Цитата сообщения Anna_Livia Петер Хандке. Нет желаний - нет счастья (III)

часть 1
часть 2

Мужа она забыла, а ребенка прижимала к себе так, что он плакал, старалась забиться в самый укромный уголок в доме, где после гибели братьев все смотрели друг на друга с тупым безразличием. Что ж, больше ничего у нее в жизни не происходило? Все осталось в прошлом? Панихиды и детские болезни, задернутые занавески, переписка со старыми знакомыми по прежним счастливым временам; она старалась быть полезной на кухне и в поле, где ей то и дело приходилось отрываться, чтобы переложить ребенка в тень; а потом -- вот уже и в деревне тоже -- сирены воздушной тревоги, беготня к пещерам в горах, служившим бомбоубежищами, первая воронка от бомбы, впоследствии -- место игр и мусорная яма.
Как раз ясные дни стали пугающе-призрачными, и окружающий мир, на освоение которого -- после кошмарных наваждений детства -- ушли долгие годы, вновь ошеломлял ум непостижимой чертовщиной.
Мать взирала на все происходящее в крайнем изумлении. Боязливой она не стала, но, зараженная общим страхом, самое большее иной раз хихикнет, стыдясь, что ее тело ведет бесстыдно самостоятельную жизнь. "И тебе не стыдно?" или "Постыдилась бы!" -- вот та путеводная нить, которую протягивали ей, маленькой девочке, и особенно настойчиво ей, уже подростку, окружающие. Любое замечание в защиту интимных женских чувств здесь, где царили сельско-католические нравы, было, вообще говоря, дерзостью и неумением сдерживать себя; косые взгляды преследовали ее до тех пор, пока она не только изображала стыд мимикой лица, но и вправду подавляла в зародыше самые естественные свои ощущения. Женщины даже от радости краснели "по-женски", ибо им надлежало отчаянно стыдиться всякой радости; от скорби они не бледнели, а багровели, скорбь изливалась не слезами, а потом.

Мать полагала, что в городе нашла уклад жизни, который более или менее отвечал ее натуре, во всяком случае, там она была довольна своим положением -- теперь же она заметила, что и совсем другой уклад, начисто отрицающий любую возможность жить иначе, тоже считается единственным, дающим жизни спасительное содержание. Если она, говоря о себе, не ограничивалась сухой информацией, чей-нибудь взгляд тут же заставлял ее замолчать.
Хорошее настроение, танцующий шаг во время работы, мурлыканье мелодии модной песенки -- все это считалось дурью, и вскоре ей самой, поскольку никто ее не поддерживал и она оставалась в одиночестве, начинало казаться, что это так. Другие не просто жили своей жизнью, но выставляли ее как пример: ели мало, дабы преподать пример, общаясь друг с другом, больше помалкивали, дабы преподать пример, к исповеди ходили для того, чтобы напомнить оставшемуся дома о его грехах.
Так и брали себя измором. Малейшая попытка себя проявить понималась как дурь. Человек был как будто свободен -- но воспользоваться свободой не мог. Другие были, правда, детьми, но становилось особенно не по себе, что именно дети смотрят на тебя с таким осуждением.
Вскоре после войны мать вспомнила о муже и, хотя ее никто не звал, снова поехала в Берлин. Муж тоже забыл, что когда-то на спор женился на ней, и жил со своей приятельницей; ведь в те, давние времена была война.
Но мать привезла с собой ребенка, и оба без радости, но подчинились долгу.
Они снимали большую комнату в районе Панков; муж, вагоновожатый -- пьет, кондуктор трамвая -- пьет, булочник -- опять пьет; жена, теперь уже со вторым ребенком на руках, все снова и снова ходит к очередному работодателю, умоляя испытать мужа еще разок, -- обыкновеннейшая история.
От всех этих бед деревенский румянец слинял со щек матери, и она стала довольно элегантной женщиной. Голову она держала высоко, следила за походкой. Она хорошо выглядела, могла надеть что угодно, все ей шло. Она обходилась и без лисы на плечах. Когда муж, протрезвясь после очередной попойки, приставал к ней, всячески показывая свою любовь, она улыбалась ему с безжалостным состраданием. Ничто больше не могло ее задеть.
