Цитата сообщения Парашутов ЖИВОПИСЬ О ЖИВОПИСИ (ЧАСТЬ 383 - В МАСТЕРСКОЙ. ХУДОЖНИК И НАТУРЩИК.)

Тема «Художник и модель» - одна из популярных тем в моей рубрике «Живопись о живописи». Я уже представил вам сотни картин, на которых изображены живописцы и их модели. Увы, слово «модель» в современном языке появилось из-за зарубежного слова «model», хотя испокон веков людей, позирующих художникам, называли натурщиком (натурщицей). Интересная деталь – такое «времяпровождение» является официальной профессией, и в реестре профессий значится, как «демонстратор пластических поз». Так вот, сегодня в подборке тоже будут модели, но мне бы хотелось поговорить и представить вам не натурщиц, а натурщиков. Отбросив в сторону тысячи этюдов и рисунков, академических учебных работ обнаженной натуры, в исполнении такого же количества художников, начиная с мэтров и заканчивая современниками, я отобрал пару десятков именно жанровых картин, на которых присутствуют и творцы, и их вдохновители. Поводом поговорить именно о натурщиках послужила статья американского искусствоведа Маргарет Шаму «Служа искусству... Художник и модель в русской художественной культуре XIX века», напечатанная в переводе Сергея Левчина в журнале «Третьяковская галерея». Конечно, бОльшая часть статьи посвящена натурщицам, но есть в ней и немало интересных фактов о мужчинах-натурщиках. Остается только удивиться, почему эта тема стала интересна американке, а не нашим историкам и искусствоведам?! Итак, сегодняшнюю галерею будут сопровождать цитаты из статьи М.Шаму, а добравшихся до конца ждет небольшой информационный бонус! ))



Jean-Alphonse Roehn (French, 1799-1864) Le Peintre et son modèle. Strasbourg's Museum of Fine Arts




Натурщик

Я одинок и тривиален,
Но лишь коснется кисть холста,
И новый образ стал реален,
Где вновь душа моя чиста.

Я там порой бываю молод –
Художник вправе рисовать
Огонь в душе и в ней же холод,
И грусть, и радость передать.

Пускай часами в одной позе
Мне приходилось тут стоять –
Творец неслышимых мелодий
Во мне их должен отыскать.

В глазах, бровях, участках тела
Он ловит ноты их во мне,
Печаль сегодня захотелось
Воспеть в картинной тишине.

И вот, хоть нет причин для грусти,
Но словно прямо на глаза
Мне незаметно кто-то пустит
Из слез чарующий бальзам.

И грусть меняется уныньем,
В глаза подвластны лишь тоске,
На миг художник мой застынет
И засверкает кисть в руке.

Портрет закончен – рад художник,
Что получилось передать
Все чувства в каждой складке кожи,
Глазах и позе… но опять…

Я одинок и тривиален,
Пока лежит кисть у холста,
И мой художник опечален,
Пока на сердце пустота…

© Роман Башилов, 2014




Léon Matthieu Cochereau (French, 1793-1817) Intérieur de l’atelier de David. Musée du Louvre

Работа с моделью была неотъемлемой частью русской художественной практики на протяжении всего XIX столетия, тем не менее, сведения о труде натурщиков в Академии и частных художественных школах представлены лишь отрывочно. Известно, что первыми из известных натурщиков в России были некие Петр Семенов и Прокофий Иванов, работавшие в конце 1730-х гг. на уроках рисования Георга и Марии-Доротеи Гзель, проводившихся в Академии наук. Так как Семенов и Иванов были крепостными, их имена были зафиксированы при передаче их паспортов в Академию бывшими владельцами.



Шевченко Тарас Григорьевич (Украина, 1814-1861) Тарас Шевченко рисует товарища. 1848 г.

Студенты Академии начинали работать с натурой только на конечном этапе своего обучения, лишь после того как в течение нескольких лет копировали рисунки, эстампы и гипсовые слепки. Сеансы проводились каждый вечер по два часа, при этом устанавливалось искусственное освещение, позволявшее точнее выделить детали мускулатуры натурщика. Сеансами руководил дежурный профессор; он придавал модели ту позу, которая была представлена в классической скульптуре или живописи. Натурщик выдерживал заданную позу в течение недели, что давало студентам возможность закончить рисунок и к субботе сдать его преподавателю на оценку. Каждые четыре месяца в течение двух недель обычно выстраивалась композиция из двух натурщиков. Лучшие рисунки прошедших сеансов удостаивались первой и второй серебряных медалей.



