Точка зрения

Дела в колхозе шли плохо, то есть не так чтобы очень плохо — можно даже сказать, что и хорошо, но с каждым годом все хуже и хуже.

Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина.
Владимир Войнович



Аналитическая записка, составленная автором для президента Украины десять лет назад, называлась "О построении могучей державы в центре Европы" (текст доступен для пользователей Интернета по названию).

В тот период нашей истории успешный вариант будущего представлялся реальным. К сожалению, в текущий момент мы имеем и в стране, и на "большой шахматной доске" ситуацию принципиально отличную. Поэтому и заголовок, и подзаголовки будут заметно менее оптимистичными…

Качество власти, или Почему в Украине невозможно то, что возможно в Сингапуре

В плохом функционировании любой организации всегда виновен тот, кто ею управляет. На корабле это капитан, в хозяйственном предприятии — директор, в футбольной команде — тренер, в государстве… Ну это смотря какое государство. Например, Третьим Рейхом управлял фюрер, Советским Союзом — КПСС, в Украине основным субъектом власти является народ. Кажется, мы нашли виновника всех наших бед, однако здесь требуется уточнение.

Согласно Конституции Украины "народ осуществляет свою власть непосредственно, и…". Вспомним: непосредственно наш народ использовал свое конституционное право лишь дважды: в 2004-м и в 2013-м. Оба майдана были формой принуждения, которое осуществлял "носитель суверенитета" по отношению к подчиненным ему властным структурам, в соответствии со статьей 69 Конституции, где так прямо и сказано: "и другие формы непосредственной демократии". Далее, после Майдана реализовывалась вторая часть цитируемой выше фразы: "…и через органы государственной власти и органы местного самоуправления". То есть фактически все эти годы власть в стране осуществлял не сам народ, а те его представители, которым он эту власть доверял. Можно констатировать, что народ всегда делал неудачный (для себя) выбор. Почему?

Ответ на этот вопрос очень прост. Во-первых, наш народ не делегирует своих представителей из своих рядов по причине своей политической безграмотности. (Это характерно, в том числе, и для молодого поколения украинцев. Единичные исключения лишь подтверждают данную закономерность.) Во-вторых, делая свой выбор среди тех кандидатов, которых предлагают средства массовой информации, народ ограничивает круг избираемых лишь теми лицами, которые способны платить миллионы за свою кампанию. Таким образом, избираемые и избиратели делятся на два противостоящих класса — класс имущих избираемых и класс неимущих избирателей. Особенностью Украины является то, что между двумя этими классами нет ощутимой прослойки — среднего класса, который в развитых странах имеет финансовую возможность вносить свои коррективы в избирательный процесс. То есть "владельцем заводов, газет, пароходов" выступает ограниченный круг лиц.

Можно утверждать, что главной бедой нашей страны является высокая концентрация капиталов. Для того чтобы представить зримо, что это такое, воспользуемся методом, предложенным российским экономистом В.Галиным. Как говорит сам автор, "метод основан на сравнительной оценке доли состояний миллиардеров Forbes в совокупном доходе их стран. За последний, в данном случае, взят суммарный ВВП этих стран, накопленный с начала неолиберальной революции, т.е. за последние 20 лет". В своей книге "Последняя цивилизация" Галин приводит следующую таблицу.

По данным на 2012 г., которые, подозреваю, принципиально не изменились, лидерами в концентрации капиталов были Россия, Чили и Украина. На противоположном конце этой перевернутой пирамиды — страны с самым высоким Индексом человеческого развития (ИЧР), который ежегодно публикуется в рамках Программы развития ООН. Есть о чем задуматься?




К сожалению, главная беда, как и положено, не одна. Можно сокрушаться по поводу количества крупных собственников, но еще большей проблемой является их качество. Читая мемуары сингапурского диктатора, трудно избежать ощущения его отрицательного отношения к какому-либо варианту эмиграции с острова. Действительно, Англия для него — чужая культура, Китай — чужая идеология, Малайзия — перманентно враждебная среда. То есть этот человек просто был вынужден создать на миниатюрной (по нашим меркам) площадке государство, безопасное и комфортное, в том числе и для себя лично. Иное дело украинские или российские правители: они покупают недвижимость в Европе, они держат капиталы в зарубежных банках (или компаниях), их дети находятся в западных странах чаще и больше, чем на родине. Зачем человеку, имеющему много денег, пытаться что-то преобразовывать в Украине, если его в любой момент готова принять другая страна, с несравнимо более высоким уровнем жизни? Поэтому, в случае чего, они легко сбегают в те же Штаты или как минимум в Австрию. То есть наша правящая бизнес-элита является "центробежно ориентированной". В то время как бизнес-элиты успешных стран являются "центростремительными". Дабы не спорить, где тут причина, а где следствие, вспомним, как в период "Великой депрессии" правительство Рузвельта ввело жестокий прогрессивный налог. Но никто из тамошних олигархов не сменил гражданство.

Отсутствие реальной оппозиции

Во время Оранжевой революции мы могли наблюдать, как на места, освобожденные прежними олигархами, приходят представители такого же крупного бизнеса. Нынешней правящей коалиции оппонирует "Оппозиционный блок", в котором первую скрипку играют такие же миллионеры. Более того, если вдруг начинает чрезмерно активничать не понятно чья относительно скромная партия, мы сразу же ищем ее тайного спонсора: надо же знать, чьи интересы она намерена защищать. То есть мы понимаем, что на смену нынешним олигархам может прийти только другой не менее крупный капитал. Возможно ли разорвать этот порочный круг?

Дмитрий Выдрин однажды сказал, что победить крупный бизнес может только малый бизнес. Это утверждение кажется парадоксальным, поскольку величины выглядят несравнимыми. Однако опыт Фридриха Райффайзена, организовавшего в 1846 г. крестьян на создание первого кредитного союза кооперативов, говорит об обратном. В нашей стране тоже время от времени предпринимаются попытки объединения субъектов малого бизнеса. При этом показательно отношение властей как к акциям таких объединений, так и к малому бизнесу в целом. Здесь можно вспомнить, например, разгон "налогового майдана" при Януковиче, неоднократные попытки сужения "упрощенки" или торжественные отчеты киевского мэра о ликвидации тысяч торговых точек, то есть тысяч рабочих мест. (Вспомним, что сингапурский диктатор поступил с точностью до наоборот: не ликвидировал торговые места, а построил для торговцев специализированные павильоны.) Почему украинская власть ведет себя подобным образом? Потому что всерьез воспринимает предупреждение Выдрина? Не совсем. Такое поведение правящих элит вполне естественно для государств, находящихся на низшей ступени развития институтов.

Лауреат Нобелевской премии по экономике Дуглас Норт о мотивах говорит так: "Естественное государство решает проблему насилия, создавая господствующую коалицию, которая ограничивает доступ к ценным ресурсам… и контроль над ценными видами деятельности… предоставляя его только элитам". И далее: "Использование естественным государством привилегий и рент для поддержания господствующей коалиции требует ограниченного доступа, который предупреждает появление оппозиционного гражданского общества, способного повлиять на политику правительства".

В государствах свободного доступа все происходит совершенно иначе. Например, Администрация по делам малого бизнеса в США ежегодно тратит 20 млрд долл. на займы и гарантии в поддержку частных компаний Соединенных Штатов. В Украине такая поддержка тоже, кажется, есть. Вот что об этом говорится в отчете исследования, проведенного Crown Agents: "…бюджетные средства, выделяемые на развитие малого и среднего предпринимательства и частного сектора, весьма ограничены. Так, в 2012 г. общий объем бюджетных расходов в указанном направлении составил 14,5 млн грн, а в 2009–2011 гг. — еще меньше. Кроме того, на протяжении длительного времени в этой категории государственной поддержки наблюдается использование средств не по целевому назначению".

Украинским олигархам не нужна сильная оппозиция, поэтому рост малого бизнеса — соответственно, и среднего класса — будет целенаправленно сдерживаться.

Целенаправленное разрушение экономики

Кажется, давно уже никто не оспаривает, что для становления сильной державы необходимо развивать производство. Норвежский экономист Эрик Райнерт в книге "Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными", в частности, ссылается на девять правил Филиппа фон Хорнигка, сформулированных еще в 1684 г. При этом сам Райнерт ключевым считает правило номер два, в котором указывается: "Все ресурсы, существующие в стране, которые нельзя использовать в их естественном состоянии, должно обрабатывать в пределах страны; поскольку промышленные товары обычно стоят в 2–3–10–100 раз дороже, чем сырье". Анализируя экономическую историю лидеров, норвежец утверждает, что "все страны, которые сегодня богаты, обязательно проходили через период защиты национальной обрабатывающей промышленности". Отсутствие такой защиты в более слабых странах означает их деиндустриализацию: "Мы можем так сформулировать проблему бедности: Африка и другие бедные страны бедны, потому что им отрезаны либо не даны возможности развивать капитализм как систему производства". С точки зрения Райнерта, Украина — это "колония", то есть "страна, которая специализируется на невыгодной торговле: на экспорте сырьевых товаров и импорте высокотехнологичных продуктов, будь то промышленные товары или услуги наукоемкого сектора".

Однако реальные собственники государства — олигархи, то есть — зарабатывают почти исключительно на экспорте сырья. Причин тому несколько. Во-первых, они сумели вовремя приватизировать добывающую отрасль, экспорт продукции которой дает мгновенную отдачу. Во-вторых, создание перерабатывающих предприятий требует инвестиций, которые не факт что окупятся до того, как эти объекты у тебя отберут. (Зачем "центробежному" собственнику лишний риск?) В-третьих, переработка будет означать создание новых рабочих мест для высококвалифицированных и, соответственно, высокооплачиваемых работников. А это означает, опять же, рост среднего класса.

Как здесь не вспомнить, что в числе своих 13 "Правил экономической эмуляции и развития" Райнерт называет и "относительное подавление… групп, заинтересованных в производстве сырьевых товаров"?!

Иногда приходится слышать сетования на то, что украинская олигократия вместо того, чтобы заниматься экономикой, занимается идеологией. Не могу согласиться с этим, поскольку, вопреки официальным утверждениям, кампания декоммунизации преследует не идеологические, а меркантильные цели. Убеждая общественность и общество в отрицательном влиянии нашего общего социалистического прошлого, реальные собственники государства стремятся, в первую очередь, лишить общество его социальных завоеваний, а именно: общественной собственности и социальных льгот. При этом старательно насаждается миф о якобы принципиальной невозможности эффективного функционирования государственных предприятий. Здесь все просто: предприятия, являющиеся собственностью всех граждан Украины, разрушаются с целью дальнейшей их приватизации олигархами. А сворачивание социальных программ имеет целью сокращение расходов государственного бюджета. Потому как чем меньше будет этих расходов, тем больше можно будет украсть. Остается лишь добавить, что "десоциализация" Украины является антиконституционным процессом.

