Цитата сообщения Olga_BY Чернобыльская молитва. Часть Г.3



Монолог о том, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста

"В первые дни... Ощущения были смешанные... Помню два самых сильных чувства - чувство страха и чувство обиды. Все произошло и никакой информации: власть молчит, медики ничего не говорят. В районе ждали указаний из области, в области - из Минска, а в Минске - из Москвы. Длинная-длинная цепочка, а в конце ее все решало несколько человек. Мы оказались беззащитными. Вот это было самое главное чувство в те дни. Всего несколько человек решало нашу судьбу. Судьбу миллионов людей. Также, как и всего несколько человек могли нас убить... Не маньяки, и не преступники. Обычные дежурные операторы на атомной станции. Когда я это поняла, я испытала сильное потрясение. Чернобыль открыл бездну, что-то такое, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста. Человек с топором и луком, или человек с гранатометом и газовыми камерами не мог убить всех. Но человек с атомом...
Я - не философ, не стану философствовать. Лучше еще раз о том, что помню...
Паника первых дней: кто-то рванул в аптеки и накупил йода, кто-то перестал ходить на рынок, покупать там молоко, мясо, особенно говядину. В нашей семье в это время старались не экономить, брали дорогую колбасу, надеясь, что она из хорошего мяса. Но скоро узнали, что именно в дорогую колбасу подмешивали зараженное мясо, дескать, раз она дорогая, ее покупают понемногу, употребляют меньше. Мы оказались беззащитными. Но это все уже вам, конечно, известно. Хочу написать о другом. О том, что мы были генерацией советской.

Мои друзья - врачи, учителя. Местная интеллигенция. У нас был свой кружок. Собрались у меня дома. Пьем кофе. Сидят две закадычные подруги, одна из них врач. У обеих маленькие дети.
Первая:
- Завтра еду к родителям. Увезу детей. Вдруг заболеют, потом никогда себе не прощу.
Вторая:
- В газетах пишут, что через несколько дней обстановка станет нормальной. Там - наши войска. Вертолеты, бронетехника. По радио сообщали.
Первая:
- Тебе тоже советую: забери детей! Увези! Спрячь! Это не война. Мы даже не можем себе представить, что произошло.
Неожиданно они перешли на высокие тона и кончилось ссорой. Взаимными обвинениями:
- Ты - предательница! Где твой материнский инстинкт? Фанатичка!
- Что бы с нами было, если бы каждый поступал так, как ты? Победили бы мы в войну?
Спорили две молодые красивые женщины, безумно любящие своих детей. Что-то повторялось, какой-то знакомый текст...
И у всех, кто там был, мое, в частности, ощущение: она вносит тревогу. Надо дождаться, пока скажут. Объявят. Она - врач, знала больше: "Собственных детей не способны защитить! Вам никто не угрожает? А вы все равно боитесь!"
Как мы ее в те минуты презирали, даже ненавидели, она испортила нам вечер.
На следующий день она уехала, а мы нарядили своих детей и повели на первомайскую демонстрацию. Могли идти, а могли и не идти. У нас был выбор. Нас никто не заставлял, не требовал. Но мы посчитали это своим долгом. Как же! В такое время, в такой день... Все должны быть вместе... Бежали на улицу, в толпу...
На трибуне стояли все секретари райкома партии, рядом с первым секретарем - его маленькая дочка, она стояла так, чтобы ее видели. На ней - плащ и шапочка, хотя светило солнце, а на нем - военная плащ-палатка. Но они стояли... Это я помню... "Загрязнена" не только наша земля, но и наше сознание. И тоже на много лет.
Я изменилась за эти годы больше, чем за всю свою прежнюю жизнь - сорок лет. Много думала...
Люди там, в зоне, заперты - они в мышеловке. В ловушке. Кому он нужен маленький человек? Отселение прекратилось. И они живут как в Гулаге. Чернобыльском Гулаге. Помню, как трудно мне давался каждый урок... Дети ждут разговора: Чернобыль везде, он вокруг, у нас выбора нет - надо научиться с ним жить. Я наново училась словам... А как? Где об этом узнать? Прочесть? Я учила любовью, я хотела победить любовью. Стою перед детьми: люблю нашу деревню, люблю нашу речку, наши леса... Самые-самые... Самые... Лучше их для меня нет. Я не обманывала. Я учила любовью...
С нами случилось что-то такое, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста, техника подвела нас к границам другого мира. Но нет знаний. Есть культура до Чернобыля и нет культуры после Чернобыля. Живем среди идей войны, краха социализма и неопределенного будущего. А нам надо переосмыслить свое будущее, мы внезапно оказались без большого будущего. Нехватка новых представлений, идей, мыслей. Где наши писатели, философы? Почему они молчат? Я уже не говорю о том, что наша интеллигенция, больше всех ждавшая и подготавливавшая свободу, сегодня отброшена в сторону. Нищая и униженная. Я не могу себе купить даже необходимых книг. А книги - моя жизнь. Мы вдруг оказались не нужны. Не в силах с этим смириться. Все время во мне вопрос почему? Кто будет делать нашу работу? Но это - отдельная большая тема...
Я написала письмо, чтобы осталась правда тех дней и наших чувств. Как мы менялись..."