Gottfrid Kallstenius (Swedish, 1861-1943) Seated Male Model. 1887-88 гг. Royal Academy of Fine Arts



Osmar Heinrich Volkmar Schindler (German, 1867-1927) Muscles. 1907 г.

Ученикам натурного класса приходилось «подгонять» фигуру той или иной модели под требования академической школы. Подобно большинству европейских академий, петербургская Академия вплоть до конца XIX столетия пользовалась исключительно услугами натурщиков-мужчин. Найти натурщика с идеальным телосложением было отнюдь не легким делом. Академия давала объявления, на которые откликались десятки, порой сотни претендующих, из них отбирали лишь одного или двух на период работы, поскольку даже обладатель хорошо развитой мускулатуры не всегда отличался правильной осанкой, артистичностью и выдержкой сохранять
позу хотя бы в течение часа. Для выходцев из простонародья труд модели означал стабильную постоянную работу. Штатные натурщики получали месячное жалованье и дрова, им предоставлялась казенная квартира в подвалах Академии. В 1840–60-е годы натурщик получал около 17 рублей 10 копеек за месяц работы.



Christian August Lorentzen (Danish, 1746-1828) Model Class at the Copenhagen Academy of Arts. 1824 г.



Laurits Tuxen (Danish, 1853-1927) Modelstudie i Bonnats atelier. 1877 г.

В строгой иерархии Академии студент и натурщик были людьми совершенно разного положения: студент, носивший форму, получавший образование, каково бы ни было его происхождение, мог подняться по социальной лестнице; в то время как работа моделью была верхом квалифицированного труда, на которую мог рассчитывать натурщик. Тем не менее, именно на почве происхождения и социального положения между учащимися и натурщиками порой вспыхивали конфликты. Так, выпускник Академии, скульптор Николай Рамазанов (Николай Александрович Рамазанов, 1815-1867), вспоминает, что во время экзаменов ученики повышали голос и обзывали модели, угрожали расправой, если те смели хоть сколько-то пошевельнуться. В то же время творческий успех художника во многом зависел именно от работы модели. Тот же Рамазанов вспоминал: «Во время летних купаний нам нередко случалось встречать такие образцы красоты в молодых людях, что мы только жалели: зачем эти юноши не из простого звания, дабы можно было художнику воспользоваться их формами».



Henri Matisse (French, 1869–1954) Nu dans l’atelier. 1899 г. Le musée Matisse du Cateau-Cambrésis, France



Henri Jacques Evenepoel (French, 1872-1899) Dans l’atelier de Gustave Moreau à l’école des Beaux-Arts de Paris. 1894 г.

Натурщики являлись неотъемлемой частью академической жизни. Помимо позирования, в их
обязанности входило присматривать за мастерскими и зимой отапливать помещения. Как правило, они находились в близких отношениях с профессорами и учащимися старших возрастов.
В дополнение к ежедневной работе в классах натурщики могли позировать и во внеурочное время. В весенний и летний период, во время работы над программами, модели могли проводить несколько частных сессий в один день, позируя поочередно в образе библейских фигур, античных богов и героев. Они посещали выставки молодых художников и очевидно гордились своей причастностью к творческому процессу.



Henri Jacques Evenepoel (French, 1872-1899) Dans l’atelier Gustave Moreau. Le vieillard et le peintre Milcendeau. 1894 г.
(В мастерской Гюстава Моро. Старик и художник и художник Мильсендо). 1894 г.
Шарль Мильсендо (Charles Milcendeau, 18 июля 1872 - 1 апреля 1919) - французский живописец.



Georges van Zevenberghen (Belgian, 1877-1968) L'atelier de peinture.

