1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.


17.

Моя прелесть *_____________*

Люблю свою группу *________________* Подарок на день рождения!

Бааааааааааааааль

1.


2.


3.

Джек и Баль готовятся к сряше... Фонология добила... Макс Горький, если ты это увидишь - забери нас отсюда Т_Т

Оно стояло на сцене под обжигающим светом софитов и ждало, когда за него сядут и начнут играть – старое, благородное фортепиано работы венецианского мастера. На нем уже не раз играли Шопена, Штрауса, Моцарта. Вивальди и Шуберта. Не одну сюиту, пьесу и зарисовку бережно выводил этот инструмент. Некогда белые клавиши приобрели благородный оттенок слоновой кости, а позолота стерлась с резных планок на крышке инструмента. А ведь когда-то эта золотая краска медленно сохла на жарком итальянском солнце.
Тогда инструмент был молодым, только что сделанным. Каждую его клавишу мастер бережно выстругивал и покрывал белой, как снег эмалью. Каждую струночку натягивал так сильно, что она едва не рвалась от напряжения: но так музыка была чище и слаще. Готовое, фортепиано стояло в мастерской напротив окна, напитываясь духом каналов и теплых ночей, спелых слив и цветочных лепестков, упавших в воду.
Дочка мастера изредка играла на нем, и инструмент не мог вспомнить более ласковых и добрых прикосновений. А она смеялась, говоря, какие у этого фортепиано звонкие клавиши: более чистой и свежей мелодии девушка не слышала ни от одного другого инструмента.
Но потом мастер выпустил инструмент в большую жизнь: Сначала домашние концерты у какой-то семьи, потом изнурительные репетиции в доме композитора. Лучше всего у фортепиано получалось создавать музыку: инструмент звучал так, как того желали, давая жизнь новым прекрасным мелодиям. А потом начались долгие концерты с великой, отточенной музыкой Баха и Глинки.
А сейчас, пройдя эту долгую дорогу, но сохранив свежесть своих звуков, фортепиано стояло и ждало нового концерта. Публика заворожено смотрела на свет софитов, отражающийся в черной эмали, на клавиши цвета слоновой кости и потертую позолоту – это придавало инструменту шарма и загадочности.
А инструмент стоял и ждал, когда новые пальцы коснутся его усталых клавиш. Легкие, воздушные прикосновения, мягкие движения пальцев - девушка с ореховыми волосами играла неизвестный вальс. Но вдруг инструмент зазвучал по-новому: свободнее, ярче и чище. Совсем как тогда, в музыкальной мастерской в Венеции напротив окна с видом на канал, сливовые деревья и отцветающие магнолии.
Вторили нежные скрипки, флейты подражали полету бабочек, литавры добавляли свою остроту, а виолончель изысканность. Фортепиано играло солнечное соло венецианского неба. А девушка с ореховыми волосами улыбалась загадочно и таинственно и продолжала играть свою мелодию искренних радостных слез.

Эти глаза с хитрющим блеском. Они бросают тебе вызов. Заставляют почувствовать, что внутри тебя сейчас что-то порвется, и волна ярости накроет тебя с головой. И самое смешное, что это твои глаза. И ты на них бросаешься, чтобы защитить все, что тебе дорого.
Всю твою жизнь, каждый день кто-то ухмыляется из глубин твоей души. Насмехается. И каждый раз ты должен его уничтожать, выбирая для этого самый изощренные способы. Быть Да Винчи в себе самом, чтобы этот другой ты замолк. Замолчал и больше никогда не издевался над тобой. Ты должен стачивать зубы в пыль, чтобы выдержать его удары в самые уязвимые места – он знает их лучше, чем кто бы то ни было на этой планете.
Вы сходитесь, как два тигра, которые готовы пожертвовать чем угодно, только бы защитить то место, которое им дорого. Он ходит вокруг тебя, ухмыляется, и прекрасно знает, что никто на помощь не придет. Это только ваш бой – ничей больше.
И ты можешь быть разорван, сокрушен. Или выиграешь снова, выиграешь улыбок, счастья, жизни – самый ценный приз. Ты получишь то, что так давно хотел получить – веру в себя. Веру в свои силы. Веру.
Тысяча и одно испытание будут ждать тебя снова и снова. Пройти через все это или умереть. Альтернативы нет. В этой войне никогда не было и не будет альтернатив. Будет только кровь, горящие глаза и кровожадная улыбка. Тебе только стоит броситься на него, как ты уже не остановишься. Все то звериное, хищное, безжалостное, которое было когда-то заложено в тебя, которое ты ежедневно закрывал на тысячу замков, вырвется с силой настолько сокрушительной, что Везувий станет ничем рядом с тобой.
И весь ты обрушишься на этот смех с издевкой, который старается растоптать тебя, который хочет доказать, что ты – только пешка.
Нет! Неееееееет! Крик во всю глотку, рык и окровавленные руки. Ты рвешь его, сбиваешь пальцы, ломаешь ногти – превозмогаешь любою боль только для того, чтобы доказать, что ты это Ты. А не кто-то, кто умеет только злорадно смеяться.
Ты очнешься в самый последний момент, безумный блеск глаз поутихнет, ты снова станешь человеком. Ровно за миг до того, как ты окончательно его задушишь. Руки соскользнут с горла, он будет нервно и взахлеб кашлять, а ты вытрешь алое и теплое, струящееся по рубашке, ухмыльнешься и уйдешь.
Тебе не нужно будет зализывать раны – каждым своим шрамом ты будет дорожить всю жизнь. Каждый из них будет значить победу. Маленькую, тяжелую победу.
А завтра снова смех, снова ярость, снова бой. Небанально. С яростью. С пьянящим восторгом быть на короткий миг зверем. Бой с самим собой за право стать человеком.