Из письма Людмилы Поленской, сельской учительницы, переселенки из чернобыльской зоны

Монолог о свободе и мечте об обыкновенной смерти

"Это была свобода... Там я чувствовал себя свободным человеком... Вам этого не понять, понять это может только тот, кто был на войне. Они выпьют, воевавшие мужики, и говорят, я их слышал, до сих пор тоскуют... По той свободе, по тому взлету... Ни шагу назад! - сталинский приказ. Заградотряды. Но ты стреляешь, выживаешь, получаешь положенные сто грамм, махорку... Тысячу раз можешь умереть, разлететься на куски, но если постараешься, перехитришь, черта, дьявола, старшину, комбата, того, кто в чужой каске и с чужим штыком, самого Всевышнего, - ты можешь выжить! Одиночество свободы. Я его знаю, мы его знаем, те, кто был на реакторе. Как в окопе на переднем крае... Страх и свобода! Живешь на полную катушку... Вам этого не понять, в обычной жизни...Помните, нас все время готовили: будет война. А сознание оказалось не готовым. Я был не готов. Пришли на завод двое военных. Вызвали меня: "Солярку от бензина отличишь?" Спрашиваю: "Куда пошлете?" - "Куда-куда? Добровольцем в Чернобыль". Моя военная профессия - специалист по ракетному топливу. Секретная специальность. Забрали прямо с завода, в одной майке и футболке, домой не дали заскочить. Просил: "Жену надо предупредить". - "Мы сами сообщим". В автобусе нас собралось человек пятнадцать, офицеры запаса. Люди мне понравились. Надо - поехали, надо - работаем, погнали на реактор - лезли на крышу реактора.
Возле выселенных деревень стояли вышки, солдаты на вышках с оружием. Шлагбаумы. Таблички: "Обочина заражена. Въезд и остановка строго запрещены". Серые деревья, облитые дезактивационной жидкостью. Мозги сразу набекрень! В первые дни боялись сесть на землю, на траву, не ходили, а бегали, чуть машина пройдет - натягивали респираторы. После смены сидели в палатках. Ха-ха! Через пару месяцев... Это уже что-то нормальное, - это уже твоя жизнь. Рвали сливы, бреднем рыбу ловили, там щуки ого-го! И лещи. Лещей сушили к пиву. Вам об этом уже, наверное, рассказывали? В футбол играли. Купались! Ха-ха... (Снова смеется.) Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари. Не рационалисты. Менталитет славянский... Я верил в свою звезду! Ха-ха! Инвалид второй группы... Заболел сразу. "Лучевка" проклятая... А у меня даже медицинской карточки в поликлинике не было до этого. Черт с ним! Не я один... Менталитет...
Я - солдат, я закрывал чужой дом, входил в чужое жилье. Это такое чувство... Земля, на которой нельзя сеять... Корова тычется в калитку, а она закрыта и на доме замок. Молоко капает на землю... Это такое чувство! В деревнях, которые еще не выселили, крестьяне занимались самогоноварением, их заработок. Продавали нам. А у нас денег завались: тройные оклады на работе и суточные шли тройные. Потом вышел приказ: того, кто будет пить, оставят на второй срок. Так водка помогает или нет? Ну, хотя бы психологически... Там в это дело свято верили... Крестьянская жизнь текла просто: что-то посадил, вырастил, убрал, а все остальное идет без них. Им дела нет до царя, до власти... До космических кораблей и атомных станций, митингов в столице. И они не могли поверить, что живут в каком-то другом мире... Чернобыльском... Они же никуда не уезжали. Люди умирали от потрясения... Дрова с собой забирали тайком, зеленые помидоры срывали, закручивали. Банки взрывались, еще раз кипятили. Как это уничтожить, закопать, превратить в мусор? А мы именно этим и занимались. Аннулировали их труд, извечный смысл их жизни. Мы для них были враги... Рвался на сам реактор. "Не торопись, - говорят мне, - в последний месяц, перед дембелем всех на крышу гонят". Служили мы шесть месяцев. И точно, через пять месяцев передислокация, теперь уже под реактор. Шуточки разные и серьезные разговоры, что вот через крышу пройдем... Ну, пусть пять лет после этого протянем... Семь... Десять... Чаще называлась цифра "пять" почему-то. Откуда она взялась? Без шума, без паники. "Добровольцы, шаг вперед!" Вся рота - шаг вперед. Перед командиром - монитор, включает - на экране крыша