Плач всех последних правительств по поводу отсутствия средств на социальные программы выглядит смешным, поскольку они никогда не пытались зарабатывать для этих программ деньги. Не будем повторяться о госпредприятиях, которые эти правительства разорили, продали и проели. Поговорим о таком резерве, как наука.

Бездарно управляемой независимой Украине в наследство от так же бездарно управляемого СССР достался огромный объем научно-исследовательских институтов и вузов, которые десятилетиями давали эффективную отдачу в виде новых технологий. В цивилизованном мире наукоемкие технологии обеспечивают ощутимый приток материальных средств. Собственно, для этого государства и инвестируют в науку. Но тогда возникает вопрос: почему нет ощутимого внедрения инноваций? Документально могу подтвердить, что Украина имеет огромное количество необходимых экономике разработок. Но интерес к ним проявляют, как правило, не отечественные, а зарубежные структуры. Почему же не свои? На этот вопрос еще в середине прошлого века ответил Й.Шумпетер: "Прогресс подразумевает разрушение тех капитальных стоимостей, с которыми конкурирует новый товар или новый метод производства. В условиях современной конкуренции старые производственные мощности должны быть приспособлены к новым условиям (процесс, требующий дополнительных издержек) или уничтожены. Но в отраслях, где нет совершенной конкуренции и производство контролируется несколькими крупными концернами, у последних есть достаточно возможностей для того, чтобы отбить атаки, которым подвергаются их капиталы, и избежать убытков на капитальных счетах; короче говоря, они могут потягаться и с самим прогрессом". То есть Шумпетер подтверждает то, о чем мы говорили в самом начале: главная беда нашей страны — высокая концентрация капиталов.

На проблему инновационной политики Украины необходимо смотреть и с другой стороны: наше государство создает условия, стимулирующие отток научных разработок вовне. Только за первые 17 лет независимости из Украины уехали 626 докторов наук. По данным Всемирной организации интеллектуальной собственности (WIPO), уровень миграции среди инноваторов в пять раз превышает средний. Основной принимающей страной являются США.

Нынешняя ситуация в экономике Украины является кризисной. Кризис не означает, что надо сложить руки и умереть. Украинские экономисты прекрасно знают, что надо делать в условиях кризиса. Вот, например, что говорит директор департамента Института экономики С.Кораблин о том, какой должна быть политика при падении спроса и производства: "Об этом знают все студенты: центральный банк должен наращивать денежное предложение, а правительство — бюджетные расходы с возможным снижением налогов". Вообще-то все это известно со времен Дж.М.Кейнса и опробовано на практике еще Ф.Д.Рузвельтом. И вот тут читатель должен подумать, что нашим правительствам постоянно не хватает ума или образования, но я опять не соглашусь: они у нас очень умные и все прекрасно знают. А экономику разрушают целенаправленно. Зачем?

Африканский сценарий для Украины

Африканский континент во второй половине прошлого века пережил эпоху разгула демократии. Огромные территории, насыщенные неосвоенными природными ресурсами, до Второй мировой войны были разделены между собственниками нескольких империй. К несчастью, в числе этих собственников не было граждан держав — "конечных бенефициариев" большой войны. Поэтому встал вопрос о переделе. Естественно, имели место инвестиции в технологию передела, которую, не мудрствуя лукаво, окрестили "национально-освободительным движением". По результатам этого движения ставленников метрополий отправили по домам, а на освободившихся территориях провели первые демократические выборы. Естественно, как и положено в условиях демократии, победили в этих выборах те, в кого инвестировали "конечные бенефициарии". Зачем инвестировали? А чтобы помочь аборигенам, наконец-то освободившимся от колониального гнета. Для этого, конечно же, было необходимо сначала увидеть законное, демократически избранное правительство. Затем этому правительству давали кредиты, которые благополучно разворовывались, а когда наступал момент платежа, предлагали новый заем.

В своей книге "Исповедь экономического убийцы" Джон Перкинс объясняет, что кредиты странам третьего мира даются вовсе не для того, чтобы им помочь. Цель кредитования бедных стран — создание безнадежных должников, что достигается путем обогащения личностей, правящих этими странами, поскольку кредиты всегда в той или иной степени расхищаются.

В подтверждение данного тезиса коллега Дж.Перкинса, бывший главный экономист консалтинговой фирмы McKinsey Джеймс С.Генри в книге "Иллюзия списания долга" приводит рисунок, зримо показывающий соотношение сумм кредитов, полученных конкретными государствами, и сумм, выведенных в офшоры олигархами государств-получателей.




"К началу 1990-х, — говорит автор, — общая сумма необлагаемого налогами частного капитала, утекшего из стран третьего мира, превысила стоимость всего непогашенного внешнего долга третьего мира". И вот здесь-то, вопреки заявлению Фукуямы, только и началась настоящая "История". Потому что появился целый сонм жаждущих кредитов: люди, сделавшие свои первые "не совсем честные" миллионы на присвоении общенародной собственности, абсолютно естественно должны стремиться максимально преумножить добытое и, извините за вульгаризм, "свалить". (Выше мы говорили о "центробежной" элите.) Само собой, что добывать деньги проще всего, "осваивая" кредиты, которые берет принадлежащее олигархам государство; а надежно хранить добытое возможно только за пределами страны происхождения богатства.

Как быстро миллиардеры посткоммунистических стран вписались в общемировую картину выведения средств в офшоры, показывает лондонская газета The Guardian, опубликовавшая карту на основании исследований Дж.С.Генри. На 2010 г. наш, украинский, вклад составил всего-то 167 млрд долл. Однако нет предела совершенству. В сентябре прошлого года председатель Нацкомиссии по ценным бумагам и фондовому рынку Тимур Хромаев сказал в одном из интервью, что из Украины в офшоры выведены только "за последние 18 месяцев где-то полтриллиона гривен".




Не надо, однако, понимать буквально, что выводятся в офшоры только разворованные кредитные деньги. В Украине есть и другие способы отъема миллиардов. Например, 7,48 млрд долл. — по заявлению Ю.Тимошенко, "деньги, которые были выведены из золотовалютного резерва в офшоры" еще правительством Азарова. А 17,6 млрд были выведены уже через рефинансирование коммерческих банков правительством Яценюка.

Все последние годы наше государство, с одной стороны, успешно брало в долг, с другой — создавало условия для выведения капиталов из Украины. Динамика внешнего долга сегодня, впрочем, выглядит "не так чтобы очень плохо — можно даже сказать, что и хорошо…", во всяком случае В.Пинзеник на своем сайте приводит рисунок, где хорошо видна последовательность снижения внешнего долга державы со 142 млрд долл. на начало 2014 г. до 119 млрд долл. на начало текущего.




Вот только возможности наши уже не те, поскольку валовой внутренний продукт уже не тот, что давеча. И Виктор Михайлович дальше показывает другой рисунок, из которого видно, что государственный долг на начало 2015 г. достигал уже 70,3% ВВП страны.




Экономисты считают рискованным государственный долг, превышающий 35% ВВП. По оценке аналитиков Bank of America Merrill Lynch на 31 июля 2015 г., Украина входила в тройку самых рисковых заемщиков.

Итак, резюмируем. В мире существует хорошо отработанная система погружения государств третьего мира в долговую яму, из которой нет и не может быть выхода. Инициативу при этом зачастую проявляют кредиторы, которые заинтересовывают распорядителей кредитов возможностью выведения средств в "безналоговые гавани", с соблюдением анонимности вкладов. Аналогичный сценарий применяется и в отношении Украины.

Поскольку для погашения текущих платежей по кредитам странам с плохо управляемой экономикой, как правило, необходимо брать новые займы, кредиторы получают возможность предъявлять должнику все новые и новые экономические и другие требования. Соответственно, Украиной будут управлять те, кто дает сегодня кредиты. Поэтому выгодно не только распоряжаться полученными средствами, но и давать в долг.

Украина без украинцев

Существует, к несчастью, одно обстоятельство, которое несколько затрудняет планы продажи Украины. Это — народ, который временами вспоминает, что он — "основной субъект", и начинает мешать. С целью минимизации помех реализуется стратегия минимизации субъекта.

Согласно последнему прогнозу Департамента по экономическим и социальным вопросам ООН, население нашей страны будет последовательно уменьшаться. Если в 2015-м нас было приблизительно 44,8 млн человек, то в 2020-м будет около 43,7 млн, в 2030-м — 40,9 млн, в 2050-м — 35,1 млн, а в 2100-м останется только 26,4 млн человек.

Нетрудно догадаться, что, кроме естественной убыли населения в 700 человек в день, эта тенденция обеспечена также и искусственными факторами. Причин несколько, но остановимся на тех, которые относятся к сфере государственной политики.

Во-первых, украинцы обречены на частичное вымирание в связи с планомерным ухудшением качества жизни. Как сообщила завотделом Института демографии и социальных исследований НАН Украины Л.Черненко, "в 2015 г. по сравнению с 2014-м уровень бедности по оценке фактического прожиточного минимума вырос почти вдвое — с 29,8 до 59,3%". Надо ожидать, что тенденция сохранится и в текущем году в связи с новыми тарифами, которые правительство вводит в обмен на новые кредиты. При этом любопытный момент подчеркивает директор Института демографии Элла Либанова: "Больше всего новые тарифы ударят по тем категориям населения, которые не будут иметь права на субсидии, так называемому среднему классу — эти люди в результате станут реально бедными". Случайность или тонкий расчет?

Во-вторых, выше мы также говорили о возможности выхода из экономического кризиса с созданием большого количества рабочих мест — по Кейнсу. Власть этого не хочет, следовательно, можно утверждать, что высокий уровень безработицы создается искусственно.

Поскольку указанные две причины делают проживание в Украине невыносимым, тем самым стимулируется миграция из этой страны в страны более успешные. Что и происходит.

Кстати, если еще раз обратиться к упомянутому выше прогнозу департамента ООН, то можно заметить устойчивую тенденцию роста населения США: с прошлогодних неполных 322 млн до 450 млн человек в 2100-м. Как бы есть куда нам всем стремиться: в страну, на территории которой уже полтора века не было войны.