Её сделали на заказ в одной из самых дорогих кукольных мастерских Лондона. Дорогой китайский фарфор. Белое острое лицо. Тонкие равнодушные губы и широко распахнутые карие глаза. Под блеском свечей и ламп она стояла в своем черном платье и вселяла суеверный ужас во всех, кто на неё смотрел. И день за днем фарфоровые глаза равнодушно и матово блестели. День за днем в них отражался один и тот же вопрос, и казалось: он обращен к самому Богу.
Она стояла на подставке с железной куклой в черном стальном цилиндре – со своей холодной обжигающей любовью. Они были рождены под одной крышей, но она – чтобы украсить чей-то равнодушный, но полный людей дом, а он – чтобы победить на выставке современного искусства. Они были обречены на вечный холод людских глаз, которые просто бы пробегали по ним в спешке, не стараясь увидеть всю глубину кукольных глаз. И казалось, этим двум уютно в их обреченности, в их пугающем одиночестве. А игла граммофона также резала пластинку. Плача и крича от боли, пластинка выдавливала из себя скрипучие звуки вальса.
Пришел тот день, когда фарфоровую куклу забрали новые хозяева. Теперь она стояла в дорогом шкафу из мореного дуба и была гордостью семьи. Но оставалась все такой же одинокой. Кукла слишком хрупкая, чтобы с ней играли дети. Кукла не такая милая, чтобы ею по-настоящему восхищались. Она дорогая, коллекционная, одинокая, фарфоровая: с вечным вопросом в глазах, который пугал всех изо дня в день.
Шли годы. Стонущие от боли виниловые пластинки сменились на беззаботное и пустое радио. Как-то незаметно на черное платье с благородным кружевом осела пыль, а карие матовые глаза подернулись легкой пеленой. Та, что заказывала её, та, кто бережно следил за ней, уже давно лежит в земле, а кукла все так же стоит – только теперь одинока ещё больше: её время прошло, но её не убирают в чулан, а оставляют стоять за стеклом, в дорогом шкафу из мореного дуба, словно растягивая мучения хрупкого существа из китайского фарфора.
А где же тот, кто стоял с ней на подставке? Тот, чей черный цилиндр блестел на солнце и заставлял неподвижное белое лицо оживать? Тот, кто хотя бы на мгновение заставлял поверить в жизнь? Тот, кого она пыталась полюбить своим блестящим и старинным сердцем? Быть может, он давно заржавел, и его уже нет на свете? Быть может, его выбросили после той выставки, а он боялся этого больше всего: хотел быть нужным хоть кому-то, кто умел и мог дышать. Но какое ей дело до судьбы того, кто делил с ней её мистическое одиночество? Она все равно ничего не узнает, и рано или поздно воспоминания о нем канут в лету также. Как и лица всех, кто на неё смотрел все эти долгие и ледяные годы.
Но он единственный знал, что такое лицо и такие глаза – это лишь прихоть мастера. Он видел, как помощник создателя этих распахнутых глаз с любовью шил маленькое черное платье и бережно надевал его на хрупкое тельце. Видел, как этот человек пытался согреть холодное стекло теплом своих рук, своего дыхания, своего сердца. А потом поставил её на подставку рядом с ним, железным, но теплым, потому что он стоял на солнце. Он знал, о чем фарфоровая кукла спрашивает каждый раз у людских глаз.
Она все так же стоит за стеклом: не дома – уже в музее: её продали. Участь многих дорогих кукол. Прошли годы, но карие матовые глаза все так же холодно блестят на солнце. Все так же спрашивают у Бога о чем-то. И в них отражается сама вечность, которая способна забрать все, что есть на Земле, но которая почему-то оставляет это маленькое существо на свете.
«Почему Ты не сделаешь меня живой? Почему Ты не сделаешь меня любимой? Почему Ты не согреешь меня?»
И только старая железная кукла в черном цилиндре, которая стоит в витрине справа, слышит этот немой крик.