реактора: куски графита, расплавленный битум. "Вон, ребята, видите, обломки лежат. Почистите. А вот тут, в этом квадрате, тут пробьете отверстие". Время сорок-пятьдесят секунд. По инструкции. Но это невозможно - требовалось хотя бы несколько минут. Туда - назад, забег - бросок. Кто-то нагрузил носилки, другие сбросили. Туда, в развалины, в дыру. Сбросил, но вниз не смотри, нельзя. Заглядывали. Газеты писали: "воздух над реактором чистый". Читали, смеялись, матюгались. Воздух чистый, а мы дозы вон какие хватаем. Выдали дозиметры. Один - на пять рентген, его с первой минуты зашкаливало, второй, как авторучка, на двести рентген, тоже зашкаливало. Пять лет, сказали, детей нельзя будет иметь... Если за пять лет не умрем... Ха-ха!.. (Смеется.) Шуточки разные... Но без шума, без паники. Пять лет... Я уже десять прожил... Ха-ха!.. (Смеется.) Вручали нам грамоты. Их у меня две... Со всеми этими картинками: Маркс, Энгельс, Ленин... Красные флаги... Один парень исчез, думали, что сбежал. Через два дня нашли в кустах. Повесился. Чувство у всех такое, сами понимаете... Тогда выступил замполит, что, мол, он письмо из дому получил жена ему изменила. Кто его знает? Через неделю у нас дембель. А его нашли в кустах... Был у нас повар, он так боялся, что жил не в палатке, а на складе, где вырыл себе нишу под ящиками с маслом и тушенкой. Перенес туда матрац, подушку... Жил под землей... Присылают разнарядку: набрать новую команду и всех на крышу. А все уже там были. Найти людей! Ну, и его зачистили. Один только раз залез... Вторая группа инвалидности... Звонит часто мне. Связи не теряем, держимся друг за друга, за свою память, она будет жить столько, сколько мы проживем. Так и напишите...
В газетах вранье... Нигде не читал, как шили мы себе кольчуги... Рубашки свинцовые... Трусики... Нам выдавали резиновые халаты, напыленные свинцом. Но плавочки варганили себе свинцовые... За этим делом следили. В одной деревне нам показали два тайных дома свидания... Мужчины, оторванные от дома, шесть месяцев без женщин, экстремальная ситуация. Все наезжали. А девчонки местные гуляли, все равно, плакали, скоро умрем. Плавочки свинцовые... Одевались поверх штанов... Напишите... Анекдоты травили. Вот, пожалуйста. Американский робот отправили на крышу, пять минут поработал - стоп. Японский робот пять минут поработал - стоп. Русский робот два часа работает. Команда по рации: "Рядовой Иванов, через два часа можете спуститься вниз на перекур". Ха-ха!.. (Смеется.)
Перед тем, как нам выходить на реактор, командир инструктирует... Строй стоит... Несколько ребят взбунтовались: "Мы уже там были, нас домой должны отправить". Мое, например, дело - топливо, бензин, а меня тоже на крышу посылали. Но я молчал. Я сам хотел. А эти взбунтовались. Командир: "У нас на крышу пойдут добровольцы, остальные шаг из строя, с вами проведет беседу прокурор". Ну, эти ребята постояли, посоветовались и согласились. Присягу принимал, значит, должен, знамя целовал... Мне, кажется, никто из нас не сомневался, что могут посадить и дать срок. Слух пустили, что два-три года дают. Если солдат получал больше двадцати пяти рентген, то командира могли посадить за то, что облучил личный состав. Ни у кого больше двадцати пяти рентген... У всех меньше... Понимаете? Но люди мне нравились. Двое заболели, нашелся один, сам сказал: "Давайте я". А он уже один раз на крыше был в этот день. Зауважали. Премия - пятьсот рублей. Другой яму наверху долбил, пора уходить - долбит. Мы ему машем: "Вниз!" А он на колени упал и добивает. Крышу надо было пробить в этом месте, чтобы желоб вставить, мусор спускать. Пока не пробил - не встал. Премия - тысяча рублей. За эти деньги тогда можно было купить два мотоцикла. У него сейчас первая группа инвалидности... Но за страх платили сразу...
Дембель. Погрузились в машины. Сколько ехали по зоне, столько сигналили. Я оглядываюсь на те дни... Я был рядом с чем-то... С чем-то фантастическим. Слов не хватает... А вот эти слова: "гигантский", "фантастический", - они всего не передают. Было такое чувство... Какое? Такое чувство я не испытывал даже в любви..."