Война как тупик

Войны начинаются, как правило, с целью отъема чужой собственности. Когда собственность отнята, и отнявшая сторона доказала силой свое право на отнятое, стороны — во избежание дальнейших потерь — примиряются.

Нынешняя наша война — не исключение. Россия уже отняла у нас значительную часть территории и присвоила большой объем имущества Украины. Казалось бы, стратегическая цель достигнута и надо бы попытаться достичь примирения. Однако даже если бы Украина примирилась с потерей Крыма, что представить трудно, осталось бы огромное количество игроков разного уровня, страстно желающих продолжения бойни.

Во-первых, мы знаем, что первоначальные планы России не ограничивались Крымом и Донбассом. Поэтому пока Украина по всем статьям значительно уступает агрессору, угроза расширения масштабов интервенции будет сохраняться.

Во-вторых, надо понимать, что любая война требует ежедневного обновления "расходных материалов" — оружия, боеприпасов, техники, обмундирования, топлива, продуктов питания и т.п. Все это кто-то производит и, следовательно, зарабатывает на этом деньги.

В-третьих, государство, для того чтобы все это купить, должно где-то деньги изыскать. Следовательно, заработают и кредиторы, и те, кто эти кредиты будет "осваивать".

Плюс к этому существует множество способов заработать на злоупотреблениях в процессе войны, о которых время от времени рассказывают должностные лица СБУ, военной прокуратуры и пр.

То есть если первые руководители воюющих сторон находятся в патовой ситуации (поскольку Крым невозможно ни отдать, ни отобрать), то все остальные просто не могут допустить потери своего бизнеса.

Неудивительно, что любая инициатива, направленная на прекращение войны, наталкивается на противодействие чиновников, силовиков или просто "профессиональных патриотов", усугубляющих существующие конфликты.

К тому же этот форс-мажор имеет и политические выгоды: пока есть война, можно не опасаться третьего Майдана, итогом которого, очевидно, будет поглощение Украины Россией.

Бэзил Лиддел Гарт, которого считают классиком военной стратегии, подробно описал, чем проигрышная стратегия отличается от выигрышной. Смысл в том, чтобы выйти из состояния войны до наступления необратимых изменений.

Подытоживая все вышесказанное, можно констатировать, что у Украины нет будущего, поскольку:

— народ Украины никогда не допустит отстранения олигархов от власти;

— олигархи никогда не допустят преумножения среднего класса;

— олигархи никогда не допустят развития нормальной (тем более инновационной) экономики;

— Украина обречена быть безнадежным должником, поскольку в этом заинтересованы все как внутренние, так и внешние игроки;

— активная часть населения Украины не будет бороться за ее существование, поскольку не намерена в ней жить;

— война в том или в ином виде будет продолжаться до полного разрушения экономики Украины, поскольку экономические возможности сторон несравнимы.

Государство Украина всей своей экономической историей провоцировало нынешнюю войну, планомерно разваливая собственную экономику и собственную армию. (Психологи знают, что жертва зачастую сама провоцирует агрессора своим поведением.) Это видели все; как не самоубиться, рассказывали многие, но возобладало иррациональное. Жалко, конечно. Могла бы получиться хорошая страна...

Василий Артюшенко, ZN.UA

http://gazeta.zn.ua/internal/o-buduschem-strany-bez-buduschego-_.html

Гадкий утенок против птичьего двора

Главная задача, которая стоит перед взрослым, — суметь вывести детей из «стайного» азарта, помочь им оценить происходящее с моральной точки зрения. Для этого существует простой психологический прием: предложите детям оценить их личный вклад в болезнь класса под названием «травля». Пусть один балл будет означать «я никогда в этом не участвую», два балла —«иногда присоединяюсь, но потом жалею», три балла— «травил, травлю и буду травить; это же здорово». Попросите всех одновременно показать на пальцах, сколько баллов они поставили бы сами себе. Скорее всего, «троек» не будет даже у самых отпетых агрессоров.

Не пытайтесь в ответ уличать детей, напротив, подыграйте им словами: «Как я рад, у меня от сердца отлегло. Никто из вас не считает, что травить — это хорошо и правильно. Даже те, кто это делал, потом жалели. Это замечательно, значит, нам будет нетрудно вылечить свой класс». Такая моральная оценка травли становится не внешней, навязанной взрослым, напротив, ее дают дети, и вскоре ситуация сама собой выправляется.

И даже если группа погрязла в удовольствии от насилия, а конфронтация еще более жестка, просто напомните детям сказку о «Гадком утенке». «Читая эту сказку, как правило, мы думаем о главном герое, об утенке, — с такими словами обратитесь к детям. — Нам жаль его. Мы с неподдельным интересом и напряжением следим за его судьбой, сочувствуем и переживаем. Но сейчас я хочу, чтобы мы подумали о курах и утках с птичьего двора. С утенком-то всё в будущем будет хорошо. Он улетит с лебедями. А они? Они так и останутся тупыми и злобными, неспособными ни сочувствовать, ни, увы, летать. Когда в классе возникает ситуация, как та, что случилась на птичьем дворе, каждому приходится определять свое место: кто он в этой истории? Среди вас есть желающие быть тупыми злобными курами? Каков ваш выбор?»

Как только выбор сделан, положение вещей следует закрепить. Полезно не просто объявить новые правила жизни группы, но и зафиксировать их на бумаге: «У нас не выясняют отношения с кулаками. Не оскорбляют друг друга. Не смотрят равнодушно, когда двое дерутся. Их разнимают…» — вот примерный список. Идеально, если каждый поставит под правилами свою подпись, как свидетельство и согласие их соблюдать. Нарушителю всегда можно будет указать на его фамилию в списке.

Но не надо думать, что проблема тут же решится. Если за ситуацией не следить, она будет продолжать тлеть, и, как торфяное болото, способна в любой момент вызвать пожар.

Ответственный за прекращение травли взрослый должен регулярно интересоваться ситуацией, предлагать свою помощь и давать ценные указания. Нелишним будет ввести «счетчик травли» — какой-нибудь сосуд или доска, куда каждый, кому сегодня досталось, кто видел что-то похожее на насилие, может положить камешек или воткнуть кнопку. По числу кнопок легко определить, насколько нынешний день был лучше предыдущего. Ставьте спектакли, делайте коллажи о «хронике выздоровления», ведите с детьми «график температуры». Группе важно чувствовать интерес авторитетного взрослого. Именно это помогает коллективу продолжать считать победу над травлей общим делом.

И только тогда, когда ситуацию удалось вывести в здоровое русло, педагогу стоит задуматься над вопросом популярности каждого отдельно взятого ученика. Чем дольше группе предстоит прожить в данном составе, тем важнее помочь каждому члену коллектива получить признание, обнаружить и предъявить свою способность и полезность для группы, например, лучше всех хохмить или забивать голы, рисовать или считать в уме… И чем разнообразнее и осмысленнее будет деятельность, тем здоровее будет группа. Впрочем, это уже тема другого разговора.

Людмила Петрановская

С травлей надо бороться. Но бороться не с конкретными глупыми детьми, а с травлей как насилием, болезнью группы. Нужно бороться с правилами игры, по которым «сильный имеет право бить слабого». Итак, что же можно сделать?

Назвать вещи своими именами

Дело в том, что дети зачастую не осознают, что именно делают. Для самих себя собственные действия они невинно обозначают так: «мы его дразним», «мы так играем» или «мы его не любим». От взрослого, который взял на себя ответственность за разрешение ситуации (будь то учитель, школьный психолог, вожатый в лагере, тренер или завуч), дети должны узнать истинное название вещей.

А именно: когда человека намеренно доводят до слез, согласованно и систематически дразнят, когда отбирают, прячут и портят его вещи, когда толкают, щипают и бьют, когда обзывают и подчеркнуто игнорируют, — это называется «травля». И это недопустимо. Бывает, что называния явления в категоричной форме достаточно, чтобы оно тут же сошло на нет.

Очень важно, чтобы взрослый при этом был однозначен в оценке. Разговор о том, что люди могут быть разными, могут нравиться друг другу больше или меньше, но это не повод грызть друг друга, как пауки в банке. Но разговор этот не должен быть нотацией, ведь дети чувствуют искренность и плохо воспринимают нравоучения.

Травля как общая беда

Когда людей обвиняют в чем-либо, они инстинктивно защищаются. В этот момент их не интересует, правы они или нет, главное — оправдаться. Дети не исключение. В особенности это касается зачинщиков, ведь ими становятся те, кто сам абсолютно неспособен переносить стыд и вину (потому и травит).

Первое, что слышат взрослые в ответ на упрек в травле — «А чего он? А мы ничего… А это не я». Спорить о фактах, искать виноватого, разбираться, кто кому что и зачем сказал — бессмысленно. Нужно обозначить травлю как болезнь группы. Так и заявить: «Есть болезни, которые поражают не людей, а классы, компании. Это как если человек не моет руки, то рискует подхватить инфекцию и заболеть. Если группа не следит за чистотой отношений, то заболевает насилием. Это плохо, грустно и вредно нам всем. А раз мы в одной лодке, то и проблема у нас общая. Давайте-ка вместе лечиться, чтобы у нас был здоровый, дружный класс». Подобное заявление от взрослого не только позволит зачинщикам сохранить лицо, оно поможет снять напряжение и противопоставление между жертвами-насильниками-свидетелями.

Людмила Петрановская

Семь «не», или Чего не следует делать

В большинстве случаев травлю можно прекратить. Главное, не усугублять ситуацию. Итак, чего не следует делать?

Во-первых, никогда нельзя ждать, что травля прекратится сама. Дело в том, что мозг ребенка — орган незрелый. У детей вообще плохо сформирована способность противостоять групповому давлению. Именно поэтому задавать моральные ориентиры детям обязаны взрослые.

Во-вторых, не надо оправдывать травлю, говоря, например, «он и правда не такой, как все», или « сейчас дети пошли очень жестокие». Травля, от которой страдает сегодня конкретный ребенок, должна быть прекращена. И всё. Это не предмет для научных рассуждений. Это вопрос морали и прав человека. Будь он хоть трижды «не такой» — травить нельзя.

Если у взрослого нет в этом твердого убеждения, если он вместо конкретных действий в упоении от собственной проницательности станет «анализировать истоки», травля продолжится.