Он безупречно вышел, так же безупречно поклонился, так же безупречно сел за рояль, который мало чем отличался по цвету от его пиджака, цвета самого страшного и высасывающего силы одиночества. На него было страшно смотреть – черная дыра дорогой ткани затягивала все глубже и глубже.
Пианист скользнул леденящим карим взглядом по залу. Вы видели когда-нибудь холодный карамельный? Не смейте на него смотреть. Если вы не хотите разорвать ваше сердце на ошметки от жалости, то не смейте на него смотреть. Не повторяйте ошибку того семилетнего мальчика, которого впервые привели на концерт. Того мальчика, который успел увидеть весь лед. Вы не такие смелые, как он. Вы не выдержите.
Неровный бег пальцев по клавишам сбивался, и казалось, что в эти моменты рвалось по одному натянутому нерву. По одной струночке детской души. На глазах маленького ребенка свершалась судьба: что-то раздирало грудь пианиста, рвало её, чтобы вырваться на свободу. Вылететь, метнуться вверх, ускользнуть от жадно-протянутых рук в атласных перчатках и умчаться туда, где все когда-то начинается. А пианист рухнет на рояль. Застывший. С потеплевшими глазами.
Но ничего не происходило – никто не вырывался, рояль продолжал играть, мальчик продолжал дышать. Земля не сходила с орбиты, да и Солнце продолжало светить. Но так не должно было быть. Под эту музыку должны были погибать города и империи, рушится судьбы и осуществляться перевороты. Пианист уничтожал жизни, даровал их – он был демиургом на тот малый срок, который был ему отмерян этой короткой сюитой – ужасом всех бездушных, лекарством всех чувствующих.
Мальчик не знал ничего об этом пианисте. Он не знал ничего о его жизни. Но он знал, что глаза у него цвета холодной карамели, и так быть не должно. Никогда не должно. И никаких причин для «не должно». Карамель должна быть теплой – это непреложный закон детского мира, существующего только семь лет.
Рояль плакал, вместе с ним плакал мальчик. С ними теплела карамель. А когда же ей было ещё теплеть? Но тут все закончилось. Пианист успокоил рояль. Безупречно поклонился. Безупречно ушел.
А если бы тот мальчик, который сидел на пятом ряду, мог разговаривать, как взрослые, то он бы обязательно сказал: «Можно, я скажу той штуке в вашей груди «Прощай» и подарю вам новую, которая не будет колоться и не будет заставлять плакать рояль?»

Из сдавленного воздуха квартиры я выхожу в кристальность, призрачность, прозрачность.
Аккуратно иду в спящем холодном воздухе, я не хочу его будить – хочу им насладиться. Шаг, шаг – быстрее, быстрее. Он просыпается, и мы уже бежим по сонным улицам, принявшим ночной душ вместе со слепыми окнами многоэтажек. Ветер здоровается со мной – меня обволакивает тугой гладкий шелк, который не дано увидеть ни одному смертному. Улыбка, ещё одна – все быстрее и быстрее по любимому маршруту.
Сейчас я закручу лучший роман в моей жизни: я и воздух. Я полностью растворюсь в нем, он пройдет сквозь меня – никто и никогда не узнает этой любви. Ни одной девушки на планете Земля не будет такого великолепного любовника. Он играет с моими волосами, обнимает ветром, дарит сорванные цветки слив, растущих в парке. Мой любимый дарит мне бриллианты: всякий раз они летят к мои ногам, когда я задеваю маленький куст сирени. Они так сияют на солнце, что мне хочется жить. Нестерпимо хочется жить. ВЫ не представляете как.
Нам начинают мешать. Сотни людей, вечно суетящихся, по одному, парами беспардонно врываются в моего любимого. Рушат наше свидание. Они не знают, что сейчас происходит самая необычная любовь в мире: девушка в голубых кроссовках и мокрый, счастливый воздух. Пожалуй, мы самая странная в этом мире пара.
Я точно знаю, что будет за тем поворотом, я точно знаю, где мои ноги начнут слабеть, и мне захочется все бросить. Я это точно знаю. Но я не знаю, где меня ждет подарок – ободряющий порыв ветра. Я уверена, что мне захочется доделать все до конца, мне захочется вернуться и бросится в горячие объятия душа. Я бываю такой непостоянной, но вы же мне это простите? Должна же быть страсть в этой жизни – пусть это будет горячая душ.
Почему среди людей так сложно найти себе воздух? Во многих мне хотелось раствориться, но так не хотелось ими дышать. Некоторыми можно отравить половину человечества. А ободряющих ветров мало. Ветров – таких свободных. Тех, кто обвернет невидимым шелком и подскажет, как же нужно поступить.
Прости, мой милый, что-то я замечталась, да и ты уже потеплел. Нужно возвращаться в свой маленький мир, где я снова буду искать твое человеческое воплощения. Но в одном я тебе никогда не изменю: только с тобой я могу играть в призрачность-прозрачность. Призрачность нашего романа: моего и воздуха. Прозрачность мыслей и той маленькой искры, которую принято называть душой.