Категорическое использование одних лишь натурщиков – мужчин создавало ощутимый пробел в подготовке будущих живописцев. В 1818 году программа на экзамен учеников четвертого возраста включала типичный академический сюжет «Улисс, умоляющий о помощи царевну Навсикаю»: обнаженный Улисс в героической позе, окруженный девушками в античных драпировках. Однако, осмотрев предварительные эскизы, Академический Совет был вынужден признать, что программа оказалась для студентов «трудною: ибо картина должна состоять по
большой части из женских фигур, коих они не могут рисовать с натуры». Работать с женской натуры у студентов не было возможности. Тогда Совет принял решение поменять программу на «Самсона, преданного Далилою филистимлянам»: в композиции преобладали мужские фигуры, а единственную женскую фигуру необходимо было умудриться представить так, чтобы скрыть недочеты студентов.



Glyn Philpot (English, 1884-1937) Warren - Negro model in the studio. 1930 г.



Ernst Neumann (Canadian, 1907-1956) Studio Scene. The Strong Man. 1931 г. National Gallery of Canada

В натурных классах Академии художеств женщины начали позировать лишь после реформ 1893–1894 годов, однако и до того они позировали, но только в портретных и костюмных классах. В отличие от мужчин, они не входили в штат Академии, но набирались «по сеансу». Так как они не состояли на постоянной службе, натурщицы зарабатывали в два-три раза больше натурщиков-мужчин. Высокий гонорар натурщицы означал, что лишь немногие художники могли себе позволить такую роскошь. Даже достигнув натурного класса, большинство студентов продолжали работать с гипсовыми слепками, хранившимися в коллекции Академии.



John Koch (American, 1909-1978) After the Sitting. Spanierman Gallery, New York

В случаях, когда была необходима оригинальная поза, студенты, не имеющие средств платить натурщице, писали с «казенных» моделей Академии. Так, у Рамазанова встречаем натурщика, который, отпозировав в виде всевозможных богов и героев, «идет, по скудости средств художника, заменить последнему образец женщины, какой-нибудь жрицы, а иногда и самой Минервы...». Такая замена могла бы подойти студенту, но никак не профессиональному художнику. Профессор Московского училища живописи и ваяния Егор Васильев (Васильев Егор Яковлевич, 1815-1861) в 1850-х годах нашел невозможным писать с мужчины даже подготовительный этюд женской фигуры в драпировке, о чем жаловался своему бывшему ученику Василию Перову (Перов Василий Григорьевич, 1834-1882): «Нарисовал я с натурщика, Тимофея, фигуру Божией матери. Да все это не хорошо... не то-с!.. Нет ни пропорции, ни формы! Нужно было бы прорисовать ее с хорошей женской фигуры-с!». Разочарованный необходимостью писать Богоматерь с мужской натуры, Васильев вынужден был обратиться в бордель в поисках натурщицы, согласной позировать обнаженной.



John Koch (American, 1909-1978) The Sculptor. 1964 г. Brooklyn Museum

Невозможность полноценно использовать мужскую фигуру для женской заставляла художников преодолевать огромные расстояния в поисках женской модели. Некоторые русские художники имели возможность писать с женской натуры лишь тогда, когда приезжали в Рим или Париж, где спрос на профессиональных натурщиц был гораздо выше, чем в России. Молодые художники, столкнувшись впервые с женской натурой, открывали для себя целый ряд непредвиденных трудностей, о чем свидетельствует, например, письмо к другу Андрею Сомову (Сомов Андрей Иванович, 1830-1909) из Рима живописца Григория Мясоедова (Мясоедов Григорий Григорьевич, 1834-1911), написанное в 1863 году: «В настоящее время пишу этюд с женщины вроде Магдалины. Сидит в печальной позе, волос изобилие, кругом скалы. Словом, захотелось женщину почувствовать, как говорится, ибо ни разу еще женского тела не писал, пишу в натуральную величину и нахожу, что трудней писать, чем мужчин. На теле мало зацепочек, все гладко».
Впрочем, несмотря на частые сетования художников о том, что подходящих натурщиц в России просто не найти, фактические источники показывают, что женщины регулярно позировали в частных мастерских на протяжении всего ХIХ века.

Полностью статью можно прочитать здесь.



John Minton (British, 1917-1957) Painter and Model. 1953 г. Russell-Cotes Art Gallery & Museum

Ну, а в качестве обещанного бонуса помещаю небольшой, но занимательный рассказ Оскара Уальда, посвященный также теме натурщиков.