Они проводили много времени в развлечениях и были красивой парой. Напившись, он делался НАГЛЫМ, и ей приходилось выказывать СТРОГОСТЬ. Тогда он ее бил, она ведь не смела его укорять, деньги-то приносил он.
Ничего ему не сказав, она спицей выковыряла у себя плод.
Какое-то время муж жил у своих родителей, но потом его заставили вернуться к ней. Воспоминания детства: свежий хлеб, который он иной раз приносил домой, ржаные пышки, от которых словно светлеет в нашей мрачной комнате, похвалы матери.
Вообще в моих воспоминаниях больше вещей, чем людей: танцующий волчок на пустынной улице среди развалин, овсяные хлопья в чайной ложке, серая каша, которую нам раздавали в жестяной миске с русским штампом, -- а от людей остались в памяти только детали: волосы, щеки, узловатые шрамы на пальцах; у матери еще с детства на указательном пальце был рубец, и за этот бугорок я крепко держался, когда шагал с ней рядом.
Из нее, стало быть, ничего не вышло, да ничего и выйти больше не могло, этого ей не надо было даже предсказывать. Она уже говорила о "прежних временах", хотя ей не было и тридцати. До сих пор она не слушала "разумных советов", теперь, однако, жизнь ее так скрутила, что приходилось быть разумной. Она образумилась, но что к чему так и не поняла.
Она уже начала было сочинять собственные правила и даже пыталась жить по этим правилам, но тут раздавалось: "Будь же благоразумной!" -- и мгновенно ее разумная реакция: "Молчу, молчу!"
Так для нее был установлен строгий порядок, она и сама научилась все держать в строгом порядке -- людей и вещи, -- хотя чему уж тут было учиться: окружающие -- муж, с которым уже не поговоришь, дети, с которыми еще не поговоришь, -- в счет не шли, а вещей в ее распоряжении было совсем-совсем мало, и потому ей пришлось стать мелочной и экономной: воскресную обувь нельзя носить в будни, выходное платье, придя домой, нужно немедленно повесить на плечики, хозяйственная сумка не для игры, свежий хлеб отложим на завтра. (Даже позднее часы, подаренные мне на конфирмацию, она спрятала сразу же после конфирмации.)
Преодолевая беспомощность, она ходила с высоко поднятой головой, это придавало ей уверенность. Она стала легко ранимой и маскировалась настороженным, натужным достоинством, однако при малейшей обиде из-под этой маски испуганно выглядывала ее беззащитность. Ее ничего не стоило унизить.
Как и ее отец, она считала, что не вправе себе что-либо позволить, но в то же время со стыдливым смешком просила детей дать и ей откусить от их сластей.
Соседи ее любили, восхищались ею, ее отличала истинно австрийская общительность и любовь к пению, да, человеком она была ПРЯМЫМ, без столичного кокетства и жеманства, ее не в чем было упрекнуть. И с русскими она ладила, потому что разговаривала с ними по-словенски. Она говорила и говорила, выпаливала все похожие на русские слова, какие знала, -- и чувствовала облегчение. К похождениям она никогда охоты не испытывала. У нее, как правило, слишком быстро начинало скрести на душе; виной была вдолбленная ей, а со временем ставшая ее натурой стыдливость. Под похождением она понимала, что кто-то от нее "чего-то хочет"; и это ее отпугивало, она-то в конце концов ни от кого ничего не хотела. Мужчины, с которыми она позднее любила проводить время, были только КАВАЛЕРАМИ, приятность общения с ними заменяла ей нежность. А уж если находился человек, с кем можно было поговорить, она оттаивала и была почти счастлива. Она никого больше не подпускала к себе, разве что кто-то проявил бы ту заботливость, благодаря которой она когда-то почувствовала себя человеком... но об этом она могла только мечтать.
Она стала ко всему безразличной, проявляя себя лишь в повседневных мелочах.
Одинокой она не была, но ощущала себя словно половинкой. И не было никого, кто мог бы ее дополнить.
-- Мы так хорошо дополняли друг друга, -- рассказывала она о счастливых днях со служащим сберкассы. Это и был ее идеал вечной любви.