Она шла по высокой траве. Подол её белой рубашки был мокрым от росы. Двумя руками она придерживала коромысло, и сдувала темно-русые пряди со лба. Он преградил ей путь.
- Помочь тебе, девушка? Ты меня поцелуй, а я довезу тебя.
- Негоже, княже, так тебе поступать. Ты не холоп какой…
И, пленив его раз, она больше его не отпускала…
Ольга рвалась из рук прислуги и рыдала. Она рвалась туда, где разорванный лежал её муж Игорь. Когда силы оставили, она просто упала на ровные сосновые доски. Всю ночь по терему разносились страшные крики женщины, потерявшей любимого…
Её глаза были наполнены мудростью и спокойствием. И лишь юному древлянскому мальчишке показалось, что в самой глубине горит тот страшный огонь.
- Честь я вам хочу оказать, - Великая княгиня Ольга сказала древлянским послам. А когда те ушли, её губы растянулись почти в зверином оскале. И потом, когда они, давясь землей, скребя земляные стены, пытались вымолить прощение, она с величайшим презрением, достойным лучших европейских королевских дворов, приказала:
- Закопать!
И снова она встречала их: мудрая и величественная, спокойная и учтивая. С радостью шли они в баню, забыв о том, что омывают только мертвых…
Весь Киев слышал крики древлянские из пылающей бани, ставшей для них тюрьмой и могилой. А они только и могли барабанить в двери руками, кожа которых лопалась от жара, и умолять о прощении. Звериными голосами кричать от того, что глаза вытекали у них ещё живых, а глотку забивал едкий плотный дым. А Ольга сидела, закрывала уши Святославу, и тряслась какой-то непонятной дрожью.
Она улыбалась им, когда говорила, что хочет помянуть мужа. Но кто из них мог понять горе женщины. Кто мог понять её ярость. Кто мог понять её. Кто мог понять по этим добрым глазам, что все они отправятся вслед за её мужем. Один удар киевского меча, и вино, смешанное с кровью, выливалось из перерубленной глотки древлянского витязя на тризне по Игорю. Она лилась и уходила в землю ровно на том месте, где князь потерял свою жизнь. Ольга смотрела на изрубленных воинов человека, который убил её мужа. Который оставил сиротой её сына. Который самодовольно хотел на ней жениться. Лик её оставался абсолютно спокойным, и только по щекам струились слезы. Одна за другой. Просто слёзы. Но их не заметил никто.

Не получилось заплатить дань малую - смерть понесли на крыльях выпущенные Ольгой голуби и воробышки, которых принесли от каждого древлянского двора. Сами сожгли древляне свою жизнь.
Огонь, пылающий на срубах, на стенах, на самих людях, отражался в глазах Ольги, когда горел Искоростень. Горел и забирал ту ярость, которая жила в ней по сей день. Огнем, святым и всепрощающим, горели купола константинопольских храмов, когда княгиня Ольга шла навстречу Константину.
Трижды она окунулась в святую воду, и в этот момент её сердце, метавшееся, пойманной синицей, впервые за долгое время успокоилось. Любовь к мужу, ненависть к убийцам, отвращение к самой себе – все ушло. Началось новое время. Новая вера. И теперь её глаза могли больше не гореть, она смогла, наконец, потушить алеющее пламя в её душе…
Молодой Святослав часто подрывался ночью и не мог спать спокойно. Почти каждую ночь ему снились глаза его матери – Великой княгини Ольги, которые горели страшным черным огнем. В них отражалась смерть, которую она выпустила своими руками. И где-то там, за этим огнем святилась неописуемая тоска, которую было уже ничем не излечить.

