Рer aspera ad astra
«Salvator Mundi» |
........................................
|
|
SALVATOR MUNDI |
  |
|
|
Без заголовка |
|
|
Шестое чувство |
|
|
Без заголовка |
Александр Батров
Соль
Шел год двадцатый, неурожайный.
Голодные видения донимали тогда нас, пацанов. Перед нами то и дело возникали пекари с жаркими золотыми хлебами, казаны с мамалыгой, корзины с хамсой…
Я сидел дома и ждал прихода матери. Может быть, принесет немного еды. Но мать не шла.
Вечерело. Плыли над городом лиловые облака. Зажглась заря и быстро и синевато сгорела, как самодельная спичка. В это время я услышал за оком голос:
Эй, Шурка, выходи!
Я с неохотой вышел во двор. Там ждал меня Федька со своей сестрой, белокурой Фенькой. Вид у них был таинственный.
-Соль сказал,- сказал Федька.
-Соль?
-Ага петрай…
«Петрай» на нашем мальчишеском языке значит думай… Но тут нечего было думать. Федька звал меня на лиман за солью.
-Что же, соль так соль.
Ее черпали ладонями со дна Куяльницкого лимана. Голодные одесситы даже сложили о ней веселые куплеты:
Соль в кармане,
Чемодане,
Соль в мешочке,
Соль в платочке,
Соль в ботинке,
Соль в корзинке!
Словом, соль нам делает дела!
Ах, зачем нас мама родила?
С нами пойдет Фенька, а? – нерешительно произнес Федька. Я поглядел на Феньку. Лучше всего сидеть бы дома такой пигалице… Н о ничего не поделаешь. О на сестра друга.
-Ладно пусть идет! Решил я и милостиво махнул рукой.
Фенька же вместо благодарности вспылила:
Я сама могу без вас… Подумаешь, цацы…
Мы с трудом успокоили ее.
Экспедиция по добыче соли, как и всякая экспедиция, требовала средств. Нужны были тара, фляга для воды (на лимане адское пекло) и самое главное хлеб, целая буханка!
Фенька раздобыла наволочку, Федька достал полотняный мешок, я вооружился плетенной корзиной, а стеклянную флягу обшитую грубым полотняным сукном, мы одолжили у дворника Измаила, бывшего николаевского стражника. Советская власть простила его потому, что он прятал в своей дворницкой раненых моряков с «Алмаза», грозного большевистского крейсера.
А хлеб?.. Хлеб мы достали на постоялом дворе, полном бричек, арб и телег, гремяшем ржаньем коней и похожем на цыганский табор под высоким до боли голубым небом. Здесь шеложивленный торг, для одних прибыльный и веселый, для других злой и печальный. Смуглый бородатые дядьки, как степные цари, картинно восседали на своих подводах и требовали за хлеб у жителей города шелковое белье, обувь, заветные отрезы и кожаную галантерею. Особенно хорошо шли граммофоны, ковры и серебряные изделия. От запаха лошадиного пота, зерна и дегтя кружилась голова. За буханку хлеба мы отдали серебряный подстаканник- последнее серебро Федькиной семьи. А мне не повезло. М ой перочинный ножик с перламутровой ручкой никто не хотел брать. Дед из Григорьевки, пригородного села даже посмеялся над ним:
-В соплях таким ковыряться… Ножик! Мануфактуру давай…
-А дюка де Ришелье вы не возьмете? – обозлившись, спросил Федька.
Дед, по- видимому хорошо знал нашего бронзового герцога и потянулся за кнутом, но Фенька вовремя оттянула нас от дедовой подводы, и мы тут же тронулись в десятикилометровый путь к барегам Куяльницкого лимана.
Буханку мы разделили на три ровные части. Мы ели свои пайки медленно, кусок за куском, и внутри нас все пело, и не только внутри нас- пела дорога, пели деревья, пела свои жемчужные песни даль.
