В старинных изданиях Евангелия название этой книги часто писалось по-русски – Благовествование. Действительно, буквальный и точный перевод греческого слова «Евангелие» – Благая весть, на современном языке – добрая, или радостная, новость.

И действительно, для первых читателей Евангелия все, о чем говорилось в этой книге, было не просто хорошей новостью, но сообщением, которое полностью изменяло представление о сущности человека, о его месте в мироздании, о его взаимоотношениях с Богом.

Оказывалось, что Бог, всемогущий Творец вселенной, создатель огромного, многообразного и прекрасного мира, бесконечно любит человека — это ничтожное, как говорил философ Платон, «двуногое существо без перьев». И не просто любит, но и сострадает ему. Воплощаясь, Сам становится Человеком, проживает исполненную печали человеческую жизнь, остается Человеком, претерпевая мучительную смерть на Кресте.

Такой Бог приобретал куда больше прав на человеческое сердце, чем легкомысленные олимпийцы, для которых человек был всего лишь забавой, игрушкой, расхожей вещью в их наполненной страстями и приключениями жизни. Больше — чем запредельный и непонятный Бог иудеев, повелевающий, карающий и милующий без особых объяснений, любящий человека с той же ревностью, с какой хозяин любит дорогую ему вещь, предпочитая уничтожить ее, но не допустить, чтобы она стала достоянием другого …

Об этом воплотившемся Боге, имя Которого — Иисус, что означает Спаситель, и повествуют Евангелия. Христианская Церковь включила в канон, то есть признала достоверными, написанными не от себя, но по воле Божией, по внушению Святого Духа, не имеющими ничего лишнего, неважного, второстепенного, четыре Евангелия. Два из них принадлежат непосредственным ученикам Иисуса Христа апостолам Матфею и Иоанну; еще два — ученикам и помощникам апостолов Петра и Павла Марку и Луке. Три первых Евангелия, хотя и имеют отличия, написаны по одному образцу. Вероятно, Матфей, Марк и Лука имели в своем распоряжении какую-то раннюю запись событий земной жизни Господа Иисуса, какой-то конспект Его бесед. Поэтому первые три Евангелия называются синоптическими, а сами евангелисты — синоптиками, потому что они смотрели на жизнь и учение Иисуса Христа с одной общей точки зрения: греческое слово оптика означает наблюдение, си(н) - оптика — совместное наблюдение.

Четвертое Евангелие от Иоанна отличается от синоптических. Написанное значительно позже, оно восполняет синоптические Евангелия, которые особенно подробны в отношении земной жизни Христа, учением о превечном бытии Воплотившейся Ипостаси Бога, о сущности спасения, о природе христианской Церкви.

В первые десятилетия существования христианства Благая весть о спасении жила исключительно в устной традиции. Были живы люди, слышавшие Иисуса Христа, испытавшие на себе силу Его любви, исцелившиеся от недугов, получившие ответы на самые важные вопросы своей жизни. Канонические Евангелия были написаны во второй половине первого столетия, когда число христианских общин значительно увеличилось. Большинство из них находилось далеко от Палестины. Входившие в них христиане не были иудеями и хорошо понимали только греческий язык. Очевидцы земной жизни Иисуса не могли побывать во всех общинах Малой Азии, Балканского полуострова, в Сирии и Египте, отдаленных провинциях Востока и Запада. Нужны были книги — и они были написаны.

О том, насколько были востребованы Евангелия, свидетельствует одна трогательная археологическая находка. В Египте среди остатков военного снаряжения начала II столетия был найден небольшой кусок папирусного листа с фрагментом Евангелия от Иоанна. Это Евангелие было написано последним. Любимый и самый молодой ученик Христа написал его незадолго до своей смерти на рубеже I и II столетий. И уже через десяток или другой лет безвестный солдат, погибший вдали от родины, хранил его как святыню.