В-третьих, нельзя путать травлю и непопулярность. Травля — это групповое, эмоциональное и/или физическое насилие. Именно с этим насилием с большой буквы следует бороться взрослым. Стоит иметь в виду и то, что, обращая внимание группы на достоинства «жертвы», пытаясь повысить ее рейтинг особыми поручениями, рассказами об успехах, такие педагоги скорее дают пищу для новых выходок и усугубляют ситуацию. Теперь любые достоинства жертвы в глазах группы, захваченной азартом травли, будут мгновенно превращены в недостатки. Выиграл олимпиаду — «ботан». Помог кому-то — «подлиза». Сделал прекрасный рисунок — «художник-мазила-мочи-Левитана». В такой атмосфере не пробьются ростки ни интереса, ни уважения. Сначала надо прекратить насилие. Только тогда можно начинать воспитывать уважительное отношение к однокласснику.

В-четвертых, нельзя считать, что травля — это проблема лишь того, кого травят. Преодолеть травлю «разговорами по душам» и «индивидуальной работой психолога» с жертвой ли, с агрессорами ли, невозможно. Ведь травля — болезнь группы, от которой страдают, в конечном счете, все члены этой группы. И жертва, получившая опыт унижения, отвержения и незащищенности. И свидетели, которые стояли в стороне, делая вид, что ничего особенного не происходит. В это самое время они получали опыт бессилия перед властью толпы и стыда за собственное малодушие.

Наконец, страдают и преследователи. Чувство безнаказанности и иллюзия правоты приводят не только к огрублению чувств — они лишают возможности в будущем иметь тонкие и душевные отношения с кем-либо.

Травля — это проблема всей группы вместе взятой. Она — пожиратель энергии, лишающий коллектив сил на всё остальное, в том числе на учебу.

В-пятых, нельзя считать травлю проблемой личности. Увы, бытует мнение, что во всем виновата сама жертва, ведь она «такая» (в негативном ключе: глупая, некрасивая, конфликтная или в позитивном: одаренная, нестандартная, «индиго»). Это миф, что для роли жертвы нужно быть ненормальным.

«Козлом отпущения» может стать каждый. Не важно, что именно: очки, веснушки, вес, успеваемость, национальная или религиозная принадлежность, или финансовое положение семьи — все может быть поводом для травли. При этом один и тот же ребенок в одной группе будет своим, в другой — изгоем.

Но не следует сводить причину травли к качествам тех, кто травит. Безусловно, инициаторами часто являются дети внутренне, духовно не самые благополучные. Однако практика показывает: даже отъявленные травители, случайно оказавшись с жертвой, например, в очереди в детской поликлинике, будут мирно общаться. Смена позиции взрослого способна прекратить травлю в один день, хотя понятно, что личные проблемы детей так быстро никуда не денутся.

Бесполезно давить на жалость. Это шестое «не», которое стоит усвоить взрослым. Попытки объяснить агрессорам, что жертве плохо, призыв проявить сочувствие лишь укрепляют последних в позиции сильного, который хочет — «казнит», а хочет — «милует». К тому же это еще более унижает жертву, демонстрируя ее беспомощность.

Наконец, последнее. Большая ошибка — принимать правила игры травителей, пытаться выбирать между виктимностью и агрессией: либо «меня бьют и будут бить всегда, потому что я слабый», либо «меня бить ни за что не будут, я сильный и бить буду сам». При, казалось бы, очевидной разнице обе позиции сходны. Они обе базируются на убеждении: «сильный бьет слабого». Когда взрослый предлагает ребенку: «подумай, в чем сам виноват» — это равно призыву к капитуляции. Когда предлагает «дать сдачи, чтобы неповадно было», то, как минимум, предлагает наплевать на собственную безопасность и озвереть. Бывает, что старшие призывают вообще отречься от собственных чувств (не обращай внимания!), научиться скрывать за маской равнодушия свои внутренние переживания. Но и в первом, и во втором, и в третьем случае, взрослый, по сути, солидаризируется с травлей как с явлением и оставляет ребенка с ней один на один.

Людмила Петрановская

Что такое травля, как и почему она возникает в школе? Каковы ее признаки и характер? Наконец, как справиться с травлей в детском коллективе?

В 1983 году на советские экраны вышел фильм Ролана Быкова «Чучело», снятый по одноименному роману Владимира Железникова. Картина поставила проблему, которая существовала всегда, но о которой в Советском Союзе не принято было говорить. Фильм рассказывал о травле, о самоутверждении группы одноклассников за счет систематического унижения отдельного человека и о запоздалом раскаянии. Но если тридцать лет назад это явление многим показалось страшным, вопиющим и исключительным, редкой подростковой болезнью, то сегодня «буллинг» (как называют его психологии) становится насущной проблемой детских коллективов вплоть до младшей школы.

Согласно исследованиям, многие в детстве хотя бы раз становились жертвами травли и были психологически травмированы ситуацией. При этом одни предпочитали отмалчиваться и замыкаться, другие — обращались за помощью, но в большинстве случаев слышали от взрослых: «сам разбирайся, учись налаживать отношения». Ни первый, ни второй вариант нельзя назвать приемлемыми, поэтому рискнем разобраться в проблеме и поищем пути решения.

Как возникает травля?

Прежде всего, травля — явление возрастное. В определенном возрасте (11—12 лет) у ребенка возникает необходимость осознать себя через противопоставление другим. Появляется желание принадлежать к чему-то большему и жизненно необходимо чувство групповой сплоченности. И если одних сплачивает общее дело и интерес — кружок экологов, археологов, журналистов (и потому в таких коллективах травля крайне редкое явление), то в школе или летнем лагере, где дети просто собраны вместе, травля возникает довольно часто. Здесь нет ни общей цели, ни идеи, потому рано или поздно случается открытие: оказывается, можно сплотиться против кого-то.

Помимо ощущения особого упоения, удали и веселья, которое описывают теперь уже взрослые люди, некогда бывшие участниками травли, они рассказывают о чувстве комфорта. Дело в том, что уверенность в себе — удел более зрелого возраста. Маленькие дети, как правило, не имеют сформированной самооценки. Потому чем больше ребенок не уверен в себе, чем больше зависит от мнения окружающих, тем вероятнее, что он будет активно участвовать в травле.

Такие дети панически боятся, что кто-то «наведет резкость» на их недостатки. Они из кожи вон лезут, чтобы перенаправить внимание, в том числе агрессию, на кого-то другого.

Конечно же, не последнее место в ситуации травли занимает позиция взрослого, руководителя детского коллектива. До подросткового возраста дети ориентируются в первую очередь на авторитет взрослого. Если он не приемлет травли, ее не будет. К сожалению, сегодня учителя все чаще считают атмосферу в классе не своим делом. И даже если хотят как-то влиять на ситуацию, не могут сделать это грамотно. В педагогических вузах такому не учат.

Еще страшнее, когда педагог сам провоцирует травлю, например, невзлюбив какого-то ученика, или, что нередко бывает, считая эмоциональное насилие способом удержания детей в подчинении. Порой взрослые задают ситуацию травли невольно. Например, любимый учителями физкультуры способ скоротать урок — эстафета. Всем — весело, учителю — легко. А вот плохо оказывается неспортивным детям. Им достается за то, что они «подвели команду». Если учитель никак не отслеживает и не работает с ситуацией, а напротив, подогревает соревновательный азарт, то травля неизбежна.

Как только группа назначила «козла отпущения» и сложилась патологическая динамика, она становится устойчивой. Распробовав вкус насилия, детский коллектив не в силах остановиться. И если дети предоставлены сами себе, дело может зайти очень далеко. Высокий уровень разлитой в социуме агрессии лишь тому способствует.

Увы, но реакция на травлю, как правило, также бывает агрессивной. Сами взрослые советуют ребенку «дать сдачи», или пытаются напугать, а то и физически воздействовать на обидчиков. Это помогает, но только «здесь и сейчас». По сути, проблема остается нерешенной и порождает новые. Ведь часто ребенок, давший сдачи, сам оказывается виноват, а то и покалечен. Не говоря уже о том, что человек, начавший ожесточенно драться, неминуемо меняется внутренне.

Людмила Петрановская

Еще совсем недавно, во времена наших прадедов, развод был редкостью, чем-то почти невероятным. Браки были так же, как сейчас, разные, счастливые и не очень, но они обычно сохранялись. А если дети оставались с одним из родителей, то только в результате трагедии – смерти отца или матери.

Потом времена изменились, и сегодня мы сохраняем супружеский союз, только если нам в нем по-настоящему хорошо. И не держимся за отношения, если союз перестал быть счастливым. Развестись юридически легко, это не становится больше ни финансовой катастрофой, ни крахом социального статуса. Но это по-прежнему очень больно. Потеря брака – это всегда потеря близкого человека, важных отношений. Часто это множество тяжелых переживаний: обиды, ревность, гнев, разочарование, тоска. С этим нужно справиться. А если рядом ребенок – маленький, ничего не понимающий, или постарше, страдающий вместе с родителями, или подросток, у которого к собственному кризису прибавился кризис семейный?

Когда в 1970–80-е годы нашу страну захлестнула волна разводов, мало кто из взрослых мог думать о детях. Все силы уходили на борьбу с «ним» или с «ней». Очень часто после развода дети больше не могли видеть одного из родителей (обычно папу) и даже бабушек, дедушек, теть и дядь с его стороны. Считалось вполне нормальным «открывать ребенку глаза» на то, как плох второй родитель. Обычным делом было устроить ему «сцену ревности», если он все же скучал и хотел общаться. Многие мужчины искренне верили, что раз они больше не любят эту женщину, то и дети теперь не имеют к ним отношения, и вообще они ничего не должны «этой стерве». Ослепленные своими обидами и разочарованиями, взрослые совсем не думали о чувствах детей, не берегли их, не могли стать для них надежной опорой в непростое время.

Вспоминается рассказ одной известной актрисы о дне рождения ее шестилетнего сына. После шумного дня с гостями и подарками мальчик все никак не шел спать, все крутился у телефона. Мама понимала: он ждет звонка отца, с которым у нее был очень болезненный развод и крайне плохие отношения. Телефон молчал. Мысль самой позвонить «этому негодяю» даже не приходила маме в голову. И жалко было сына, но и злорадная мысль посещала: вот, пусть видит, что он отцу не нужен. Как потом выяснилось, на другом конце телефонного провода в это время сидел отец мальчика, которой весь день хотел ему позвонить, но не желал разговаривать «с этой истеричкой».