Начну в лучших традициях: жила-была девушка – каштан с корицей.
Она шла по бульвару какого-то города: может Петербурга, а может и Москвы. А может это был Берлин? Кто знает… Жизнеутверждающие рыжие сапоги веселили всех прохожих, а она прятала лицо в мех цвета запоздалой японской вишни, на который непринужденно опускались пушистые комочки снега, придерживала шляпу и улыбалась куда-то вдаль.
Она любила апельсиновый сок и крепкий чай с лимоном. Гулять под снегом и смотреть на опадающую листву. Она любила музыку – она дарила ей прекрасное настроение и не менее прекрасные идеи.
Волосы цвета каштана, глаза цвета ореха с корицей: ей хотелось согревать людей, это была её природа. Один её хороший знакомый когда-то сказал: «Она дарит нам две улыбки». Свою вторую улыбку – ямочки на щеках, она может быть когда-нибудь и полюбит.
Она шла может в Праге, а может и в Нью-Йорке и ни о чем не думала. Впервые в жизни она просто искренне наслаждалась кристальной чистотой в мыслях, хотя и боялась всю жизнь перестать думать…
Она любила писать про Париж и влюбленных котов, про внезапно гениальных художников и влюбленный сентябрь, размышлять про каштановые каштаны и ломать себе голову – а почему же люди влюбляются?
Она шла может быть в Ростове, а может и в Любляне и наслаждалась Ванессой Паради. Девушка - каштан с корицей восхищалась рекой, которую может никогда и не увидит, но город, который на ней стоит, когда-то подарил ей первое вдохновение. Ей хотелось выучить этот язык: язык любви и нежности, сумасшедшей чувственности и мечты. Думаю, она была бы не против идти по может быть Парижу.
Кто знает: может ей хотелось, чтобы ей звонил кто-то зеленоглазый, а может и нет. Может она хочет заснуть у кого-то на плече или ей уютнее с маленьким белым мишкой? Почему она сейчас идет под элегантно падающим снегом неизвестно где? Что она хочет сказать? Из-за чего, а может и кого, она так хитро улыбается? Кто может мне ответить? Она, например, не может. Скорее всего и не хочет. «Непонятное потому и прекрасно, потому что непонятно», - я уверена, девушка – каштан с корицей так и скажет.
А сейчас она будет идти по может быть бульвару, под белым-белым снегом и слушать Ванессу Паради. Смотреть на белый вокруг, кого-то любить, по кому-то скучать, кого-то не помнить, кого-то не хотеть вспоминать. Кого-то хотеть видеть, с кем-то хотеть говорить.
А вы знакомы с девушкой – каштан с корицей? Если да, одолжите её телефон, я не против с ней поболтать.

