на следующий год точно свернут. И был смысл жить старым дедовским укладом при новых условиях - за работу в колхозе платили, а подсобное хозяйство свое и кормит целый год, деньги тратили только на хлеб и на водку. И потому, когда бабушка, с которой мы начали описание, умерла, то оставила своему сыну на сберкнижке столько тысяч, что можно было купить "Волгу" и еще оставалось. Теперь же, когда сельский житель, кормящийся традиционным образом - от земли, ну если не беден, то близко к тому, то чего же ждать от него иного, как матюков в адрес местных властей и властей вообще.
Вообще, костерить почем зря властей предержащих - это скорее удел переехавших в поселки с удобствами: все им мало, подавай еще, а старухи в оставшихся еще деревнях несут свою тяжкую ношу безмолвно и безгневно, сохраняя и дедову веру, и дедов завет - не роптать.
Особенно пронзительно выглядит процесс умирания деревни на Русском Севере, в Вологодской и Архангельской областях, где огромные, сложенные из вековых стволов двухэтажные избы на одну семью стоят рядами напротив друг друга и простоят еще долго. Пустыми простоят. Лишь несколько человек живут осень и зиму в большом селе на берегу красивейшей реки, и только летом наблюдается оживление - приезжают дачники. Крепкий красавец-дом можно купить за смешные деньги, которые становятся тем смешнее, чем дальше этот дом от трассы М8 и вообще любой районной от шоссейки, которая все как-то заметно чахнет и в конце концов превращается в проселок, с двух сторон сжатый красивейшим лесом, преимущественно сосновым, где можно в сезон ведрами собирать ядреные рыжики, благородный белый груздь и волшебную ягоду-морошку. Только никто не собирает. Посреди полупустой деревни стоит опрятный старик в офицерской рубашке старого образца и внимательно наблюдает, как дальний сосед-алкаш на глазах пропивает последнюю оставшуюся у него ценность - расписной, дореволюционной работы шкаф, который заезжие мазурики, выдав алкашу аж пятьсот целковых, запихивают теперь в грузовик. Старик этот давно живет в Москве, и его каждое лето сюда, на его родину, доставляет московская ветеранская организация - самолетом до Архангельска, а дальше автобусом. Он охотно расскажет, слегка растягивая слова (последствие инсульта), что вот именно здесь он родился и вырос, что отсюда призывался в 1943-м, что служил "всего лишь" (!) стрелком-радистом на бомбардировщике Пе-2, освобождая в составе 3-го Белорусского фронта Восточную Пруссию и Западную Померанию. Что после Победы выучился на летчика-истребителя и дослужился по разным гарнизонам до гвардии полковника. Сюда приезжает летом каждый год. "Вы не представляете себе, как здесь все было до войны, как хорошо жили! В каждой семье - десять-двенадцать детей, доходило и до пятнадцати. Рассядутся, бывало, все возле колодца и как запоют!.. Очень хорошо здесь было жить, так красиво, вы себе не представляете!.."
Представить сложно, но можно. Когда проносятся одна за другой за окном машины караванами домов величественные северные деревни - непременно она на холме и непременно с часовней, если ее нет, значит, разрушили, то возникает ощущение, что находишься среди останков некогда великой цивилизации и можно только ломать голову, воображая, какой она была в период своего расцвета. При этом колхозы и совхозы здесь вполне исправно функционируют, сверкающие на солнце стальные цистерны везут цельное отборное молоко для пищевых транснациональных корпораций, засеяны чем-то поля и проживающие в благоустроенных двухэтажках колхозники обеспечены неплохим заработком. Предприимчивые граждане тоннами скупают у населения клюкву в сезон, а литовцы устроили базу прямо посреди леса и интересуются исключительно отборными белыми грибами с безупречной экологической родословной. Но деревенский уклад жизни медленно и неуклонно умирает здесь, так же как и по всей России, вместе с последними его носителями, чудесными бабками и дедками, дети которых, наскоро справив поминки, заколачивают отеческий дом навсегда.
У великого русского художника Павла Корина есть потрясающая по силе своего воздействия на зрителя картина - "Русь уходящая". В советское время ее не экспонировали по той причине, что изображено на ней в основном черное духовенство - схимонахи, чернецы, священники в сане, инокини и иной глубоко воцерковленный люд, доставшийся России в веке прошлом от века позапрошлого. Картина эта вызывала в свое время тяжелое чувство - вот, смотрите, это ушло от нас навсегда. Это было и больше этого не будет. И что же? Снова стоят по всей России монастыри, несется звон колокольный, и молодой батюшка в далеком селе строго-настрого требует от пришедших покрестить ребенка родителей знания основных молитв. Ну другие теперь лица и у клира, и у паствы, ну так что поделать - время другое.
Так же, быть может, обернется дело и с русской деревней. И ошалевшие от города-демона люди снова начнут отвоевывать у леса гектары под пашню и укос. И оживет колодец, донесется радостный крик петуха, замычит буренка в хлеву, услышится на заре звук бруска по косе...
Верится, конечно, с трудом.