Нет-нет, совсем нет. Она не боялась показаться нелепой, или неуклюжей. Она воспринимала свои тонкости, как должное. Как грозди дарованных ею кем-то особенностей. Вот так поневоле задумываешься – как может человек спать на крыше небоскрёба, зная, что через час в него врежется самолёт с взрывчаткой? Ан нет, ей удавалось засыпать в самых переломных моментах жизни, лавируя между остросюжетной реальностью и спокойными радужными снами.
Так получилось и в тот раз. Все персонажи в её жизни были непотворимы, они проходили сквозь машину для подарочной упаковки, облагораживались бантиками и блёстками в её голове, позировали для многочисленных сонных ночных фотосессий. Она умела вырывать из сердца совершенство отдельных качеств и превращать любое несовершенство в изюминку. И из-за этого у меня на душе кошки расскребли всё, что только можно. Какая к черту изюминка? Это же недостаток. Недостаток грязной отработанной тех. воды, непригодной для питья. Раньше я думал, каким же мудаком надо быть, чтобы безмолвно наблюдать за тем, как тебя переоценивают. А потом пришёл к выводу – самым настоящим.
Мы гуляли с ней под звёдами, а я пожёвывая бананно-дынный Dirol смотрел, как она выворачивает шею, переводя глаза с ночного неба на мои глаза. И обратно. И опять на глаза. - Шея не устала? - спрашивал я. - Нет! =) - смеялась она и целовала меня в заднюю часть шеи – А у тебя? Как жаль, что Карлсоны не рождаются жирафами!
Ах, как же с ней было комфортно. И какая же она была дура. Лесть спермотоксикозного директора, она воспринимала как море комплиментов. Когда в клубе её пытались «снять», она видела в этом проявления невиданной щедрости. Но «снять» до конца никогда не получалось, потому что до самого утра она упорно не понимала, что же всё-таки от неё хотят. Не укладывалось это в её расписном идеализированном внутреннем мире. Непричесанному мне она говорила, что «ей нравятся парни с растрепанной головкой», а кокаин называла не иначе как «волшебной пыльцой морозных фей».
И за это хотелось отхлестать её солёными розгами по попе, всучить, вдолбить, запихнуть ей жизненную правду, испортить её хоть самую малость, заставить выплакаться в душе пару недель. И потом, по крупицам склеить осколки притягательной наивности клеем разочарований, стереть грань между широко распахнутыми глазами: доверчивыми и возмущенными, сгармонировать образ и полюбить всем сердцем.
А я не посмел. Не мог даже сказать ничего злобного, когда она обмахивала меня ресницами, что уж говорить о хорошем шлепке ладонью. И была постскриптумная галерея из упущенных возможностей, со всеми взорванными небосребами, карлсонами с растрепанной головкой, никому не нужными дорожками на зеркалах. Эпицентры эмоций неуверенно стирались из памяти, освобождая место другим, более приземленным. Как по накатанной – более приземленно, более меркантильно, более по-свински. Более жизненно?

P.S. А потом её не стало. Нет, она не попала в аварию и не порезала вены. Такое окончание повествования было бы слишком хорошим. А я не умею писать хорошие окончания. Не стало той, что имела свойство видеть в осенней луже отражение неба, уходящего в просторы немыслимого, неизведанного и бесконечно притягательного. Слёзы вызывали уже другие люди. И, не расчитав дозу, сделали её совсем другой, озлобленной. С окостеневшими черточками некогда ослепляющего лица.