* * * * * * *
Повстречались, как-то раз на большой мусорной куче, что год от года росла на полынном пустыре, раскинувшимся за грушёвым садом у дороги, ведущей на погост, хмарым осенним утром, потёртый кожаный Туфель и старый дырявый Валенок.
- Доброго утреца, друже!- грустно вздохнувши, поприветствовал по-соседски просто, белёсый от проседи Валенок сотоварища по несчастью.
- Во-первых, лишь такой олух, как Вы, может именовать такое омерзительное проявление погоды добрым утром!; раздражённо изрёк Туфель и, сделав многозначительную паузу, добавил.- А во-вторых, скажите на милость, где это видано, чтобы какая-то деревенщина нечёсаная, не изведавшая за всю свою сермяжную жизнь, ни то чтобы прелести благоухания прекраснейшего обувного крема, а даже так ни разу и не познавшая прикосновения нежного ворса английской щётки, могла называться другом благороднейшего создания ручной работы из чистейшей итальянской кожи! А в-третьих, у меня отсутствует малейшее желание тратить своё драгоценное время на общение с, мягко говоря, „творением” не имеющим какого-либо представления о таких, казалось бы, всем известных и простых вещах, как тактичное поведение и ува-жение к чужому уединению!; закончил надменно Туфель, всем своим видом, выказ-ав, что не намерен более продолжать бесполезное общение.
Валенок удивлённо охнул, проглотив при этом пару тройку не совсем приличных выражений, от столь явно, ни чем не прикрытого, бесцеремонно недружелюбного обращения и нервной несдержанности, более подходящей, постоянно жаждущим опохмелья, галошам и не просыхающей, от постоянного злоупотребления болотной мути, кирзе. Но как всякий, уважающий себя, появившийся и проживший полжизни в сельской местности, воспитанный в духе почитания, как старших, так и всех мало-мальски образованных, не стал более навязываться, по-простоте рассудив, что, видимо, Туфель занят обдумыванием весьма нешутейного и сурьёзного дела, и потому, не стоит его отвлекать праздными беседами и докучливыми разговорами.
Низкие серые, почти свинцовые, тучи, вместо того, чтобы рассеяться по небу и дать уже не жарким, но ещё достаточно тёплым последним лучам „бабьего лета”, попытаться на прощание, согреть, начинающий впадать в зимнюю спячку мир, опустились ещё ниже, начав осыпаться холодной моросью.
Хотя Валенок был и стар, и основательно протёрт в двух местах на подошве, он не обращал ни какого внимания, ни на сырость, ни на холод, в отличие от Туфля, чья жёлто-коричневая гладкая, с недавними следами крема, кожа, всё больше и больше, разбухала и теряла форму, по глубокому представлению Туфля, и от гадкой влаги, не сумевшей удержаться в серых противных, омерзительных тучах и от пробирающего до самого супинатора, становящегося нестерпимым холода, и от навалившегося невыносимо тяжким грузом, унижающего чувство собственного достоинства, понимания своей ненужности и всеми покинутости - осознания полного одиночества. И не привыкший, пока ещё, к подобному состоянию невостребованности и отсутствия всеобщего внимания, он снисходительно соблаговолил, логично рассудив, что в отсутствии, более приличествующего его статусу благородного происхождения и высокого, блистательнейшего в прошлом положения, иного собеседника, всё же обратить своё внимание на дремучего в своём невежестве соседа-увальня, нежданно-негаданно навязанного лихой судьбой, так подло с ним обошедшейся.
- Дружище,- начал льстиво Туфель обратившись к Валенку,- Вы уж простите меня, если конечно это ещё возможно, за мою глупую несдержанность и чрезмерную раздражительность, коими я соизволил ответствовать на ваше приветствие!
- Отчего ж это невозможно?- недоумённо произнёс незлобивый Валенок, не привыкший к злопамятству.- Очень даже возможно! Чай не пальцем мастерённые и не из Китая привезённые! Разумеем маленько, что негоже приставать с разговорами к тому, кто занят обдумыванием чрезвычайно сурьёзных вопросов!