Не прошли мы и половины пути, как от нашей буханки ничего-ничего не осталось.
Впереди шла Фенька с наволочкой в руках и бормотала что-то веселое. За ней двигался я с камышовой корзиной и гадал, сколько мы сможем донести на себе куяльницкой соли- крупной и скрипучей как канифоль. Позади всех шагал Федька с полотняным мешком под мышкой.
Становилось жарко. Янтарная пыль поднималась над мостовой. Московская улица, по которой мы шли, пахла смолой, дымом и нефтью. Всюду возвышались груды железа. Но что мы пацаны понимали тогда в железе? Мы даже не глядели на него. Железо есть железо. А хлеб есть хлеб.
-Соль обменяем на горох, он наваристый, вкусный, - сказала Фенька и, немного подумав, перерешила:- Нет лучше на кукурузную муку. Из фунта кукурузной муки получается три фунта мамалыги…
-Соль лучше отвезем в Жмеринку там она на вес золота, - заявил Федька.
-А золото у тебя отберет Чека!- насмешливо покосившись на брата сказала Фенька.
Мы представили Федьку у которого чекисты отбирают золото как у какого- нибудь буржуя и весело рассмеялись.
Куяльницкий лиман полыхнул на нас густой жирной синевой. Оглушил криками полуголых людей. Кучи собранной соли сушились на берегу, на мешках, на ручных тележках, а то и просто на прилиманной траве. Соль собирали даже дети и издали были похожи на стайки маленьких гусей: их ручонки так и мелькали в воздухе, словно крылья.
Над синим лиманом плыл удушливый и невидимый чад сероводорода. Сгущалась жара, как в африканской пустыне. Временами казалось: вблизи что-то горит, не то горько-соленные лиманские травы, не то развалины дач, над которыми кружилось горластое воронье.
Прежде чем приступить к делу, мы опустошили флягу с водой, затем разделись и приняли участие в сборе столь невиданного урожая.
Серебряные россыпи лежали под ногами. Бери сколько хочешь. Но не все так-то посто. Через два часа кожа на наших руках покрылась малиновой сыпью. Глаза воспалились. Нудный крапивный зуд охватил ноги.
На Феньку жалко было глядеть.
-Пусть отдохнет, - сказал я Федьке.
-Ты что не знаешь ее? Так и вцепится в космы…
-Тогда пошлем за водой.
-А ведь дело! – согласился Федька и вдруг прохрипел: -Воды… Пить… Принеси Фенька.
А пресная вода была далеко, за километр от нас, под горой. Когда Фенька возвратилась с флягой, вся наша тара была заполнена солью. Небо над лиманом и сам лиман уже розовели. Вереница добытчиков соли потянулась в город белесой береговой тропой.
Я шел и думал: вернусь домой, брошу корзину с солью к ногам матери, и мать которая уже давно не улыбалась, улыбнется…
Но впереди самое трудное – дорога домой. Мы еле передвигали ноги. Я видел по крепко сжатым губам Федьки, что даже ему трудно, а он был вдвое сильнее меня. А Фенькины щеки то и дело округлялись, словно она трубила в трубу. В ушах звенело. «Иди. Иди. Иди!- приказывал я самому себе.- Иди и не останавливайся!»
-Кажется, перебрали, - сказала Фенька.
- Помалкивай! – заворчал Федька.
«И вправду перебрали », - хотел заявить я, но увидев строгие Федькины глаза промолчал и, собрав все силы, зашагал быстрее.
Но голова кружилась. «Соль в платочке, соль в мешочке, - ни с того ни с сего начало выстукиваться в голове,- соль в корзинке соль в ботинке, соль в кармане, чемодане…» Я трижды сплюнул в левую сторону, но ритм песенки сделался еще назойливей.
-Отдохнем, заговорщицки подмигнув мне сказала Фенька.