Евангелия широко цитируют авторы II века — в это время Евангелия становятся самым авторитетным источником христианского вероучения. Скрытые цитаты из синоптических Евангелий присутствуют в посланиях апостола Павла.

По мнению большинства исследователей, первым было написано Евангелие от Матфея. Знаменитый церковный историк Евсевий Памфил, живший в первой половине IV столетия, приводит сообщение епископа Иерапольского Папия (первая половина II столетия) о том, что Матфей записал на арамейском языке — разговорном языке евреев Палестины I века — изречения Иисуса Христа, которые впоследствии кем-то из христиан были переведены на греческий.

Это сообщение Папия, подтвержденное его младшим современником Иринеем Лионским, позволяет увидеть и объяснить все отличительные особенности Евангелия от Матфея. Его автором был мытарь, оставивший свое ремесло и сделавшийся одним из самых преданных учеников Иисуса Христа. О призвании Матфея ничего не говорят другие евангелисты, для них это событие не имело особенного значения, он был одним из многих. Однако сам Матфей, для которого вхождение в общину учеников Христа стало полным переустройством жизни, глубинным изменением внутреннего существа, считает необходимым хотя бы вскользь рассказать об этом (Мф. 9, 9).

Профессия наложила свой отпечаток на этого евангелиста. Он хорошо знает, как быстро в его покоренной римлянами стране человек мог разориться и впасть в полную нищету, с какой жестокостью кредиторы выколачивали деньги у своих должников, как путем быстрого торгового оборота или ростовщичеством можно было приобрести состояние. Матфей пишет для современников, которые находились в гуще этих торгово-денежных отношений. Он запоминает и записывает то, чего не запомнили другие евангелисты, но что было очень актуальным для людей его страны: притчу о немилосердном заимодавце (Мф. 18, 23-35), о работниках, получивших равную плату (Мф. 20, 1-16). Он сохраняет понятное для его современников сравнение Царства Небесного с кладом небывалой ценности или с драгоценной жемчужиной, для приобретения которой купец, очарованный ее красотой, отказывается от всего своего достояния (Мф. 13, 44-46). Он точно знает величину подати на храм, напоминая о том, что Сам Учитель не отказывается от исполнения этого долга (Мф. 17, 24-27).

Зная, что Евангелие от Матфея обращено к его соплеменникам, нужно учитывать и то, что иудеи были первыми гонителями Христианской Церкви. В то время, как Римская империя долгое время не видела в христианских общинах никакой угрозы и вообще не отличала христиан от иудеев, в Иерусалиме был побит камнями юный диакон Стефан, еще через несколько лет был убит апостол Иаков Зеведеев, и еще через несколько лет — Иаков Старший, епископ Иерусалимской общины, «брат Господень», пользовавшийся ранее непререкаемым авторитетом у самых ортодоксальных иудеев. Поэтому первой целью Матфея было убедить иудеев в том, что Христос, которого они распяли, это и есть тот самый Мессия, о ком писали древние пророки, пришествия которого благочестивые евреи ожидали в течение столетий.

Именно поэтому Матфей начинает свое Евангелие с родословной Иисуса, доказывая, что Христос, как и должно было быть по пророчествам Ветхого Завета, является прямым потомком Давида. Вероятно, Матфею, как сборщику податей, были известны какие-то родословные списки. Поэтому, пропуская несколько иудейских царей-богоотступников, он помещает в свою родословную многочисленные имена неизвестных из книг Ветхого Завета земных предков Христа. Примечательно, что в этой родословной помещены имена двух женщин-иноплеменниц: иерихонской блудницы Раав и моавитянки Руфи. Матфей хочет сказать, что для осуществления Своего Промысла Бог не гнушается иноплеменниками, Божественная благодать может «из камней пустыни создать детей Аврааму» (Мф. 3, 9), а Христос является Спасителем не только иудеев, но и всего человечества.