Оскар Уайльд



Натурщик-миллионер

Не будучи богатым, совершенно ни к чему быть милым человеком. Романы – привилегия богатых, но никак не профессия безработных. Бедняки должны быть практичны и прозаичны. Лучше иметь постоянный годовой доход, чем быть очаровательным юношей.
Вот великие истины современной жизни, которые никак не мог постичь Хьюи Эрскин. Бедный Хьюи!
Впрочем, надо сознаться, он и с духовной стороны решительно ничем не выделялся. За всю свою жизнь ничего остроумного или просто злого он не сказал. Но зато его каштановые локоны, его правильный профиль и серые глаза делали его прямо красавцем.
Он пользовался таким же успехом среди мужчин, как и среди женщин, и обладал всевозможными талантами, кроме таланта зарабатывать деньги.
Отец завещал ему свою кавалерийскую шпагу и «Историю похода в Испанию» в пятнадцати томах. Хьюи повесил первую над зеркалом, а вторую поставил на полку рядом со Справочником Раффа и «Бейлиз мэгэзин», и сам стал жить на двести фунтов в год, которые ему отпускала старая тетка.
Он перепробовал все. Шесть месяцев он играл на бирже, но куда было ему, легкой бабочке, тягаться с быками и медведями. Приблизительно столько же времени он торговал чаем, но и это скоро ему надоело. Затем он попробовал продавать сухой херес. Но и это у него не пошло: херес оказался слишком сухим. Наконец он сделался просто ничем – милым, пустым молодым человеком с прекрасным профилем, но без определенных занятий.
Но что еще ухудшало положение – он был влюблен. Девушка, которую он любил, была Лаура Мертон, дочь отставного полковника, безвозвратно утратившего в Индии правильное пищеварение и хорошее настроение. Лаура обожала Хьюи, а он был готов целовать шнурки ее туфель. Они были бы самой красивой парой во всем Лондоне, но не имели за душой ни гроша. Полковник, хотя и очень любил Хьюи, о помолвке и слышать не хотел.
– Приходите ко мне, мой милый, когда у вас будет собственных десять тысяч фунтов, и мы тогда посмотрим, – говорил он всегда.
В такие дни Хьюи выглядел очень мрачно и должен был искать утешения у Лауры.

Однажды утром, направляясь к Холланд-парку, где жили Мертоны, он зашел проведать своего большого приятеля Алена Тревора. Тревор был художник. Правда, в наши дни почти никто не избегает этой участи. Но Тревор был художник в настоящем смысле этого слова, а таких не так уж и много. Он был странный, грубоватый малый, лицо его покрывали веснушки, борода всклокоченная, рыжая. Но стоило ему взять кисть в руки, – и он становился настоящим мастером, и картины его охотно раскупались. Хьюи ему очень нравился – сначала, правда, за очаровательную внешность. «Единственные люди, с которыми должен водить знакомство художник, – всегда говорил он, – это люди красивые и глупые; смотреть на них – художественное наслаждение, и с ними беседовать – отдых для ума. Лишь денди и очаровательные женщины правят миром, по крайней мере, должны править миром»…
Но, когда он ближе познакомился с Хьюи, он полюбил его не меньше за его живой, веселый нрав и за благородную, бесшабашную душу и открыл ему неограниченный доступ к себе в мастерскую.

Когда Хьюи вошел, Тревор накладывал последние мазки на прекрасный, во весь рост, портрет нищего. Сам нищий стоял на возвышении в углу мастерской. Это был сгорбленный старик, самого жалкого вида, и как сморщенный пергамент было его лицо. На плечи его был накинут грубый коричневый плащ, весь в дырьях и лохмотьях; сапоги его были заплатаны и стоптаны; одной рукой он опирался на суковатую палку, а другой протягивал истрепанную шляпу за милостыней.