Послевоенное время; большой город; жить в этом городе, как раньше, было невозможно. Бегом вверх и вниз по грудам кирпича и мусора, чтобы сократить путь, и все равно окажешься в самом хвосте длинных очередей, оттесненный своими современниками, от которых остались лишь локти да глядящие в пустоту глаза. Короткий невеселый смешок, и сам отводишь глаза, как и другие, ловишь себя на мысли, что и ты выказал какую-то потребность, как и другие; обиженная гордость, попытки, несмотря ни на что, утвердиться как личность, попытки жалкие, ибо как раз благодаря этому тебя можно спутать и заменить любым из окружающих: ты обращаешься в какого-то Толкающего Толкаемого, Двигающего Двигаемого, Ругающего Ругаемого. Рот, который до сих пор все же иной раз открывался -- от девического удивления (или от женского наигранного удивления), от крестьянской ли робости или когда обрывались мечты, от которых на сердце становилось легче, -- в новой жизни рот был преувеличенно крепко сжат в знак того, что она присоединилась ко всеобщей решимости. Это было лишь видимостью, ибо едва ли какие-то проблемы сейчас можно было решить лично.
Лицо-маска -- но маска не застывшая, а подвижная; голос, меняющийся и боязливо озабоченный тем, чтобы не выделяться, не только воспроизводящий чужой диалект, но и чужие выражения: "На здоровьице!", "Не хапай!", "Сегодня ты за троих жрешь!"; подсмотренная походка: изогнутая талия, одна нога выставлена вперед... И все это не для того, чтобы стать другим человеком, а для того, чтобы приобрести ТИПИЧНОСТЬ: сменить довоенный облик на послевоенный, из краснощекой деревенщины превратиться в городскую штучку, для описания которой достаточно сказать: ВЫСОКАЯ, СТРОЙНАЯ, ТЕМНОВОЛОСАЯ.
При подобном перечислении типичных черт женщина чувствует, что освободилась от собственной биографии, ибо воспринимает себя словно со стороны, словно под первым взглядом эротически оценивающего ее незнакомца.
Так душевная жизнь, не имевшая надежды обрести обывательскую безмятежность, обретала хотя бы видимость устойчивости, беспомощно подражая обывательской, главным образом принятой у женщин в общении друг с другом системе оценок, когда говорят: он в моем вкусе, но я не в его вкусе, или -- я в его вкусе, но он не в моем, или -- мы созданы друг для друга, или -- мы терпеть не можем друг друга, когда, стало быть, все формы общения понимаются как обязательные правила в такой мере, что всякое индивидуализированное участливое отношение к кому-то воспринимается только как исключение из правила.
-- Собственно говоря, этот тип мужчин не в моем вкусе, -- говорила, например, мать о моем отце.
Все жили в согласии с этим учением о человеческих типах, полагая себя людьми объективными, и не страдали ни из-за самих себя, ни из-за своего происхождения, ни из-за некоторых своих особенностей -- перхоти или потеющих ног, ни из-за ежедневно возникающих новых условий существования; обретя типичность, человечек избывал свое позорное одиночество и изолированность, он, с одной стороны, лишался личностных черт, с другой -- все-таки становился личностью, хотя и на время.
В таком состоянии человек ходит по улицам, словно витая в облаках, его окрыляет все, мимо чего в другом случае он спокойно бы прошел, его отталкивает все, около чего, казалось бы, следует остановиться и что вновь вселило бы в него беспокойство: очередь, высокий мост через Шпрее, витрина с детскими колясками. (Она опять тайком сделала аборт.) Ходить без устали, чтобы сохранить спокойствие, без передышки, чтобы убежать от собственных мыслей. Девиз: "Сегодня ни над чем не желаю задумываться, сегодня буду веселиться ".
Временами это удавалось, и все ее личные черты растворялись в типических. Тогда оказывалось, что даже печаль есть всего лишь краткая фаза веселья: "Я одинока, одинока, как камешек в пыли, как камешек в пыли", точно рассчитанной поддельной грустью этой псевдонародной песенки мать вносила свой вклад в общий и собственный праздник, вслед за тем программу дополняли анекдоты, рассказанные мужчинами, над которыми смеялись уже заранее благодаря одним лишь скабрезным интонациям.
А дома все те же ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ и одиночество; душевный подъем еще сохранялся какое-то время, она мурлыкала, сбрасывала туфли в танцевальном ритме, ощущала мгновенное желание отмочить какую-нибудь штуку, но вот она уже снова едва двигается по комнате, от мужа к ребенку, от ребенка к мужу, от одного дела к другому. Продолжение следует