Я с благодарностью поглядел на нее. Теперь я нисколько не жалел, что мы взяли Феньку с собой. Она оказалась нисколько ни хуже мальчишки. И вдруг даже стала красивой. В ее серых чуть раскосых глазах, казалось, трепетали золотистые мотыльки.
Неожиданно впереди прогремел выстрел. Какая-то женщина дико вскрикнула:
- Ой голубки облава! Да что же это такое? Ведь разрешили…
Она выбросила содержимое своего мешка на землю и принялась топтать соль ногами.
Люди бросились кто куда, одни к развалинам дач, другие вбежали в лиман. Там они подняли над головой корзины с солью и замерли, стараясь слиться с вечерними сумерками.
Нам также надо было бежать, прятаться, спасать соль, но мы трое как галчата, разинув рты, остались на дороге. Прямо на нас в пламени заката, летела тачанка. Ее возница, скуластый парень в матросской тельняшке, нещадно бил прикладом карабина рыжую кобылу и злобно на нас орал:
-Стой вы лиманские гады, стой говорю!..
Он остановил тачанку, спрыгнул на землю и приказал!
-Положь!
-Чего там положь? – спросил побледневший Федька.
Ее мамочку соль. Приказано реквизировать…
-Дяденька нет такого приказа! – не своим голосом закричала Фенька.
Но парень в тельняшке швырнул нашу добычу в кузов тачанки в которой уже лежали другие мешки, вскочил на козлы и гикнул:
-А ну давай тигра!
И тачанка понеслась. Мы побежали за ней отчаянно крича, так, словно нам в спины вонзались ржавые вилы.
Тачанка скрылась за железнодорожной насыпью. Лишь на миг, уже где-то далеко-далеко прозвучал ее грохот ее колес, прозвучал… и все стихло на берегу Куяльницкого лимана.
Мы долго лежали на песчаной косе, без слов, без слез, без мыслей. Время словно остановилось.
Была заря, прохладная как сердцевина арбуза. Но мы не чувствовали ее прохлады. Зажглись первые звезды. Но мы не видели их сияния. От жалости к самим себе, жгучей как укус змеи, разрывалось сердце.
Первой пришла в себя Фенька.
-И откуда только такие паразиты берутся? Жлоб он с деревянной мордой, - сказала она и разревелась.
Я поднялся взял ее за руки, и мы все тронулись в обратный путь, домой.
По Лиманной улице мы выбрались на Николаевское шоссе. Там напротив бывшего трактира «Синоп» лежала опрокинутая на бок тачанка, а возле нее, на обочине мостовой, сидел под охранной милиционера наш знакомый в тельняшке. Нам казалось что все это сон… Но толпа, собравшаяся у трактира, в свете тусклых уличных фонарей, глухо шумела. Слышались отдельные возгласы:
-Видать ушлый, не первый день…
-Под матроса красился!
-На прошлой неделе он женщину колесами…
Сидевшый на обочине мостовой вызывающе смотрел на людей. Он был спокоен: по-видимому кого-то ждал, но когда к нему подошли два матроса с маузерами, он весь сник и сжался.
-Братки, братки, я же ваш, пролетар, братки имейте сожаленье,- нищенски заскулил он отчаянно мотая головой.
-Чья соль разбирайся! – не слушая его, закричал один из матросов.
К тачанке подошли женщина с годовалой девчонкой, старик в люстриновом пиджаке и худая очкастая девушка. Мы тоже подошли к опрокинутой тачанке и взяли свою соль.
Затаив дыхание мы ждали, что произойдет дальше.
-Именем революции!- сурово прозвучал голос над толпой.
Возмездие слетело на землю, как золотая большая птица.
-Аминь!- произнесла женщина с годовалой девчонкой на руках и торопливо перекркстилась.
В этот вечер мы так и не вернулись домой. Наша тройка заночевала на Пересыпи, на берегу моря в рыболовецкой артели.