Эта «родословная по плоти», хотя и касается только видимого земного происхождения Иисуса, в Евангелии, обращенном к иудеям, совершенно необходима. Матфей не мог начать свое повествования с сообщения о том, что Христос в подлинном смысле — Сын Божий. Для любого иудея, воспитанного в духе абсолютного монотеизма, это было бы страшным богохульством. Книга, которая начиналась бы с этого утверждения, была бы с отвращением отброшена в сторону и никогда бы не была прочитана.

Враги христианства не раз отмечали, что Евангелия не свободны от противоречий, точнее от некоторых хронологических и смысловых несоответствий. Например, Тайная вечеря, последняя беседа Иисуса с учениками, в изложении Иоанна происходит на день раньше, чем у синоптиков. Женщина, помазавшая миром ноги Спасителя, у евангелистов появляется в разные моменты времени. Изгнание торговцев и менял из Иерусалимского храма в версии Иоанна происходит в начале служения Иисуса, в то время как у синоптиков это изгнание совершается за несколько дней до ареста во время Его последнего прихода в Иерусалим.

Разумеется, эти и другие нестыковки не могли оставаться незамеченными и для самих христиан. Однако для них все это было аргументом в пользу достоверности Священного Писания. Как считал, например, святитель Иоанн Златоуст, противоречия в свидетельствах евангелистов подтверждают самостоятельность и независимость работы каждого, поскольку фальсификаторы обязательно позаботились бы о том, чтобы никаких противоречий в созданных ими текстах не было.

Не следует забывать, что евангелисты писали именно Евангелия — радостную весть о Боговоплощении и Спасении, по сравнению с которой все географические, исторические и бытовые обстоятельства, включая точные даты и последовательность событий, были мелочью. Кроме того, жизнь этих людей была наполнена такими страхами, что забыть о чем-то и что-то перепутать было очень легко.

Следует помнить и о том, что все погрешности и противоречия текстов Нового Завета, а по большому счету и всей Библии, входят в Божий Промысел. Ведь документальная точность Евангелий заставила бы каждого человека, способного мыслить логически, признать Иисуса Богом. Но абсолютно достоверное знание убивает веру. А вера ценна именно тем, что, существуя на грани с неверием, побеждает сомнения. Именно поэтому никогда со стопроцентной неопровержимостью не будет доказана подлинность Туринской Плащаницы, равно как не будет доказана и ее стопроцентная поддельность. Всегда должно оставаться место для веры, для личного нравственного выбора, для духовной свободы…

Убеждать неверующего человека в истинности Евангелия — дело неблагодарное; у него всегда найдутся аргументы против. И сам Христос иронически замечает: если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят (Лк. 16, 31).

Другое дело, что граница между верой и неверием определена не очень четко, и среди наших современников найдется немало людей, способных воскликнуть вместе с одним из современников Христа: верую, Господи! помоги моему неверию (Мк. 9, 24).

Нетрудно заметить, что каждое Евангелие несет черты характера своего автора, содержит в себе такие подробности, которые неопровержимо убеждают в том, что именно этот человек, с его характером, со своим жизненным опытом, со своей судьбой, — должен был запомнить их и обратить на них внимание читателя.

Даже в самом лаконичном Евангелии от Марка читатель сможет обнаружить присущие только этому автору детали, подтверждающие истинность его повествования. Марк по молодости лет не входил в общину двенадцати апостолов, однако в доме его матери собирались ученики Иисуса Христа, и он сам в силу сложившихся обстоятельств оказался свидетелем Его ареста в Гефсиманском саду. Описывая смятение, охватившее всех присутствовавших при этом событии, Марк говорит о некоем юноше, который завернувшись по нагому телу в покрывало, следовал за Ним; и воины схватили его. Но он, оставив покрывало, нагой убежал от них (Мк. 14, 51-52). Перед глазами встает живая картина, когда некий молодой модник, облаченный не в привычную для иудеев одежду, а, ни много, ни мало, в римскую тогу, оставляет ее в руках преследователей и спасается бегством. Это настолько непосредственная и в то же время необязательная деталь, что поневоле соглашаешься с тем, что этот убежавший голым молодой человек ни кто иной, как сам евангелист Марк.