К счастью, у мамы уже был новый муж, и, к счастью, он был иностранцем, с другими представлениями о том, как вести себя с ребенком после развода. Сначала он не мог понять, что происходит, а когда понял, не мог поверить, что взрослые люди, родители, так инфантильны и жестоки к ребенку. Он потребовал телефон папы, набрал его, и через минуту счастливый ребенок уже слышал голос отца, через полчаса сладко спал, а на следующий день папа приехал с подарками, и оказалось, что взрослые обиды и претензии – ничто по сравнению с его радостью. Но у подавляющего большинства разведенных матерей не было мужей-иностранцев, некому было помочь им увидеть происходящее иначе. Поэтому дети мучились, учились скрывать свои чувства, чтобы не злить и не расстраивать маму, мамы решали, что «он все забыл», а папы в дни рождения детей тихо пили в одиночестве. Потому что развод появился, как право, данное законом, а вот культуры развода, техники безопасности, прежде всего для детей, не было. Последствия этого до сих пор разгребают взрослые уже теперь люди, иногда самостоятельно, иногда с помощью психологов.

Времена медленно, но меняются. Сегодня, разводясь или принимая решение растить ребенка не в браке, родители все больше понимают, что они отвечают за него, за его чувства. Что их собственное решение изменить (или не изменять) свою жизнь не должно стать для него катастрофой, не должно поколебать его уверенность, что у него есть мама и папа, они оба любят его, будут его защищать и заботиться, даже если живут теперь отдельно.

Современные родители готовы учиться и меняться, а главное – оставаться взрослыми даже в трудные периоды жизни. Оставаться родителями для своих детей. Они читают книги, ищут информацию в интернете, обращаются к специалистам, они творчески находят новые способы, как организовать свою жизнь, преодолевают стереотипы, учатся договариваться и доверять. И у них получается. В семьях с одним родителем вырастают такие же прекрасные дети, психологически здоровые, свободные, уверенные в себе, как и в семьях традиционных. Важен ведь не столько состав семьи, сколько отношения ребенка с родителями – с каждым из них. И конечно, состояние самих родителей, то, как они справляются с жизнью, счастливы ли, находятся ли в ладу с собой*.

* Предисловие к книге «Самостоятельные мамы», вышедшей в совместной серии издательства Clever и журнала Psychologies «Сделать счастливыми наших детей» (Clever, 2012).

Людмила Петрановская, 2012

«Мы – разные люди!»

Подросток решает задачу по отделению от родителей, по преодолению в своем сознании их незыблемого авторитета. Помните, как ребенок в нежном возрасте идеализировал, почти обожествлял родителей? А теперь он вдруг впервые видит вместо самого сильного, самого умного, самого справедливого на свете отца какого-то почти незнакомого ему человека: раздраженного, немолодого и, похоже, не очень умного. Вместо лучшей в мире, самой красивой и доброй мамы – уставшую, располневшую женщину, полную дурацких предрассудков насчет секса и жизни вообще. Подросток вдруг понимает, насколько он и его родители – разные люди. Естественно, свои предпочтения он считает единственно верными, а родительские – устаревшими. Даже если это не говорится вслух, то сквозит в голосе и взгляде, и порой очень обижает взрослых. В результате обычный спор из-за музыкальных вкусов может разгореться в жесточайший конфликт.

Подросток и его родители находятся словно в разных системах координат: он стремительно меняется – они стараются сохранить стабильность; они хотят, чтобы он сначала поумнел и стал ответственным, а потом проявлял своеволие – у него получается только наоборот. Растерянные происходящими в любимом ребенке изменениями, родители срочно «берутся за воспитание», что окончательно портит отношения. Подросток приходит к выводу, что «с ними не о чем разговаривать». И вместе с тем ему остро не хватает близости с родителями, он страдает от одиночества, хочет возобновить контакт – и не знает как. Он отдаляется от семьи, подчеркивает свое равнодушие.

Разлад с родителями переживается подростком очень болезненно, вплоть до тяжелых нервных расстройств, хотя сами родители обычно бывают уверены, что «ему все равно». Но и родителям тоже несладко.

Кому тяжелее?

Особенно тяжело переживают свержение с пьедестала те родители, которые до этого «жили ради детей». Ведь сепарация ребенка угрожает самому смыслу их жизни, выбивает почву из-под ног. Они обнаруживают себя в «пустом гнезде» – дела нет, полноценного брака нет, теперь родительская роль уходит – как жить дальше?

Тяжело и тем, кто в целом не удовлетворен своей жизнью, много лет живет с чувством, что не принадлежит себе, не нашел себя ни в работе, ни в творчестве, ни в отношениях с партнером. Тогда подростковый кризис ребенка может совпасть по времени с кризисом среднего возраста у родителей. И если тебя самого накрывает сознание бессмысленности, никчемности своей жизни, а тут еще наглый отпрыск цедит через губу: «Ну, и что тебе дало это образование?» – это воспринимается как удар ножом в спину. Ты и так падаешь, и тут тебя толкает – и кто? Твой собственный ребенок…

Сложно и родителям, слишком «идеальным», безукоризненным во всем, в том числе в отношениях с ребенком. Подросток мучается от своего несовершенства, а родители так довольны собой и объективно хороши – не придерешься, что бесят его еще больше.

Так что главный, наверное, совет родителям подростка – заниматься собой и своей жизнью. Дети больше не требуют ухода и постоянной опеки – это же прекрасно. Больше свободного времени, больше возможностей что-то в жизни менять, реализовать отложенные планы, чему-то новому научиться. А там, глядишь, и подростковый кризис пройдет, сепарация состоится и можно будет общаться уже на новом уровне, без напряжения и борьбы.

Не ребенок и не взрослый

В древние времена и в ныне сохранившихся архаичных культурах человек, достигший половой зрелости, становился полноправным членом общества. Получал право заводить семью, распоряжаться собой, на равных с другими принимать решения, касающиеся судьбы племени. Момент перехода из детей во взрослые отмечался особым обрядом – инициацией, который символизировал смерть человека как ребенка и рождение его как взрослого. После инициации ребенок не возвращался под родительский кров, отношения считались завершенными. Конечно, у них оставались все чувства друг к другу, но он больше не обязан был их слушаться, а они больше не обязаны были его кормить и отвечать за его поступки. Отношения привязанности, как отношения зависимости, прекращались за выполнением задачи.

В современной европейской цивилизации недостаточно уметь держать копье и построить шалаш. Чтобы обеспечить не то что семью – самого себя, – нужно долго учиться. Проходит от семи до десяти лет, прежде чем взрослый с точки зрения природы человек становится взрослым с точки зрения общества.

Двусмысленность положения подростка вызывает немало трудностей. С одной стороны, он лишен большинства привилегий детского возраста. От него ждут взрослой серьезности и ответственности за свои поступки. Закон, например, обычно предусматривает ответственность за совершение правонарушений с 13–14 лет. Учителя и родители тоже не склонны теперь снисходительно относиться к проявлениям легкомыслия, беспечности, импульсивности – всего того, что прощают детям. С другой – и взрослых привилегий подростку пока не предоставляется. Он зависит от родителей материально и морально, он должен отчитываться перед ними, куда идет, с кем и зачем, любой взрослый считает себя вправе сделать ему замечание, его общение и сексуальная жизнь находятся под пристальным вниманием. Подросток не имеет права не знать, не уметь, не понимать. Но права отвечать за себя, распоряжаться собой по своему усмотрению у него тоже нет.

Родителям не легче – они тоже попадают в ситуацию, когда с точки зрения общества должны отвечать за то, за что отвечать, по сути, уже не могут. Вот в школу вызывают родителей старшеклассника: Петя не делает домашних заданий, примите меры. Что, интересно, по мнению школы, родители должны сделать, чтобы Петя (1м 85 см роста и усы) делал уроки? Объяснить ему? Делать вместе с ним? А если он встанет и уйдет? Наказать его, не дав сладкого? Отшлепать? На этот вопрос ни у кого нет ответа. Однако с родителей спрашивают за успехи Пети, за поведение Пети, за здоровье Пети. И они чувствуют себя виноватыми, что не могут на него повлиять, – или пытаются его ругать и наказывать, заранее зная, что обречены на провал. При этом все участники процесса знают правду: Петя знает, родители, знают, школа знает. Но продолжают врать самим себе и друг другу. А правда в том, что Петя вырос. Природная программа требует от него отделиться, а от родителей – отпустить. И только общество стоит над ними и делает вид, что Петя – все тот же маленький мальчик, которого мама с папой могли бы водить за ручку.

Продлевая привязанность

Неудивительно, что семейное насилие между родителями и подростками – очень и очень распространенное дело. Причем агрессором выступает то одна сторона, то другая. Про эмоциональное насилие и речи нет. К сожалению, это почти норма жизни. То, как оскорбительно, зло, без всяких тормозов порой ругаются родители с подростками, даже описать трудно. Словно это не тот же самый ребенок, которого они когда-то целовали, носили на руках. Словно они – не те же самые люди, которые были для него когда-то самыми-самыми лучшими на свете родителями.

У кого-то из родителей хватает характера и харизмы, а может, просто бесцеремонности и грубости удерживать ребенка в подчинении лишние несколько лет. Отдельный вопрос, насколько это полезно для ребенка и какие последствия для отношений имеет. Кто-то доводит своей неусыпной заботой и опекой ребенка до полного отчаяния, такого, что он уже готов сбежать из дома, выпить или уколоться, только бы уйти из невыносимой ситуации искусственно задержанного детства. У кого-то хватает коммуникативных талантов избегать резких конфликтов и договариваться, на полутонах, на сочувствии, так сказать, в память о былой любви. У многих – не получается. И родитель с подростком получают несколько лет непонятных отношений, унизительных или для одного, или для другого.

Очень важно понимать, что в наших конфликтах с подрастающими детьми очень многое идет не от того, что они плохие дети или мы – негодные родители, а от того, что мы с ними живем в такое время и по таким правилам. Поперек программы, отточенной тысячелетиями, вопреки ей.

Если мы понимаем, что в силу не зависящих от нас обстоятельств мы вынуждены длить зависимость ребенка от нас, хотя он уже и не ребенок, стоит длить и хорошие, приятные стороны привязанности. Если мы пытаемся контролировать, как прежде, но уже не считаем нужным ни побаловать, ни приласкать, – зачем подростку такие отношения? Раз уж приходится его искусственно задерживать в детстве, важно и плюсы детства сохранить. Погладить когда-то по голове, принести с работы его любимые конфеты, вместе погулять-поболтать-посмеяться.