В колонках играет - Antonio Vivaldi - Toco fantacy
Всякий раз, ощущая себя бездарностью, я хочу бросить кисть. Не хочу видеть этого буйства красок – любых: масляных, акварельных, даже угольные мелки в этот момент я ненавижу. Резко оборачиваюсь и вижу этот мольберт, который в сотый раз разбивает мою мечту. А может, все-таки рискнуть?
Беру карандаш: самый обыкновенный, банальный карандаш, но тут мне кажется, что моей рукой кто-то начинает управлять. Линии выходят легкие, немного застенчивые, но полные жизни и желания существовать. Грифель не выдерживает смелости, решимости и желания. Ломается. Раз, второй, третий. Но я его заточу – этот волшебный и необыкновенный карандаш – и продолжу создавать новую жизнь на холсте цвета слоновой кости с легким намеком на миндальное печенье.
Я не сдамся, не проиграю в этот раз. Не отступлю, не брошу: поверю в себя раз и навсегда. Рука движется быстро и немного хаотично, но ведь гений властвует над хаосом! А сейчас я гений! Гений новой жизни!
И вот она смотрит на меня: танцующая девушка с глазами, сияющими вечным пламенем жизни. Пламенем, согреющим любую, даже самую одинокую душу. Она ещё немного угловатая, серая, карандашная. Но кажется, что в свои чуть растертые и зыбкие линии она вобрала всю красоту граней бриллианта: самого редкого, но ещё не найденного.
А теперь настала пора вдохнуть в неё жизнь. Краски немного засохли и поддаются плохо, но уступают зову самого сердца. Им суждено погибнуть, чтобы дать новую жизнь, такую же неповторимую, как рисунок на крыльях влюбленной бабочки.
Кисть порхает, словно мотылек, пачкает меня, но на холст ложатся аккуратные мазки краски, которые, как мозаика, высртаиваются в ровное дыхание вдохновения. Моя танцующая в белых лилиях девушка оживает. Вбирает в себя всю теплоту и нежность этого мира. Все краски, которые у него есть, чтобы дать кому-то надежду, а возможно, и подарить улыбку! Зеленые, как первая весенняя трава, глаза. Темные, как набухшая весной кора старого дуба, волосы. Губы, словно самый яркий, красный кленовый лист в середине октября. И бесконечно яркое, как свет полярной звезды, сияние в глазах.
Зачем нам дается дар? Дар создавать новую жизнь: на холсте, пером или нотами. Глиной или медью. Зачем нам дается этот дар — и вечная неуверенность в самом себе? Эта навек содранная кожа, которая и позволяет впустить в себя всю радость и все страдания, какие только существуют на Земле. Не для того ли, чтобы те, кто не может это почувствовать, узнали о них?..
Она закончена. Она живет. Она танцует в белых лилиях. С вечно сияющими глазами.

79 слушали 5 копий [+ в свой плеер]

Я её люблю.

В колонках играет - Zaz - Je Veux
Иногда очень полезно прогуляться в одиночестве по пустой улице. Подумать над тем, что нужно было осмыслить давным-давно.
Не представляете, какое наслаждение идти по тихой сумрачной вечерней улице, вдыхать холодный весенний воздух, слушать музыку и наслаждаться собственным обществом. Идти безветренным весенним вечером и знать, что никто пока тебя не хочет видеть, никто тебе не позвонит, никого ты не встретишь – никто не спугнет твоих мыслей.
Почему-то именно этим вечером, когда сумерки опускались так незаметно и мягко, а я слышала стук своих каблуков, раздающийся так гулко в лабиринте многоэтажек, мне захотелось попасть в ХХ век. Может, это все Мастер?.. Ведь Маргарита точно так же медленно шла по одной из московских улиц со своими желтыми цветами…
Я бы хотела оказаться во Франции 40-х годов – как раз после её освобождения от фашистов. Я была бы юной парижанкой с длинными каштановыми волосами и шоколадными глазами.
Случилось бы это в первую весну после освобождения Парижа. Я бы надела синее платье в белый горошек и туфли, которые не были проданы только потому, что это был отцовский подарок на мой день рождения. Быстро накинув кремовое пальто, с небольшими застиранными пятнами от чернил и керосина, и схватив беретку, я бы ушла гулять.
Город только-только начинал бы оживать: первые цветочницы, первые уличные музыканты, первый весенний вальс. Ветер бы вырвал пару прядей из-под берета, и я бы шла трогательно-рассеянная по улице Парижа. Я бы купила своих любимых цветов – ведь теперь можно не беспокоиться о деньгах на еду, наконец-то этот кошмар закончился.
Я бы остановилась возле уличного оркестра, играющего вальс, и тут бы кто-то деликатно тронул меня за плечо. Обернувшись, я бы увидела офицера. Летчика эскадрильи «Нормандия-Неман» - парня лет 20, выглядящего на все 30. И мы бы закружились в легком вальсе свободы и победы, надежды и новой жизни. А нас бы окружал запах цветов, корицы и сдобных булочек.
Какая интересная все-таки штука — вдохновение: стоит ему придти, как в голове появляются идеи и мысли совершенно неожиданные, но такие красивые.
Звук каблуков, холодный весенний воздух, мечты о Париже 40-х годов и послевоенной романтике, сиреневые безветренные сумерки и просто счастье – вот что наполняло этот вечер. Легкая и завораживающая мелодия на французском языке вызывает улыбку, и хочется верить, что у меня будут красивые глаза, и в голову придет ещё много таких историй.

Это не первый мой дневник, но первый ресурс, на котором я начну публиковаться. Не хочется, конечно, вас разочаровывать, но ничего загадывать я тоже не хочу. Читайте, комментируйте и просто делитесь впечатлениями)))

Собираюсь выкладывать здесь свои литературные пробы, чтобы потенциальные читатели с ними знакомились. Читайте, комментируйте - это только приветствуется!