Рыбаки угостили нас пшенной кашей и бросили к нашим ногам постель: старый овчинный полушубок. Федька с Фенькой мгновенно уснули. А мне не спалось. Меня тревожил свет далекого маяка. Будило море. В шуме ночных волн вскипало волнующее и таинственное звучание. Может это было началом песни о Федькином серебряном подстаканнике, о берегах Куяльницкого лимана и о матросах с маузерами на Николаевском шоссе?..
..За солью мы больше не ходили.
Пронеслись годы. Я побывал на всех морях и океанах, работал на севере и на юге, но соль тех суровых мальчишеских лет до сих пор живет в моем сердце...
|
|
Без заголовка |
София Парнок (настоящая фамилия Парнох) родилась в Таганроге, в обрусевшей еврейской зажиточной семье. Сестра известного музыкального деятеля, поэта и переводчика Валентина Парнаха и поэтессы Елизаветы Тараховской.
Отец — Яков Соломонович Парнох (1853—1913), провизор и владелец аптеки, почетный гражданин г. Таганрога. Мать — Александра Абрамовна Парнох, урождённая Идельсон (1853—1895), врач.
Ранняя смерть матери (она умерла вскоре после рождении близнецов, Валентина и Елизаветы) и второй брак отца, женившегося на их гувернантке, сделали жизнь в таганрогском доме навсегда нестерпимой, а отношения с отцом отчужденными.
После окончания с золотой медалью Таганрогской Мариинской гимназии (1894—1903) — год жила в Швейцарии, где училась в Женевской консерватории, по возвращении в Россию занималась на Бестужевских курсах.
Печатать стихи начала с 1906 г. Некоторое время была замужем за литератором В. М. Волькенштейном (брак был заключён по иудейскому обряду); после распада неудачного брака обращала своё чувство только на женщин, данная тематика весьма характерна для её лирики. В 1909 году приняла православие.
С 1913 сотрудничала в журнале «Северные записки», где кроме стихов публиковала переводы с французского и критические статьи под псевдонимом «Андрей Полянин». Парнок-критика высоко ценили современники; её статьи отличались ровным доброжелательным тоном и взвешенной оценкой достоинств и своеобразия конкретного поэта. Ей принадлежат сжатые и чёткие характеристики поэтики Мандельштама, Ахматовой, Ходасевича, Игоря Северянина и других ведущих поэтов 1910-х гг.; признавая талант ряда акмеистов, она тем не менее отвергала акмеизм как школу. Парнок принадлежит (нехарактерное для неё по тону, но показательное для её представлений об искусстве) одно из наиболее ярких выступлений против Валерия Брюсова, «играющего роль великого поэта» (1917).
Опять как ранненая птица
Забилась на струннах рука
Нам надо допьяна напиться
Моя тоска!
Ах, разве этот ангел черный
Нам бесприютным не сестра?
Я слышу в песне ветр упорный
И дым костра
Пылают облака над степью,
Кочевья движутся вдали
По грустному великолепью
Пустой земли.
Томи терзай цыганский голос
И песней до смерти запой,
Не надо чтоб душа боролась
Сама с собой!
В 1914 г. познакомилась с Мариной Цветаевой. Их роман продолжался вплоть до 1916 года. Цветаева посвятила ей цикл стихотворений «Подруга» («Под лаской плюшевого пледа…» и др.).
Первый сборник «Стихотворения» вышел в Москве в 1916 г. и встретил в общем положительные отклики критики.
Жизнь моя, ломоть мой пресный,
Бесчудесный подвиг мой,
Вот я с телом бестелесным,
С музою глухонемой,
Стоило ли столько зерен,
Огненых перемолоть.
Чтобы так убого черен
Был насущный мой ломоть?
Господи какое счастье
Душу загубить свою,-
Променять вино причастья на
Кастальскую струю!