– Что за поразительный натурщик! – шепнул Хьюи, здороваясь со своим приятелем.
– Поразительный натурщик?! – крикнул Тревор во весь голос. – Еще бы! Таких нищих не каждый день встретишь. Une trouvaille, mon cher! (Просто находка, мой милый!) Живой Веласкес! Господи! Какой офорт сделал бы с него Рембрандт!
– Бедняга, – сказал Хьюи, – какой у него несчастный вид! Но, я думаю, для вас, художников, лицо его – достояние его?
– Конечно! – ответил Тревор. – Не станете же вы требовать от нищего, чтобы он выглядел счастливым, не правда ли?
– Сколько получает натурщик за позирование? – спросил Хьюи, усаживаясь поудобнее на диване.
– Шиллинг в час.
– А сколько вы получаете за ваши картины, Ален?
– О! За эту я получу две тысячи!
– Фунтов?
– Нет, гиней. Художникам, поэтам и докторам всегда платят гинеями.
– Ну, тогда, мне кажется, натурщики должны – получать определенный процент с гонорара художника, – воскликнул, смеясь, Хьюи, – они работают не меньше вашего!
– Вздор, вздор! Вы только подумайте, сколько требует труда одно накладывание красок и торчание около мольберта целыми днями! Вам, конечно, Хьюи, легко говорить, но, уверяю вас, бывают минуты, когда искусство почти достигает достоинства физического труда. Но вы не должны болтать – я очень занят. Закурите папиросу и сидите смирно.

Вскоре вошел слуга и доложил Тревору, что пришел рамочник и желает с ним поговорить.
– Не удирайте, Хьюи, – сказал Тревор, выходя из комнаты, – я сейчас же вернусь.
Старик нищий воспользовался уходом Тревора и на мгновение присел отдохнуть на деревянную скамью, стоявшую позади него. Он выглядел таким забитым и несчастным, что Хьюи не мог не почувствовать к нему жалости и стал искать у себя в карманах деньги. Он нашел лишь золотой и несколько медяков. «Бедный старикашка, – подумал он про себя, – он нуждается в этом золоте больше, чем я, но мне придется две недели обходиться без извозчиков». И он встал и сунул монету в руку нищему.
Старик вздрогнул, и еле заметная улыбка мелькнула на его поблекших губах.
– Благодарю вас, сэр, – сказал он, – благодарю.
Тут вошел Тревор, и Хьюи простился, слегка краснея за свой поступок. Он провел день с Лаурой, получил премилую головомойку за свою расточительность и должен был пешком вернуться домой.

В тот же вечер, около одиннадцати часов, он забрел в Palette Club и застал в курительной Тревора, одиноко пьющего рейнвейн с сельтерской водой.
– Ну что, Ален, вы благополучно закончили свою картину? – спросил он, закуривая папиросу.
– Закончил и вставил в раму, мой милый! – ответил Тревор. – Кстати, поздравляю вас с победой. Этот старый натурщик совсем очарован вами. Мне пришлось ему все подробно о вас рассказать – кто вы такой, где живете, какой у вас доход, какие виды на будущее.
– Дорогой Ален! – воскликнул Хьюи. – Вероятно, он теперь поджидает меня у моего дома. Ну, конечно, вы только шутите. Бедный старикашка! Как мне хотелось бы что-нибудь сделать для него! Мне кажется ужасным, что люди могут быть такими несчастными. У меня дома целая куча старого платья; как вы думаете, не подойдет ли ему что-нибудь? А то его лохмотья совсем разлезаются.
– Но он в них выглядит великолепно, – сказал Тревор. – Я ни за что бы не согласился бы писать с него портрет во фраке. То, что для вас кажется нищетой, то для меня – лишь живописно. Но все же я ему передам ваше предложение.
– Ален, – сказал Хьюи серьезным тоном, – вы, художники, – бессердечные люди.
– Сердце художника – это его голова, – ответил Тревор. – Да и, кроме того, наше дело – изображать мир таким, каким мы его видим, а не преображать его в такой, каким мы его знаем. A chacun son mtier (каждому свое). А теперь расскажите мне, как поживает Лаура. Старый натурщик был прямо-таки заинтересован ею.