- Вот именно! Вы в самую, что ни на есть, точку попали, дорогой мой дружище!- встрепенулся восторженно Туфель.- Я действительно был занят обдумыванием архиважного и наисерьёзнейшего, но и, увы, чрезвычайно болезненного для нас обоих, оказавшихся в столь удручающем и безрадостном положении, насущного вопроса: «Как так могло произойти, что мы с вами, без остатка отдавшие, сопровождавшуюся неимоверным перенапряжением физических и душевных сил, всю свою нелёгкую жизнь преданному служению и тяжким трудам на благо других, вдруг, почему-то оказались, никому ненужными, выброшенными на обочину, несмотря ни на бога-тейший опыт и ни на немалые заслуги?» Вот Вы, дружище, сможете ответить на этот вопрос? Сможете объяснить, как такая несправедливость и беззаконие могли с нами произойти?
- А чего тут объяснять-то?- удивился Валенок.- Всё, однако, наоборот закономерно и справедливо - наш век вышел. Мы своё, как смогли и как сумели, отслужили и отправлены на покой. А что не в музее под стеклом и не в лавке сувенирной, не на чердаке сухом да не в чулане пыльном - так это, знать, планида у нас такая. Не ко всем судьба милостива и не всем выпадает доля старость за печкой тёплой встретить. Коль выпал жребий горький, неласковый - чего уж пенять-то! Знать заслужили мы за что-то подобное воздаяние!
- И это говорите мне Вы?!- разгорячился, прямо-таки не на шутку, рассердившийся Туфель.- Вы, который и в мороз, и в холод, а то и в слякоть, верой и правдой, не за награды и почести, служили! Вы, отдававший им до последнего всё своё тепло, говорите о жребии, о судьбе и каком-то там воздаянии за что-то?! За что?!- всё больше и больше выходил из себя Туфель.- Объясните мне, недогадливому, за какие это такие преступления Вас, ровно бесполезный хлам, вышвырнули на эту вот мусорную кучу?! Объясните мне, на протяжении стольких лет выполнявшему безропотно волю вышестоящих, отправлявшемуся по их желанию, часто в ущерб родным и близким, туда, куда им заблагорассудится, а порой и в такие места, о которых Вы даже никогда и не слышали, чем я провинился?! В чём же эдаком противоправном, соблаговолите объяснить, заключена провинность меня ; меня честного службиста?!..
- Что ж Вы эдак-то раскочегарились, многоуважаемый Туфель?- убийственно спокойно прервал его Валенок.- Чего за зря-то маяться да бестолку мытариться? Ну, хлам. Ну, выбросили. Ну, на обочину. Так что ж теперь-то из-за этого без конца себя „поедом есть” да вину выискивать. Эка невидаль, бывает-то и похуже - раз и в печь. Нет ни на мне, ни на Вас, ни какой вины ; сболтнул я по-пустому. Вы уж не серчайте на меня бестолкового. Я на самом-то деле как мыслю? Просто не подфартило нам с Вами малёхо. Вот и вся недолга. А остальное лишь маета да самоедство.
- Нет, дорогой мой дружище, это не пустопорожнее самоедство и не легковес-ные терзания, а самое обычное стремление понять первопричину произошедшего!- ни в какую не сдавался распыхтевшийся Туфель.- За что со мной, как с использованной ветошью?! За какие это такие явные и тайные грехи меня „пинком в зад”?! Быть может, мной недостаточно в министерских коридорах ковровых дорожек поистёрто, или мало на парадных лестницах мраморных ступеней пересчитано, или в „высоких” кабинетах мной не весь дубовый паркет прошаган?! В чём моя вина?! А быть может, не я виновен, а кто-то другой или… кто-то другие?!
- Да нет ни в чём твоей вины!- начал раздражаться уже сам Валенок, но не на
друга по несчастью, а на себя и на собственную болтливость и доморощенную мудрёность.- И не выискивай виноватых, тем паче, на стороне - так нам кости выпали, так нам карта легла. Доля наша такова ; вот и вся причина, и весь потаённый резон!