Александр Кудрягин, ликвидатор

Монолог о том, что к обыденной жизни надо нечто прибавить для того, чтобы ее понять

"Вам нужны факты, подробности тех дней? Или моя история? Например, я никогда не занимался фотографией, а там вдруг начал снимать, со мной случайно оказался фотоаппарат. Так, думал, для себя. А теперь это - моя профессия. Я не смог освободиться от новых чувств, которые испытал, это были не краткие переживания, а целая душевная история. Понимаете?
(Говорит и раскладывает на столе, стульях, подоконнике фотографии: гигантский, величиной с колесо телеги, подсолнух, аистиное гнездо в пустой деревне, одинокое деревенское кладбище с табличкой у ворот: "Высокая радиация. Вход и въезд запрещен", детская коляска во дворе дома с забитыми окнами, на ней сидит ворона, как над своим гнездом, древний клин журавлей над одичавшими полями...)
Спрашивают. "Почему не снимаешь на цветной пленке? В цвете!" Но ведь Чернобыль... Черная быль... Остальные краски не существуют... Моя история? Комментарий к этому... (Показывает на фотографии.) Хорошо. Попробую. Понимаете, все это есть здесь... (Снова показывает на фотографии.) В то время я работал на заводе, а заочно учился в университете на историческом. Слесарь второго разряда. Нас набрали группу и срочным порядком отправили. Как на фронт.
- Куда едем?
- Куда прикажут.
- Что будем делать?
- Что прикажут.
- Но мы - строители.
- Вот и будете строить. Отстраивать.
Строили подсобные помещения: прачечные, склады, навесы. Меня поставили на разгрузку цемента. Какой цемент, откуда, - никто не проверял. Загружали, выгружали. День гребешь, лопатой, к вечеру одни зубы блестят. Человек из цемента. Серый. И сам, и спецовка насквозь. Вечером ее вытряхнул, понимаете, а утром снова надел. Проводили с нами политбеседы. Герои, подвиг, на переднем крае... Военная лексика... Что такое бэр? Кюри? Что такое миллирентген? Задаем вопросы, командир объяснить не может, в военном училище его этому не учили. Мили, микро... Китайская грамота. "Зачем вам знать? Выполняйте, что прикажут. Тут вы - солдаты". Мы - солдаты, но не зэки.
Прибыла комиссия. "Ну, - успокаивают, - у вас все нормально. Фон нормальный. Вот километра четыре отсюда, там жить нельзя, людей будут выселять. А у вас спокойно". С ними дозиметрист, он возьми и включи ящик, который висел у него на плече, и длинным этим шестом - по нашим сапогам. И как отпрыгнет в сторону, - непроизвольная реакция...
Вот тут начинается самое интересное для вас, как писателя, особенно. Как долго, вы думаете, мы вспоминали об этом моменте? От силы несколько дней. Ну, не способен наш человек думать только о себе, о собственной жизни, быть замкнутой такой системой. Политики наши не способны думать о ценности жизни, но и сам человек тоже. Понимаете? Не так мы устроены. Из другого теста. Конечно, все мы там пили и притом здорово пили. К ночи трезвых не оставалось. После первых двух рюмок кто-то затоскует, вспомнит о жене, о детях, о своей работе расскажет. Начальство выматерит. Но потом, после одной-двух бутылок... Разговоры только о судьбе страны и об устройстве Вселенной. Споры о Горбачеве и Лигачеве. О Сталине. Великая мы держава или нет, победим или не победим американцев? Восемьдесят шестой год... Чьи самолеты лучше, а космические корабли надежнее? Ну, Чернобыль взорвался, но наш человек первым вырвался в космос! Понимаете, до хрипоты, до утра. О том, почему у нас нет дозиметров и не дают каких-нибудь порошков на всякий случай? Нет стиральных машин, чтобы спецовки стирать каждый день, а не два раза в месяц? - это обсуждалось в последнюю очередь. Вскользь. Ну, так мы, понимаете, устроены. Черт возьми!