Тот же евангелист, руководствуясь одному ему ведомыми соображениями, называет имя не только человека, помогавшего Иисусу нести крест на Голгофу, но и его детей: И заставили проходящего некоего Киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, идущего с поля, нести крест Его (Мк. 15, 21). Никакой необходимости в этой дополнительной информации нет. Однако, вероятно, что Александр и Руф были хорошими знакомыми Марка, возможно, они были достаточно известны в христианских общинах того времени, и он просто не мог их не вспомнить.

В Евангелии от Луки так же можно отыскать множество деталей, которые характеризуют именно этого евангелиста. Лука более подробно, чем Матфей говорит о Рождестве. К этому повествованию присоединяется подробный рассказ о рождении Иоанна Предтечи, а также о встрече Марии с его матерью Елисаветой. Лука — единственный из евангелистов — говорит о детстве Иисуса. На первый взгляд кажется непонятным: откуда могут быть такие сведения у человека, который даже не входил в число ближайших учеников Господа. Однако Священное Предание сообщает о том, что Лука был художником, написавшим первые портретные изображения Божией Матери, ставшие прототипами наиболее известных и почитаемых ее икон. Художник-портретист обычно разговаривает со своей моделью для того, чтобы схватить и передать наиболее характерные черты человека. Поэтому представляется совершенно естественным, что все сведения об обстоятельствах рождения и детства Спасителя Лука получил от Самой Богородицы во время работы над Ее изображением.

Замечательно, что Лука не скрывает того факта, что он не был участником всех описываемых им событий. В начале своей книги он честно предупреждает: Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен (Лк. 1, 1-4). Безусловно, в число этих «очевидцев и служителей Слова» входила и Пресвятая Богородица, от которой, до последнего момента стоявшей у Креста, Лука мог получить сообщение и о «благоразумном разбойнике», которое отсутствует у других евангелистов.

Евангелие от Иоанна очень непохоже на синоптические. Однако и в нем нетрудно найти черты автора, который был самым молодым и самым любимым учеником Иисуса. Цепкая память юноши сохранила для человечества многое из того, о чем забыли взрослые апостолы. Более того, присущая молодости острота ума выделила из слов Христа и сохранила в памяти самую существенную и важную для Церкви часть. Это особенно заметно в изложении последней беседы Спасителя с учениками (см.: Ин. 14, 1 – 16, 33.

Пасхальной трапезе предшествует омовение ног — обряд, характерный для Древнего Востока, где людям приходилось много ходить, часто босыми. Христос омывает ноги своим ученикам, в том числе и самому юному из них — Иоанну. Глубина смирения Учителя, уподобившегося ничтожному рабу, поражает юношу настолько, что он едва ли не через восемь десятилетий вставляет этот эпизод в свое Евангелие (см.: Ин. 13, 1-11).

Синоптики ограничиваются сообщением об установлении Таинства Причащения. Для них важна реальность вещественного порядка. Память юного Иоанна сохранила слова Господа, произнесенные после окончания трапезы. Последняя беседа в изложении Иоанна занимает целых три главы его Евангелия. Христос снова и снова повторяет главное, что должны запомнить ученики: Бог никогда более не покинет человека, но обитать среди людей он будет не в личной Ипостаси Сына, а в безличной Ипостаси Святого Духа. Христос говорит о первенствующей заповеди любви, которая вмещает в себя все остальное, о единстве, как фундаментальном свойстве еще не явившейся Церкви. С одной стороны, это неоднократное повторение одного и того же связано с неготовностью учеников вместить знание, для которого требовалось преображения ума и сердца. Но кроме этого внимательный читатель чувствует, что затягивая разговор, Иисус по человеческой Своей природе, может быть, неосознанно, старается отдалить, хотя бы на несколько минут страшный для всякого человека миг смерти.