Очень важно следить за тем, как мы разговариваем с подростком, не обрушивать на его голову тонны критики, не опускаться до оскорблений. Даже если он сам грубит – ситуация не станет лучше, если выкрикивать оскорбления станет еще и взрослый. Доброжелательность, спокойствие, незлой юмор помогут сохранить контакт и атмосферу в доме. Это все тот же ребенок, которого вы любите и знаете, просто временно немного колючий.

При этом всегда, когда возможно, пусть он будет самостоятельным, сам отвечает за себя. Например, при звонке из школы лучше всего передавать трубку самому Пете. Пусть разбирается.

Л. Петрановская «Тайная опора: привязанность в жизни ребенка» (АСТ, 2015).

Я не психолог, и ниженаписанное - просто мое видение. Это не теория, я не могу ее защитить, и ничего про это не читала, просто мне так видится.

Про то, как видят мир дети, и что из этого вытекает.

Мне кажется, что когда ребенок совсем маленький, весь мир для него - это такой странный цветной узор, картина абстракциониста, ведь он совсем ничего не знает, что это большое темное пятно - это шкаф, и он отдельно от белого пятна, стены, и он стоит, и открывается, и производит шум, и он неживой. Мне кажется, перед ними течет этакая матрица из звуков, цветов, запахов, и по мере роста, наблюдая, они начинают отделять лица он не-лиц, а потом вдруг обнаруживают, что лицо и руки, которые к ним прилетают - это вместе мама, а потом, что мама может уйти, и она еще больше и у нее есть еще куча всего. Я помню момент, когда мой сын начал замечать, что я переодеваюсь, то есть он впервые отделил одежду от меня - показывал пальцем и смеялся над новыми платьями. А потом вдруг осознал колготки и расплакался - потому что у мамы вдруг изчезли привычные части тела и появились вместо них новые, а маленькие дети боятся перемен, и мне пришлось снимать и надевать колготки, чтобы он понял - что они - это тоже такая отдельная штука. И так во всем, время начинается распадаться на спать и не спать, потом на день и ночь, потом на еще на кусочки поменьше, и общие понятия "есть" постепенно делятся на кусочки, и появляются завтраки, в которые едят кашу и тосты, и обеды, в которых еда распадается на первое, второе и третье, и так далее, пока весь мир не разложится на понятные кусочки лего.

Так к чему я это. Для меня понимание этого восприятия делает максимально понятным большинство "капризов" и прочих нелогичных требований. Мне кажется, что ребенок видит ситуацию в целом, как такую целостную инстаграммку, картинку. Знаете, как у нас бывает - вот если вспомнить собственное сильное впечатление - как в нем важны детали! Вот например я помню как пустила лошадь в галоп по берегу моря, помню до сих пор, и в этой картинке есть все - и серый цвет неба, и шум шторма, и запах лошадиного пота, и взрывающая сердце радость полета и свободы. И если бы я еще раз оказалась в такой ситуации, и мне бы предложили ехать не на лошади, а на осле? Или вместо шторма сделать жару и штиль? Вот мне почему-то кажется, что все мелкие ситуации для детей - гораздо более эмоционально насыщены, чем думаем мы, и они так же целостны и неотделимы. И если мы когда-то впервые сказали малышу "это - твоя новая чашка" то вот эта синяя чашка, и голос мамы, и гордость, которую он испытал, именно новизна какой-то этой эмоции - у него сложилось в этот отпечаток. И он снова и снова хочет пережить эту новизну гордости, или чего-то еще, чего он, маленький, впервые пережил в какой-то момент с этой синей чашкой, а мы ему говорим "да какая тебя разница, пей из желтой". НЕТ! Гордость, самостоятельность, первые осознанные ощущения "я пью сам", не знаю, ощущения бортика пластмассы на губах, ручки чашки в руках, сока в ней - все это ОБЯЗАТЕЛЬНО, а мы говорим - "желтая", а мы говорим - "какая разница".

Или про время. Вот сидит он катает машинки, я говорю "пойдем ложитсья, пора спать", он кричит "нееет, не хочуу". И я, глупая, занудно объясняю, что спать нужно. Но он не против спать, он против того, чтобы я разрушала что-то важное и здоровское, что происходило в этот момент. Он говорит "нет" отказу от радости катания машинки, всей этой радости тяжеленькой красной машинки в руки, как у нее колесики поворачиваются об ковер, интересно, и он сам их поворачивает и так, и сяк" а тут мама пришла и говорит "прекрати радость". Нет, мама, конечно, так не говорит, мама говорит "пойдем спать", но по сути мама говорит "прекрати радость". И если мама скажет "бери машинку с собой, пойдем наверх", то он с радостью пойдет, потому что он не против спать, он против - отдать машинку.

Знаете, как часто я прокалывалась на ерунде, пока не научилась об этом думать?
- Тесса, хочешь яблоко.
- Нет
- Ты же хотела?
- Нет
И тут ты понимаешь, что в двух руках у нее новые пупсики, и яблоко - это не яблоко. Яблоко = в руке не будет пупсика. Поэтому я научилась смотреть на эти вещи и говорить "ты можешь положить пупсика в карман и поесть пока яблоко, а он в кармашке посидит". Я придумываю для нее новую интересную инстаграммку "я ем яблоко и пупсик у меня в кармашке", она уже предчувствует это новое ощущение - и самой положить его в кармашек, и чувствовать его через ткань платья, и знать, что он там, и думать, как он там, как в домике, и еще есть яблоко". И она подпрыгивает легонько от радости и говорит "да, да!", и кладет пупсика в кармашек, и берет яблоко, которое секунду назад не хотела.

Разве это хуже, чем галоп на лошади по берегу штормящего моря?

Я даже не могу передать, какое количество конфликтов не состоялось просто потому, что я постаралась увидеть ту "инстаграммку", в которой ребенок сейчас, и постараться ее спасти для него, или предложить новую.

Все наши самые сильные, самые яркие воспоминания - это воспоминания сильной эмоции - радости, свободы, силы, легкости, печали, одиночества, власти, преданности, предательства, стыда, счастья. Для ребенка каждая новизна освоения мира - это сильная эмоция, такая же сильная. Если видеть, как проживают их дети в выборе чашки одного цвета или бутербродов только треугольничком - можно научиться их узнавать и уважать. А если уважаешь - то сможешь догадаться, что на улицу не хочется, потому что под лестницей в прошлый раз напугала паутина, что из гостей нужно уйти, потому что все в платьях, а она одна в джинсах, и надо решать проблему, как стать принцессой в джинсах, ведь все девочки как принцессы, а не взрослую глупость "ну пойдем, что ты как маленькая, будет же интересно", и в туалет не хочу, потому что фен для рук шумит страшно, а не потому, что не хочется, и хочу взрослую вилку, потому что когда она в прошлый раз ела взрослой вилкой, мама посмотрела любящими глазами и засмеялась. И нужны любящие глаза, а не вилка. Но она еще этого не знает, она еще не отделила любящие глаза от вилки. Поэтому нужна вилка.

И нам надо про вилку догадаться.
И надо эту вилку дать.

olkan, 2012

- Замечаю, что сын-второклассник не знает, чем себя занять, когда появляется свободное время. В будни день расписан по минутам, эта проблема незаметна, а вот в выходные, когда не надо ходить в школу и в спортивную секцию, а тем более в каникулы, я должна что-то придумать и организовать для него, иначе будет скучать и ныть. Может быть, нужно больше загружать его занятиями?

- Ребенок не знает, чем занять себя, и только делает, что ходит и ноет: «А что мне делать?» Причина этого может быть связана с переживанием стресса, с психологической травмой. Есть много вещей, способных долго расстраивать ребенка: неурядицы в школе, ссоры родителей, смерть животного… О депрессии можно говорить, если у ребенка сниженный интерес ко всему, даже к тем играм и занятиям, которые его раньше интересовали.

Также неумение занять себя — это бич детей, которые привыкли жить в очень структурированном времени. Их день расписан по минутам, им постоянно напоминают, что делать дальше. С того момента, когда они проснулись, и до того, как отправились спать. В итоге навыка распоряжаться собственным временем у них нет. Как у людей, вернувшихся из армии, где они мечтали: «Вот вернемся на “гражданку” и столько всего сделаем интересного!» Но оказавшись вне привычного структурированного ритма, они впадают в апатию, ощущают опустошенность, когда ничего не хочется, некуда себя деть.

С детьми происходит примерно то же самое. Когда вдруг, пусть ненадолго, ежедневная гонка прекращается, они впадают в ступор. Конечно, школьникам нужны развивающие занятия, кружки. Но все должно быть в меру.

Бывают ситуации, когда скучно самому ребенку, а бывают — когда родителям кажется, будто он бездельничает. Если ребенок не делает уроки, не чистит картошку, не играет на скрипке, в их представлении он ничего не делает. И родители начинают по этому поводу переживать. Им не приходит в голову, что у ребенка должна быть эта возможность — «ничего не делать». Ведь детям, как и всем остальным людям, хочется иногда просто посидеть, подумать, помечтать о чем-то. И если ребенок «ничего не делает», но при этом не выглядит недовольным, переживать явно не стоит. Тем более личное время, когда человек делает не то, что нужно, а то, что хочется ему, — это жизненная необходимость для каждого.

Если ребенок, не чересчур нагруженный, в меру обладающий свободным временем, вдруг заскучал — ничего в этом страшного нет. Походит, поскучает, потом придумает себе занятие. Ребенок должен получить и такой опыт, что, если ничего не делать, может стать скучно. Родителям не следует паниковать: «Он не знает, что ему делать!» Люди всегда находят себе занятия в свободное время через этап скуки. И если бы ребенку было непереносимо изнывать от скуки, он бы обязательно что-нибудь придумал. Если, конечно, у него есть в свободном доступе игрушки, книжки, краски и прочие интересные вещи. Если не придумывает в данный момент, значит, ему вполне комфортно (речь идет о ребенке без травм, без «психологической задавленности» и т. п.). Переживать по этому поводу — то же самое, что оставить ребенка в комнате, где хранятся съестные припасы, и паниковать, что он умрет с голоду.

Может быть и такой вариант: ребенок, ноя, что ему скучно, просто воздействует на родителей. Есть родители, которые считают, что, если ребенок ничего не делает — он преступник. Есть и уверенные в том, что, раз их ребенок сидит без дела — это они преступники. И такими родителями можно управлять: стоит им только заметить, что чадо слоняется без дела, они бросают все свои дела и начинают его развлекать.