Водка ценилась дороже золота. Купить невозможно. В деревнях вокруг выпили все: водку, самогон, лосьон, добрались до лаков, аэрозолей... На столе трехлитровая банка с самогоном или сетка с одеколоном "Шипр"... И разговоры-разговоры. Среди нас были учителя, инженеры... Полный интернационал: русские, беларусы, казахи, украинцы. Философские разговоры... О том, что мы пленники материализма, а материализм ограничивает нас предметным миром. Чернобыль - выход в бесконечность. Я помню, как дискутировали о судьбах русской культуры, о ее тяге к трагическому. Без тени смерти ничего нельзя понять. Только на почве русской культуры и можно будет осмыслить катастрофу... Только она к этому готова... Боялись бомбы, атомного гриба, а вон как обернулось... Знаем, как горит дом от спички или снаряда... Ну, а это ни на что было не похоже... Доходили слухи, что огонь неземной, даже не огонь, а свет. Мерцание. Сияние. Не синь, а голубизна. И не дым. Ученые раньше восседали на месте богов, а теперь - падшие ангелы. Демоны! Человеческая природа как была, так и осталась для них тайной. Я - русский, с Брянщины. У нас сидит, понимаете, старик на пороге, дом покосился, скоро развалится, а он философствует, мир переустраивает. Обязательно найдется свой Аристотель в любой заводской курилке. В пивбаре. А мы - под самым реактором...
К нам залетали газетные репортеры. Снимали. Сюжеты надуманные. Снимают окно оставленного дома, кладут перед ним скрипку... И называют - чернобыльская симфония. А там ничего не надо было придумывать. Хотелось оставить в памяти все: раздавленный трактором глобус в школьном дворе, почерневшее выстиранное белье, которое висит уже год на балконе, брошенные братские могилы... Трава на них в рост с гипсовыми солдатами - памятниками, а на гипсовых автоматах птичьи гнезда. Двери дома выбиты, уже его обшарили мародеры, а занавески на окнах задернуты. Люди ушли, остались жить их фотографии в хатах. Как их души. Не было ничего неважного, мелкого. Все хотелось запомнить точно и подробно: время дня, когда это увидел, цвет неба, свои ощущения. Понимаете? Человек уехал из этих мест навсегда. Мы - первые люди, пережившие это "навсегда". Нельзя упустить ни одной мелочи... Лица старых крестьян, похожие на иконы... Им меньше всего понятно то, что случилось. Они никогда не покидали свой двор, свою землю. Появлялись на свет, любились, добывали хлеб насущный в поте лица своего, продлевали род... Дожидались внуков... И прожив жизнь, покидали эту землю, уходя в нее, становясь ею. Беларусская хата! Это для нас, горожан, дом - машина для жизни. А для них - целый мир. Космос. Едешь через пустые деревни... И так хочется встретить человека... Разграбленная церковь... Мы зашли: пахло воском. Захотелось помолиться...
Я хотел все это запомнить. Я стал фотографировать... Это - моя история...
Недавно похоронил друга, с которым был там. Он умер от рака крови. Поминки. По славянскому обычаю выпили, закусили, понимаете. И начались разговоры, до полуночи. Сначала о нем, об ушедшем. А потом? А потом опять о судьбах страны и об устройстве Вселенной. Уйдут русские войска из Чечни или не уйдут? Начнется вторая кавказская война, или она уже идет? Какие шансы у Жириновского стать президентом? Какие у Ельцина? Об английской короне и принцессе Диане. О русской монархии. О Чернобыле. Теперь уже разные догадки... Одна из них, что инопланетяне знали о катастрофе и помогли нам, другая - это был космический эксперимент, и через какое-то время начнут рождаться дети с гениальными способностями. Необычные А может, беларусы исчезнут, как некогда исчезли другие народы: скифы, хазары, сарматы, киммерийцы, хуастеки? Мы метафизики... Живем не на земле, а в мечтах, в разговорах. К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы ее понять. Даже рядом со смертью..."