Психологическая достоверность Евангелия от Иоанна поразительна. Он единственный из евангелистов вспоминает о чуде в Кане Галилейской. Понятно, что для здорового, жизнерадостного шестнадцатилетнего юноши превращение нескольких бочек воды в первоклассное вино куда интереснее, ярче, удивительнее, чем исцеление многочисленных инвалидов (Ин. 2, 1-11).

Получив известие от Марии Магдалины об исчезновении Тела Иисусова, Петр и Иоанн отправляются ко гробу. В их испуганных сердцах загорается надежда: может быть, слова Учителя о грядущем воскресении нужно было понимать в буквальном смысле? Может быть, Тело не украдено, не спрятано первосвященниками или Пилатом? Может быть, Он действительно воскрес? Петр и Иоанн не просто идут к гробу — они бегут. И молодой Иоанн, который скромно называет себя «другой ученик», бежит, конечно, скорее пожилого Петра. Но, прибежав к месту, он робеет, не осмеливается заглянуть внутрь и дожидается своего старшего друга (Ин. 20, 1-8).

Верующий человек спокойно относится к проблеме согласования Евангелий. Для него куда важнее всех исторических свидетельств и текстологических изысканий оказывается собственная духовная интуиция. Подобно тому, как философ Кант, показав несостоятельность традиционных «доказательств» бытия Божия, придумал свое нравственное доказательство, верующий человек, не вникая в библейскую текстологию, в самой своей вере находит совершеннейшее подтверждение истинности Евангелий. Ценность такой духовной интуиции прекрасно описана Антоном Павловичем Чеховым в рассказе «Студент». Подлинность свидетельства евангелистов вытекает из нашей сегодняшней способности сопереживать всем участникам последних событий земной жизни Христа.

Невнимательному читателю Библии может показаться, что Ветхий Завет с четко прописанной системой заповедей — делай - не делай — требует от человека куда больше, чем Евангелие. Категоричность Декалога дополняется длинным перечислением наград, приготовленных праведнику, и наказаний, грозящих грешнику. Евангелие с его приглашением к блаженству, кажется, не требует от человека ничего конкретного. Однако стоит дочитать до конца Нагорную проповедь, чтобы убедиться: Христос ожидает от человека гораздо большего нравственного совершенства, нежели Моисей: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5, 48).

О том, как непросто приобрести такое совершенство, видно из повествования Христа о последнем Страшном суде, которое евангелист Матфей передает значительно подробнее других авторов Нового Завета (Мф. 25, 31-46). Старательно записывая слова Иисуса о том, на основании чего будет судиться каждый человек, Матфей настойчиво проводит мысль о тождестве двух заповедей, известных еще из Ветхого Завета: любви к Богу и любви к человеку. Оправданным оказывается тот, кто угодил Богу, накормив голодного, напоив жаждущего, одев нагого и посетив находящегося в темнице. Осужденным — тот, кто этого не сделал. При этом не идет речи ни о каком количественном соотношении добрых и недобрых дел; нет фарисейского подсчета — какое число добрых поступков возмещает один грех; нет шкалы — какой грех страшнее и какая добродетель является более ценной; нет никакого взвешивания, прокравшегося в средневековое христианство из языческой древности.

А это означает, что системе конкретных моральных предписаний, характерных для Ветхого Завета, которые, регулируя все стороны человеческой жизни, в значительной степени освобождают человека от ответственности выбора, Христос противопоставляет духовную интуицию и нравственную свободу. Богу угодно не точное исполнение Закона, но куда более трудная праведность от веры (Гал. 5, 5). И христианин обязан руководствоваться не уголовным кодексом, а верой, действующей любовью (Гал. 5, 6). Эта нравственная свобода, подлинная свобода от зла может быть достигнута только тогда, когда каждый момент жизни станет моментом максимально напряженного нравственного выбора, осознанного решения: с кем оставаться — со Христом или лежащим во зле миром.

Священник Михаил Воробьев