Конечно, видя, что ребенку скучно, родитель может предложить какое-то совместное занятие, допустим, поиграть в шахматы, в футбол, порисовать, испечь с мамой пирог, починить с папой машину. Но только в том случае, если он сам получает удовольствие от процесса, а не из соображений: «Чего это ты тут сидишь без дела? Надо тебя срочно загрузить, занять!»

Бывает, что родители заняты и не могут уделить ребенку время в тот момент, когда ему стало скучно. Не надо терзаться комплексами, что вы плохой родитель! Ребенок с пяти-шести лет вполне может занимать себя сам. Время от времени нужно прийти, выразить восторг по поводу его рисунка, крепости из пластилина или железной дороги из конструктора. А дальше — вернуться к своим делам.

Людмила Петрановская, 2012

Почему наши дети так бесчувственны

Восстановление — всегда последняя стадия травмы. Тогда приходит осознание произошедшего как части опыта; происходит переход от роли «жертвы» к роли «пережившего»; возникает желание помочь другим пострадавшим или предотвратить повторение. В начале этой стадии человек стремится отвлечься, переключиться, «больше не думать об этом». В 1980-е люди впервые начали переключать телевизионный канал, наткнувшись на фильм про войну. А 9 мая ездить на дачу или в лес на шашлыки.

Новый мемориал на Поклонной горе так и не стал сакральным местом. Скорее, удачной площадкой для катания на роликах. В своем большинстве современные дети не были ни в Хатыни, ни на Пискаревском кладбище. Они толком не знают — что это. Им не интересны фильмы о войне. А родители, наблюдая это, переживают и злятся.

Однако с точки зрения проживания травмы происходящее — естественно. За то, чтобы когда-нибудь кошмар этой травмы кончился, молодежь 40-х платила жизнью, а сверстники 60-70-х — душевной работой и слезами над книгами. Нынешнему поколению, видимо, придется платить некой эмоциональной притупленностью — георгиевской ленточкой на модном рюкзаке. Что же, значит, такова цена. До нас не выбирали и нам не выбирать.

Безудержное потребительство, которое выглядит малоприятно и наводит на мысль о сугубой бездуховности и деградации, на самом деле тоже часть стадии восстановления. Часто человек в это время начинает больше есть, приобретать обновки, баловать себя непривычными развлечениями. «Возрождение к жизни» идет через тело, через базовые потребности. А если вспомнить, что травма войны была далеко не единственной травмой народа за прошедший век, то стоит ли удивляться повальному желанию «утешиться потреблением»?

Завершает процесс осознание травмы как части опыта, чтобы не допустить повторения. Европа в этой стадии уже давно. Мы еще, увы, не там. Скорее, происходящее с нами похоже на состояние истощения, апатии и паралича воли. Все еще слишком больно.

Сегодня трудно поверить, но когда-нибудь наши дети и внуки будут воспринимать ту войну, как мы воспринимаем войну 1812 года. С интересом, с уважением, с гордостью, но без боли, совсем без боли. Они будут сочувствовать людям, героям книг и фильмов, будут плакать над ними, как мы плачем над дядей Томом или Гаврошем. Но это будет уже общечеловеческое сочувствие, ведь сами они не будут частью трагедии.

В пособии по терапии травмы говорится: «Стадии не линейны и могут меняться… Пережившие травму делают один шаг вперед и два назад… И в то время как одни, двигаясь вперед, начинают контролировать свою жизнь, другие продолжают страдать, борясь с мыслями о травме. Постоянные усилия избежать воспоминаний в буквальном смысле контролируют их существование, истощают и делают невозможной продуктивную жизнь».

Все мы разные, поэтому для кого-то эта душевная работа пока непосильна. И люди прячутся — кто в ура-патриотизм, кто в цинизм, кто в заумь. Упираются, не хотят идти дальше. Но есть чаши, которые нужно испить до капли. И это единственное противоядие. На работу по осознанию травмы человек должен идти сам, добровольно, и тогда, когда чувствует в себе для этого силы. За шиворот туда никого не втащишь. Некоторым нужны годы. Некоторым — поколения.

Лучшая помощь здесь — создание атмосферы поддержки. Поэтому давайте не будем презирать тех, кто носит георгиевские ленточки, и осуждать тех, кто не носит. Давайте не станем смотреть свысока ни на тех, кто жарит шашлыки на даче, ни на тех, кто ходит поздравлять ветеранов. Давайте не злиться сильно на власти, которые спекулируют на этой теме. Ведь все их телодвижения — лишь мелкая рябь на океане народной боли. Наша злость в масштабе травмы тоже слишком мелочна. Не надо ругаться, нападать и клеймить. И если лично вам дано было больше сил, если вы по пути осознания трагедии прошли дальше, не отвечайте на агрессию, не провоцируйте еще большее застревание в травме.

Не надо сердиться на детей за то, что они «не грузятся». Не вините себя, что чувствуете не то и не так, как «надо». Каждый такой момент, когда травма начинает чуть меньше разъедать конкретную семью, конкретного человека — победа. Будем бережнее друг к другу. Здесь мы все: патриоты, космополиты, правые, левые — одно целое. Потому что события нашей истории глубже политики, идеологии, пристрастий и мнений. Это родство и общность судьбы.

Людмила Петрановская
полный текст статьи: http://foma.ru/neperezhitaya-voyna-ili-70-let-borbyi-..

Мне давно хотелось написать о войне. Но поговорить не о том, кто кого, не о битвах и даже не о героях. Мне хотелось поговорить о войне, которая ударила по людям, по целому народу. Взгляд на войну как на травму возник у меня не так давно: в тот момент, когда профессиональный опыт наложился на воспоминания детства.

Я вспомнила «Минуту молчания» по телевизору: проникновенный голос; город замер и все у экранов — молчат, слушают, плачут. Вспомнила песню про «праздник со слезами на глазах» и взрослых, которые и вправду вытирают слезы. Вспомнила, как на 9 мая у всех памятников уже к середине дня горы цветов выше моего роста. Не пойти в этот день с цветами к братской могиле — было немыслимо, хотя никто не заставлял. Мое детство — это начало семидесятых. Тогда минуло тридцать лет, как кончилась война. А люди вели себя так, словно их потеря совсем свежа. Они были в состоянии острого горя.

Точно так плачет на сессии психолога клиент, который много лет назад потерял отца или друга и всю жизнь прожил, не позволяя себе прикоснуться к своей душевной ране. А сейчас вдруг прорвало. И он плачет, с болью и облегчением.
А что получится, если взглянуть на «войну» через призму знаний, накопленных в психотерапии?

Рана от войны

Война стала для народа травмой. Причем травмой самого худшего вида: обширной и очень глубокой. Ведь ни флаг над Рейхстагом, ни пакт о капитуляции не способны были вернуть к жизни миллионы погибших, целые выбитые поколения.
При этом погибали не только солдаты, воины с оружием в руках, осознававшие свой путь. Огромные потери были среди мирного населения: детей, женщин, стариков, которых бомбили с воздуха в эшелонах, морили голодом в Ленинграде…
Гибель невинных, слабых, невоюющих во много крат усилила эту травму. И никакой воинской доблестью тут не утешишься. Победа помогает примириться со смертью солдата, но не со смертью ребенка. И судьба этих невинных страдальцев, которые не просто умерли, а были замучены (и ты ничем не мог им помочь) — для человека очень сильный травмирующий фактор. А оставленные отступающей армией территории, на которых были люди? «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» — травма, отягощенная виной, всегда очень сильно и долго болит.

Но самым страшным стало то, что глубокая и тяжелая рана была еще и инфицирована. Известно, что человек легче переносит травму, нанесенную чужим человеком. И с огромным трудом переживает насилие со стороны близких: родителей, старших братьев, сестер — тех, кто ассоциируется с защитой и безопасностью. Девочку, на которую напал чужой дядька в лифте, гораздо легче реабилитировать, чем ту, которую избил отец. Потому что тогда насильник и защитник соединяются в одном лице. Состояние, при котором человек не может разделить в своем сердце любовь и ненависть, сплавленные в единое целое, называется амбивалентностью. Оно одно из самых мучительных душевных состояний, с трудом поддающееся осознанию и исцелению. Травма войны — классический случай амбивалетности. Ведь о штрафбатах, СМЕРШе, штурме высот ко дню рождения Сталина, о брошенных в окружении и о практике побед путем заваливания дотов противника пушечным мясом знали многие. Не говоря уже про развал армии, наглую ложь населению про «малую кровь и чужую территорию». Свидетельством тому являются многочисленные воспоминания ветеранов и современников, опубликованные позднее документы, приведенные источники в работах ряда историков, в частности Бориса Соколова. Как психолог, я знаю одно: инфицированные раны не заживают легко. Они долго кровоточат и ноют всю жизнь. Потому их так важно очищать. При терапии амбивалентности главная задача врача — отделить любовь от ненависти и назвать вещи своими именами. А вот с этим все было очень плохо, какое уж тут называние в СССР…

Радуга

Любая травма, тем более война — рушит образ мира, вносит в жизнь хаос и чувство беззащитности перед силами судьбы. Весь этот болезненный опыт надо осознать, чтобы жить дальше. Это большая душевная работа, занимающая порой годы. И чем больше «масштаб поражения», тем дольше длится реабилитация. Шок, отрицание, осознание, восстановление — стадии, которые переживает человек. Только пройдя их все, можно полностью исцелиться и не тащить груз травмы в будущее.

Первая задача, которая решается в ситуации травмы, — выживание. Сознание как будто выключает «лишние» функции. Анализировать, тонко чувствовать — не время. Наоборот, на этапе выживания мы можем не есть, не спать, не чувствовать боли, холода, а главное — выполнять то, на что были неспособны в обычной жизни. Так было и в войну, и после войны: чувства «приморожены», значимое стало «не так важно». И все подчинено одной цели — скорейшему выходу из травматической ситуации.

Горе тогда стало непозволительной роскошью. Некогда оплакивать мертвых, некогда горевать по загубленной молодости, чувствам, расстроенным планам, копаться в себе некогда. Помню впечатление, которое произвела на меня в подростковом возрасте книга Ванды Василевской «Радуга». Она была написана прямо тогда, в 1942 году. Мать ходит проведывать труп убитого сына-солдата. Другая — закапывает своего застреленного мальчика прямо в сенях дома. Там земля не промерзшая. И ходит по этим сеням. А куда денешься? Еще одна — ненавидит своего нерожденного ребенка, потому что он плод изнасилования врагом. И у всех почти никаких чувств: нашла лопату, вырыла могилу, положила сыночка, закопала. Дикая, запредельная травма. В психологии это называется «стадия шока». Все это в тысячи раз превышает масштабы того, от чего в обычной жизни люди просто сходят с ума. И название-то у книги какое — «Радуга».