В 1917 г. уехала в г. Судак (Крым), где прожила до начала двадцатых годов; среди её друзей этого периода — Максимилиан Волошин, сёстры Аделаида и Евгения Герцык. В Судаке познакомилась с композитором А. Спендиаровым и, по его просьбе, начала работу над либретто оперы «Алмаст».
Вернувшись в Москву, занималась литературной и переводческой работой. Была одним из учредителей объединения «Лирический круг» и кооперативного издательства «Узел».
И вправду, угадать хитро,
Кто твой читатель в мире целом:
Ведь пущенное в даль ядро
Не знает своего прицела.
Ну что же, — в темень, в пустоту.
— А проще: в стол, в заветный ящик —
Лети, мой стих животворящий,
Кем я дышу и в ком расту!
На полпути нам путь пресек
Жестокий век. Но мы не ропщем, —
Пусть так! А все-таки, а в общем
Прекрасен этот страшный век!
И пусть ему не до стихов,
И пусть не до имен и отчеств,
Не до отдельных одиночеств, —
Он месит месиво веков!
Выпустила в Москве четыре сборника стихов: «Розы Пиерии» (1922), «Лоза» (1923), «Музыка» (1926), «Вполголоса» (1928). Последние два сборника вышли в издательстве «Узел», причём «Вполголоса» — тиражом всего 200 экземпляров. Парнок продолжала после революции и литературно-критическую деятельность, в частности, именно она впервые назвала «большую четвёрку» постсимволистской поэзии — Пастернак, Цветаева, Ахматова, Мандельштам (1923, в статье «Б. Пастернак и др.»).
Парнок не примыкала ни к одной из ведущих литературных группировок. Она критически относилась как к новейшим течениям в современной ей литературе, так и к традиционной школе. Ее поэзию отличает мастерское владение словом, широкая эрудиция, музыкальный слух. В её последние сборники проникают разговорные интонации, ощущение «повседневности» трагедии; многие стихотворения посвящены физику-теоретику Нине Веденеевой — «Седой музе».
СЕДАЯ РОЗА
Ночь. И снег валится.
Спит Москва... А я...
Ох, как мне не спится,
Любовь моя!
Ох, как ночью душно
Запевает кровь...
Слушай, слушай, слушай!
Моя любовь:
Серебро мороза
В лепестках твоих.
О, седая роза,
Тебе — мой стих!
Дышишь из-под снега,
Роза декабря,
Неутешной негой
Меня даря.
Я пою и плачу,
Плачу и пою,
Плачу, что утрачу
Розу мою!
В московском Большом театре 24 июня 1930 г. с триумфальным успехом состоялась премьера оперы А. Спендиарова «Алмаст» по её либретто.
В последние годы Парнок, лишённая возможности печататься, как многие литераторы, зарабатывала переводами. Тяжело переносила быт и культурную атмосферу 1920-1930-х гг. Умерла от разрыва сердца 26 августа 1933 года в селе Каринском под Москвой. Похоронена в Москве, на Немецком (Введенском) кладбище в Лефортово. На её похоронах присутствовали Борис Пастернак и Густав Шпет.
В некрологе В. Ходасевич написал: «Ею было издано много книг, неизвестных широкой публике — тем хуже для публики».
Возвращение Парнок в литературу состоялось благодаря Софье Поляковой, сохранившей её поздние неопубликованные произведения и издавшей в 1979 в США все 261 стихотворение с подробным предисловием.
«Будем счастливы во что бы то ни стало...»
Да, мой друг, мне счастье стало в жизнь!
Вот уже смертельная усталость
И глаза, и душу мне смежит.
Вот уж, не бунтуя, не противясь,
Слышу я, как сердце бьет отбой.
Я слабею, и слабеет привязь,
Крепко нас вязавшая с тобой.
Вот уж ветер вольно веет выше, выше,
Все в цвету, и тихо все вокруг, —
До свиданья, друг мой! Ты не слышишь?
Я с тобой прощаюсь, дальний друг.
|
|