– Неужели вы хотите сказать, что вы ему и о ней рассказали? – спросил Хьюи.
– Конечно, рассказал. Он знает и об упрямом полковнике, и о прекрасной Лауре, и о десяти тысячах фунтов.
– Как! Вы посвятили этого старого нищего во все мои частные дела? – воскликнул Хьюи, начиная краснеть и сердиться.
– Мой милый, – сказал Тревор, улыбаясь, – этот старый нищий, как вы его назвали, один из самых богатых в Европе людей. Он смело мог бы завтра скупить весь Лондон. У него имеется по банкирской конторе в каждой столице мира, он ест на золоте и может, если угодно, помешать России объявить войну.
– Что вы хотите этим сказать?
– Да то, что старик, которого вы видели сегодня у меня в мастерской, не кто иной как барон Хаусберг. – ответил Тревор. – Он – мой хороший приятель, скупает все мои картины… месяц тому назад он заказал мне свой портрет в облике нищего. Que voulez-vous? La fantaisie d’un millionaire! (Ну что вы хотите? Причуды миллионера!) И я должен признаться, он великолепно выглядел в лохмотьях, или, вернее, в моих лохмотьях, так как этот костюм был куплен мною в Испании.

– Барон Хаусберг! – воскликнул Хьюи. – Боже мой! А я дал ему золотой!
И он опустился в кресло с видом величайшего смущения.
– Вы дали ему золотой? – И Тревор разразился громким хохотом. – Ну, мой милый. Ваших денег вы больше не увидите. Son affaire c’est l’argent des autres. (Деньги других – его профессия!)
– Мне кажется, вы могли, по крайней мере, меня предупредить, Аллен, – сказал Хьюи, насупившись, – и не дать мне разыграть из себя дурака.
– Во-первых, Хьюи, – ответил Тревор, – мне никогда не приходило в голову, что вы раздаете так безрассудно направо и налево милостыню. Я понимаю, что вы могли бы поцеловать хорошенькую натурщицу, но давать золотой безобразному старику. – ей-богу. Я этого не понимаю! Да и к тому же я, собственно, сегодня никого не принимаю, и, когда вы вошли, я не знал, пожелает ли барон Хаусберг, чтобы я открыл его имя. Вы же понимаете, он не был в сюртуке.
– Каким болваном он меня, наверное, считает! – сказал Хьюи.
– Ничего подобного, он был в самом веселом настроении после того, как вы ушли; он, не переставая, хихикал про себя и потирал свои старческие, сморщенные руки. Я не мог понять, почему он так заинтересовался вами, но теперь мне все ясно. Он пустит ваш фунт в оборот, станет вам выплачивать каждые шесть месяцев проценты, и у него будет прекрасный анекдот для приятелей.
– Как мне не везет! – проворчал Хьюи. – Мне ничего не остается делать, как пойти домой спать; и, дорогой Аллен, никому об этом не рассказывайте, прошу вас. А то мне нельзя будет показаться в парке.
– Вздор! Это только делает честь вашей отзывчивой натуре, Хьюи. Да не убегайте так рано, выкурите еще папиросу и рассказывайте, сколько хотите, о Лауре.
Но Хьюи не пожелал оставаться и пошел домой в отвратительном настроении, оставив хохочущего Тревора одного.

На следующее утро, во время завтрака, ему подали карточку: «Monsieur Gustave Naudin, de la part de M.le Maron Hausberg». (Месье Гюстав Ноден по поручению барона Хаусберга)
«Очевидно, он явился потребовать у меня извинений», – подумал про себя Хьюи и велел слуге принять посетителя.
В комнату вошел пожилой седовласый джентльмен в золотых очках и заговорил с легким французским акцентом:
– Имею ли я честь видеть мосье Эрсина?
Хьюи поклонился.
– Я пришел от барона Хаусберга, – продолжал он. – Барон…
– Прошу вас, сэр, передать барону мои искренние извинения, – пробормотал Хьюи.
– Барон, – сказал старый джентльмен с улыбкой, – поручил мне вручить вам это письмо! – И он протянул запечатанный конверт.
На конверте была надпись: «Свадебный подарок Хьюи Эрскину и Лауре Мертон от старого нищего», а внутри находился чек на десять тысяч фунтов.

На свадьбе Аллен Тревор был шафером, а барон произнес тост за свадебным завтраком.
– Натурщики-богачи, – заметил Аллен, – довольно редки в наши дни, но, ей-богу, богатые натуры – еще реже!

1887 г.