Запах смерти(Хемингуэй,"По ком звонит колокол").
– А все-таки чем же это пахнет? – спросил Фернандо. – Какой он, этот запах? Если пахнет чем-то, значит, должен быть определенный запах.
– Ты хочешь знать, Фернандито? – Пилар улыбнулась ему. – Думаешь, тебе тоже удастся учуять его?
– Если он действительно существует, почему бы и мне его не учуять?
– В самом деле – почему? – Пилар посмеивалась, сложив на коленях свои большие руки. – А ты когда-нибудь плавал по морю на пароходе, Фернандо?
– Нет. И не собираюсь.
– Тогда ты ничего не учуешь, потому что в него входит и тот запах, который бывает на пароходе, когда шторм и все иллюминаторы закрыты. Понюхай медную ручку задраенного наглухо иллюминатора, когда палуба уходит у тебя из-под ног и в желудке томление и пустота, и вот тогда ты учуешь одну составную часть этого запаха.
– Ничего такого я учуять не смогу, потому что ни на каких пароходах плавать не собираюсь, – сказал Фернандо.
– А я несколько раз плавала по морю на пароходе, – сказала Пилар. – В Мексику и в Венесуэлу.
– Ну, а что там еще есть, в этом запахе? – спросил Роберт Джордан. Пилар насмешливо посмотрела на него, с гордостью вспоминая свои путешествия.
– Учись, Ingles, учись. Правильно делаешь. Учись. Так вот, после того, что тебе велено было сделать на пароходе, сойди рано утром вниз, к Толедскому мосту в Мадриде, и остановись около matadero67. Стой там на мостовой, мокрой от тумана, который наползает с Мансанареса, и дожидайся старух, что ходят до рассвета пить кровь убитой скотины. Выйдет такая старуха из matadero, кутаясь в шаль, и лицо у нее будет серое, глаза пустые, а на подбородке и на скулах торчит пучками старческая поросль, точно на проросшей горошине, – не щетина, а белесые ростки на омертвелой, восковой коже. И ты, Ingles, обними ее покрепче, прижми к себе и поцелуй в губы, и тогда ты узнаешь вторую составную часть этого запаха.
– У меня даже аппетит отбило, – сказал цыган. – Слушать тошно про эти ростки.
– Рассказывать дальше? – спросила Пилар Роберта Джордана.
– Конечно, – сказал он. – Учиться так учиться.
– С души воротит от этих ростков на старушечьих лицах, – сказал цыган. – Почему это на старух такая напасть, Пилар? Ведь у нас этого никогда не бывает.
– Ну еще бы! – насмешливо сказала Пилар. – У нас все старухи в молодости были стройные, – конечно, если не считать постоянного брюха, знака мужней любви, с которым цыганки никогда не расстаются…
– Не надо так говорить, – сказал Рафаэль. – Нехорошо это.
– Ах, ты обиделся, – сказала Пилар. – А тебе приходилось когда-нибудь видеть цыганку, которая не собиралась рожать или не родила только что?
– Вот ты.
– Брось, – сказала Пилар. – Обидеть всякого можно. Я говорю о том, что в старости каждый бывает уродлив на свой лад. Тут расписывать нечего. Но если Ingles хочет научиться распознавать этот запах, пусть сходит к matadero рано утром.
– Обязательно схожу, – сказал Роберт Джордан. – Но я и так его учую, без поцелуев. Меня эти ростки на старушечьих лицах напугали не меньше, чем Рафаэля.
– Поцелуй старуху, Ingles, – сказала Пилар. – Поцелуй для собственной науки, а потом, когда в ноздрях у тебя будет стоять этот запах, вернись в город, и как увидишь мусорный ящик с выброшенными увядшими цветами, заройся в него лицом поглубже и вдохни всей грудью, так, чтобы запах гниющих стеблей смешался с теми запахами, которые уже сидят у тебя в носоглотке.
– Так, сделано, – сказал Роберт Джордан. – А какие это цветы?
– Хризантемы.
– Так. Я нюхаю хризантемы, – сказал Роберт Джордан. – А дальше что?
– Дальше нужно еще вот что, – продолжала Пилар. – Чтобы день был осенний, с дождем или с туманом, или чтобы это было ранней зимой. И вот в такой день погуляй по городу, пройдись по Калье-де-Салюд, когда там убирают casas de putas68 и опоражнивают помойные ведра в сточные канавы, и как только сладковатый запах бесплодных усилий любви вместе с запахом мыльной воды и окурков коснется твоих ноздрей, сверни к Ботаническому саду, где по ночам те женщины, которые уже не могут работать в домах, делают свое дело у железных ворот парка, и у железной решетки, и на тротуаре. Вот тут, в тени деревьев, у железной ограды они проделывают все то, что от них потребует мужчина, начиная с самого простого за плату в десять сентимо и кончая тем великим, ценой в одну песету, ради чего мы вообще живем на свете. И там, на засохшей клумбе, которую еще не успели перекопать и засеять, на ее мягкой земле, куда более мягкой, чем тротуар, ты найдешь брошенный мешок, и от него будет пахнуть сырой землей, увядшими цветами и всем тем, что делалось на нем ночью. Этот мешок соединит в себе все – запах земли, и сухих стеблей, и гнилых лепестков, и тот запах, который сопутствует и смерти и рождению человека. Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него.
– Нет.
– Да, – сказала Пилар. – Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него. Вздохни поглубже, и тогда, если все прежние запахи еще остались при тебе, ты услышишь тот запах близкой смерти, который все мы знаем.
– Хорошо, – сказал Роберт Джордан. – И ты говоришь, что так пахло от Кашкина, когда он был здесь?
– Да.
– Ну что же, – серьезно сказал Роберт Джордан. – Если это правда, то я хорошо сделал, что застрелил его.