Никакого праздника, или народ безмолвствует

Только когда прямая угроза позади, начинается стадия проживания травмы.
Все из нас знают про Парад Победы 24 июня 1945 года, но мало кому известно, что День Победы как великий праздник был отменен Сталиным уже через два года после войны, в 1947 году, и возобновлен лишь при Брежневе, в 1965 году. Не было выходного дня, парадов и поздравлений ветеранов, никаких мемориалов, минут молчания, возложения цветов — ничего. Все объединения ветеранов, которых тогда было много, — запрещены. Изучение событий войны, публикация воспоминаний не приветствовались. Про такие трагические события войны вроде Хатыни, Бабьего Яра, Ржева или Аджимушкая не говорилось нигде. О них мы узнали много-много лет спустя. Страшная война закончилась. Великая Победа одержана. И вдруг заговор молчания.

Очень важно понять, почему сам народ не сопротивлялся замалчиванию победы. Тогда не было никаких официальных встреч школьников с ветеранами, хотя встречи все равно происходили (на коммунальных кухнях). И порой, сильно приняв на грудь, ветераны рассказывали всякое… Но большинство — травили байки или просто отмалчивались, мол, война и есть война, чего там рассказывать. Книги, подобные «Радуге», после войны не появлялись или как минимум не публиковались. Все новые фильмы были бравурными и лирическими. В психотерапии травмы это называется — «стадией кажущейся реабилитации», или «стадией отрицания». Ее признаками по учебнику являются: «улучшение самочувствия, эмоциональный подъем, чувство начала “новой жизни”, подавление воспоминаний, обесценивание травмы, рационализация (объяснения, почему все было так, как было и иначе быть не могло)». Однако при этом так же наблюдаются «чувство беспомощности, инфантильные реакции, импульсивность поведения, резкие немотивированные перепады настроения, проблемы с аппетитом (отсутствие или переедание) и другое». Многое из перечисленного легко найти в тогдашней действительности: и страх перед фронтовиками, которые могли неожиданно «взорваться», и явный глуповатый инфантилизм послевоенных «военных» фильмов, и даже показное обжорство в «Кубанских казаках» (1949).

«Отрицание» выполняет роль анестезии, обезболивания, дает передышку после травмы, позволяет укрепиться в жизни после путешествия в ад. И чем безопаснее обстановка, в которой оказывается человек, чем больше его внутренний ресурс, тем скорее найдутся у него силы для проработки горя. Но именно с этим в стране было плохо. Жизнь не спешила налаживаться. Безопасности никакой, напротив, новая волна репрессий конца 40-х — начала 50-х годов («ленинградское» и «мингрельское дело», «дело врачей»). А еще — внятное требование сверху: не помнить, не говорить, не касаться болезненной темы. В результате — застревание на стадии отрицания, которое вместо спасительной передышки стало искусственной заморозкой на годы. Психологи сразу видят таких людей — зажатая мимика, никогда полностью не раскрывающийся рот, обедненные интонации, неестественность реакций. Именно такими мы видим героев фильмов последних сталинских лет. Все меньше чувств, все больше лозунгов. Герои — марионетки. Мы этих фильмов и не помним толком. Ведь шедеврами кинематографа их не назовешь.

Амбивалентность здесь была сильным отягчающим обстоятельством. И работала так же, как в ситуации с детьми, пострадавшими от жестокости близких. Дети либо вообще ничего не помнят, либо помнят, но не могут об этом говорить вплоть до потери голоса. При этом одни сознательно обесценивают пережитую боль: подумаешь, лупили, да мне нипочем. Другие рационализируют: значит, так надо было, как же без строгости. И чтобы вслух сказать: это было со мной, я пережил насилие — требуется немалое мужество и поддержка извне. С народом было то же. Если продолжать аналогию с раной, отрицание подобно пластырю. Если инфицированную рану плотно заклеить, некроз тканей обеспечен. Вот и здесь не обошлось. Многое отмерло. Живое и теплое, лучшее — и до сих пор не восстановилось.

И все-таки народ — не один человек. Всегда есть более сильные, с большим ресурсом. У кого-то была хорошая семья, друзья, талант, вера, наконец, или культура, которая питала их душевными силами. Так или иначе, как только появилась возможность — прорвало.
Один за другим стали выходить фильмы: в 1956 году — «Судьба человека». Не о битвах, а о потерях и одиночестве. В 1957 — «Летят журавли». По сути, первый фильм, говорящий о том, что люди чувствовали: о боли, горе и потерянной жизни. В начале 60-х появляются первые публикации «военной прозы»: Быков, Воробьев, Васильев, Бакланов. В 1965-67 годах (то есть спустя двадцать лет после окончания войны) происходят важнейшие события. На государственном уровне восстанавливается праздник День Победы. Создается мемориал «Могила Неизвестного солдата» у стен Кремля. Выходит передача «Минута молчания», имеющая статус всероссийской акции. Она транслируется по радио и телевидению как дань уважения подвигу советского народа в Великой Отечественной войне. Начинает работать проект Агнии Барто «Найти человека». И еще много фильмов, книг, статей…

Появляются такие целительные, с точки зрения психологии, и очень нужные людям ритуалы, как посещение братских могил, возложение цветов, Минута молчания.
Потребность целого народа находит вдруг выход через нескольких людей (тех, которые готовили первую «Минуту молчания», и первый после 45-го года Парад Победы), которые почувствовали и воплотили общее стремление вместе оплакать потери. «Это был не текст, а молитва», — вспоминает диктор центрального телевидения Ирина Дмитриевна Казакова о подготовке «Минуты молчания».

Это важно: у народа действительно была перекрыта одна из самых важных возможностей восстановления после травмы — через веру, через обращение к Богу. Конечно, вдовы и матери ходили тайком в церкви, ставили свечи. Но общая трагедия разрешается только в общей молитве и в общих слезах. Сражались вместе, умирали вместе, победили вместе, а плакал и пытался найти смысл всего этого горя каждый втайне от всех. Иногда и от самого себя. «Вместе» предлагалось только гордиться. Но попытка отменить горе торжеством, утешаться не верой, а гордостью — это попытка торга. Это взаимозачет: «погибли — зато победили». Такая попытка отвергается душой. Ребенок, которому очень плохо, сердится, плачет и бьет родителя, пытающегося его обнять. И лишь потом, наплакавшись, затихает в объятиях. Никакого другого пути изживания горя просто нет. Это вопрос Иова. Вопрос, который каждый раз решает для себя человек, потерявший самое дорогое. И ответом на него не могут быть доводы разума, но только утешающее присутствие.

Чтобы продвигаться по этому пути, очень важно иметь возможность погрузиться в переживание горя полностью, не скрываясь, не «держа лицо». Важно знать, что ты не один, что рядом люди, которые тебя понимают и чувствуют то же самое. Они не говорят никакого «а зато» и никакого «так было надо». Они просто плачут с тобой рядом и просят Бога за своих любимых теми же словами, что и ты. Именно таким опытом стала Минута молчания — единое общенародное горевание-молитва: в один и тот же час, одними и теми же словами, не пряча слез, каждый о своем и все вместе — об общем.
На произошедшие перемены народ откликнулся страстно, всей душой. Мы на самом деле плохо представляем себе, чем обязаны всем тем людям 60-х, которые дали темной, настоявшейся уже от времени стихии горя, слова, образы, формы, выход. Именно они спасли людей от душевной гангрены.

Наступила стадия осознания. Ее признаками являются: «“переполняющие” чувства, потребность говорить о них; желание воспроизвести детали; полнота и яркость воспоминаний, компенсаторная агрессия; проживание гнева, вины и переход от вины к ответственности». Именно эта работа была проделана целым народом в последующие двадцать лет. Осознание стало тяжелейшим трудом, потребовавшим немало сил. А коллективными терапевтами стали люди культуры: писатели, режиссеры. Их было много. Тогда вышла повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие» (1968), «Сотников» Василя Быкова (1970), «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина (1977), фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (1965), «Белорусский вокзал» (1970), «В бой идут одни старики» (1973), «Иди и смотри» (1985). А еще песни, стихи: Окуджава, Высоцкий… Это было не самовыражение и не творчество в прямом смысле. Эти люди должны были сказать за всех и для всех: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны…». Именно тогда общенародным делом стало «вернуться на место происшествия и воспроизвести детали». Появились поисковые отряды и созданы были мемориалы: Хатынь, Пискаревское кладбище, Брестская крепость. Люди ехали на места сражений в свои отпуска и выходные, вели детей, не боясь их ранить. Это была потребность осознания. Да, больно, но надо.

И лишь одно умалчивалось еще очень долго (пресловутая амбивалетность!) — насилие и предательство своих. Никто не говорил о том, что и Родина-мать порой становилась убийцей. Об этом упоминалось вскользь, косвенно: «Нам говорили: “Нужна высота!” и “Не жалеть патроны!”. Вон покатилась вторая звезда — вам на погоны». Это Высоцкий.
Наверное, потому «очищение раны» так долго не происходило. К тому же сверху по-прежнему настойчиво звучало: травма была и вся вышла. Мы победили. Это главное.

Последнее табу слетело только в 90-е. Вот тогда хлынуло все то, что было написано раньше, но не увидело свет. Впервые вслух стали говорить о «штрафбате», «особом отделе», Катыни, фильтрационных лагерях и многом еще. Труднее всего было вспоминать о зверствах уже советских солдат на освобожденных территориях. Ведь это уже не травма пострадавшего, а травма насильника, или травма свидетеля. И здесь снова всплывает отрицание и гнев. И люди агрессивно бросаются друг на друга, готовые глотки перегрызть из-за событий шестидесятипятилетней давности. Значит, еще болит. Рано или поздно с этой частью травмы тоже придется разобраться, иначе никак.

Завершилось ли «очищение»? Все-таки нет. И сегодня есть множество совсем молодых людей, которым так хочется ясной картины мира, где есть хорошие мы, плохие они и великая Победа. А остальное — предательство памяти павших. И это понятно. Гордость приятнее боли. Тем более что гордость эта досталась даром, без жертв, без усилий, благодаря предкам. Но, отказываясь разделить с предками их боль и муку амбивалентности, желая взять из прошло лишь ясное и приятное, разве не совершаем мы предательства еще большего?