Виктор Латун, фотограф

Монолог об уродце, которого все равно будут любить

"Моя дочка недавно сказала: "Мама, если я рожу уродца, я все равно буду его любить". Вообразите себе?! Она учится в десятом классе, у нее уже такие мысли. Ее подружки... Они все об этом думают... У наших знакомых родился мальчик... Ждали его, первый ребенок. Красивая молодая пара. А у мальчика рот до ушей, а ушек нет... Я не хожу к ним, не наведываюсь, как раньше, не могу, а дочка нет-нет, да и забежит. Ей хочется туда, она то ли приглядывается, то ли примеряется...
Могли бы уехать отсюда, но поразмыслили с мужем и отказались. Боимся. Мы все тут - чернобыльцы. Не пугаемся друг друга, если кто-то угощает яблоками или огурцами со своего сада и огорода, берем их и едим, не прячем стыдливо в карман, сумочку, чтобы потом выбросить. Мы - с одной памятью... С одинаковой судьбой... А везде, в любом другом месте мы - чужие. Прокаженные. Все привыкли к словам: "чернобыльцы", "чернобыльские дети", "чернобыльские переселенцы"... Но вы ничего о нас не знаете. Вы боитесь нас... Наверное, если бы нас не выпускали отсюда, поставили милицейские кордоны, многие бы из вас успокоились. (Останавливается.) Не доказывайте обратное. Не убеждайте. Я это пережила... В первые дни... Схватила дочку и ринулась в Минск, к сестре... Моя родная сестра нас не пустила в дом, потому что у нее был маленький ребенок, кормила грудью. Вообразите себе? И мы ночевали на вокзале. Сумасшедшие мысли приходили в голову... Куда нам бежать? Может, лучше покончить с собой, чтобы не мучиться... Это же первые дни... Все представляли себе какие-то страшные болезни. Невообразимые. А я ведь врач. Можно только догадываться, что творилось с другими... Я смотрю на наших детей: куда бы они не поехали, они чувствуют себя чужими среди своих сверстников... В пионерском лагере, где моя дочь один год отдыхала, к ней боялись прикоснуться: "Чернобыльский ежик. Светлячок. Она в темноте светится". Звали вечером во двор, чтобы проверить, светится или не светится...
Вот говорят - война... Военное поколение... Сравнивают... Военное поколение? Да оно же счастливое! У них была победа. Они победили! Это дало им мощную энергию жизни, если пользоваться сегодняшними терминами, сильнейшую установку на выживание. Они ничего не боялись. Хотели жить, учиться, рожать детей. А мы? Мы всего боимся... Боимся за детей... За внуков, которых еще нет... Их нет, а нам уже страшно... Люди меньше улыбаются, не поют, как раньше пели на праздники. Не только ландшафт меняется, когда вместо полей опять поднимаются леса, кустарники, но и национальный характер. У всех депрессия... Чувство обреченности. Чернобыль - метафора. Символ. И наш быт, образ мышления...
В другой раз думаю, что лучше бы вы о нас не писали. Тогда бы нас меньше боялись. Не говорят же в доме ракового больного о его страшной болезни. А в камере пожизненного заключения никто не вспоминает о сроке..."

Надежда Буракова, жительница городского поселка Хойники

(с) Светлана Алексиевич