- Ты в корне не прав, дружище!- не унимался Туфель и уж собрался доказать,
приводя весомые доводы, неправоту Валенка.…
Как, вдруг, к мусорной куче, более походившей на холм из всякой рухляди и старья, приблизилась, казалось бы, вовсе не обращавшая внимания на промозглость слякотной погоды, бредшая со стороны погоста старушка, тяжело опиравшаяся на кривой костыль, не иначе как проведывавшая чей-то скорбный холмик. Неспешно подойдя к подножию исполинской кучи из отживших своё вещей (дырявой медной и эмальной кухонной утвари, осколков глиняных горшков, разломанной деревянной мебели, ветхих кусков ткани и прочего хлама), она начала, ворочая грязным концом костыля, отыскивать что-либо, по её непритязательному соображению, возможно, ещё могущее сгодиться, для каких-либо нужд, в хозяйстве. Приметив рядом с бледно желтеющим пятном, оказавшимся на поверку, ни для чего уж не пригодным, разбухшим от дождя, с треснувшим поперёк низким каблуком, скособоченным господским туфлем, старый, хоть и с протёртой у носка и у пятки подошвой, но, всё же ещё вполне приличный, тёмно-серый валенок, она близоруко прищурилась и, перевернув его пару раз, всё тем же костылём, наклонившись, подняла и придирчиво оглядела со всех сторон.
- Не беда, милок, что ты поистёрся снизу, зато верх весь целёхонек.- ласково обратилась к нему старуха.- У мово деда на тойной неделе мыши проклятущие один валенок сверху аж в трёх местах сгрызли, а другой, вот как у тебя, снизу. Так теперича он и носа на двор не кажет, всё на печи сиднем сидит. Не годится ему, понимаешь ли, по его ревматической болезненности ног, коею он заработал в студёной Сибири, когда по юности там лесоповалил, ни какая прочая обувка акромя тёплых валенок. И ты придёшься ему как раз в самую пору. Ох, и порадуется старый обновке! А я ему-то и выговорю, трухлявому пню: «Отговаривал меня проведывать ноне братову могил-ку? Отговаривал. А чтоб было-то, коли б тебя послушалась, да и не пошла? Так бы и дале сидел в дому, как пёс на привязи!» А то вишь заимел моду (Чи не барин!), мало того, что все куры и скотина, и всё хозяйство на мне, так ещё и ему прислуживай. То у него, окаянного табакаеда, кончились цигарки - беги-ка скорей старуха в лавку, то ему до ветру не в чём сходить ; неси отхожее ведро в колидор (И это-то по светлу?!). А то, вообче чего надысь удумал прожига, вспомнил о каком-то там взятии, какой-то там ихней хранцузской Пастилии. Говорит, мол, ноне двести лет, как взяли ихнюю, энту самую Пастилию и негоже такое важное событие бражкой отмечать. Поди, тот-час и купи, говорит, поллитру беленькой. Алкаш прощелыжный! Ну, ничего. Вот вы-режет, прямо нонче, с того валенка, что погрызен поверху мышами, две подошвы и справит другой валенок и тебя горемычный, к нему в пару. И тада уж не спущу ; всё припомню!…И цигарки, и поллитру, и ихнюю Пастилию… Чтоб она провалилась!...
Сунула старуха валенок в латанную-перелатанную холщёвую сумку и, оглядев наскоро понизу кучу, прихватила вдобавок ещё и прохудившееся сбоку ржавое ведро без ручки. Мол, дед авось справит ; для зерна курам-то и сгодится. Прижала локтем той руки, в коей была сумка, ведро к боку, как сокровище не менее драгоценное, чем валенок, да и побрела себе до дома.
Пригревшись в сумке и разомлев от тепла, а более от слов ласковых, размеренно покачиваясь в такт неспешно ковыляющей по раскисшей дороге старухи, Валенок соловело размышлял: «А всё ж таки, как не ворочай, а правто я ; ни кто, ни в чём не виноват! Судьба-а-а!!!» …..???
= июнь 1997 год ; 07.06. ; 24.-25.07.2010 года. =
© Copyright: Ставр Голда, 2011
Свидетельство о публикации №211082500502
