Цветущие сады Поля Огюста Ренуара

Воскресенье, 17 Июля 2016 г. 21:19 + в цитатник

«Люди со вкусом говорят нам в настоящее время,
что Ренуар — великий живописец XVIII века.

Но, говоря это, они забывают о времени и о том, что даже в конце XIX века
многого не хватало, чтобы признать Ренуара великим художником.
Чтобы достигнуть такого признания, оригинальный живописец,
оригинальный художник действуют по способу окулистов.
Лечение их живописью, их прозой не всегда бывает приятно.
Когда курс его закончен, врач нам говорит:
«Теперь смотрите!» И вдруг мир (который создан был не однажды,
а столько раз, сколько появлялось оригинальных художников)
представляется нам в корне отличным от прежнего, но совершенно ясным.
Проходящие по улице женщины не похожи на прежних,
потому что они сошли с картин Ренуара, где мы когда-то отказывались видеть женщин. Экипажи, вода и небо тоже ренуаровские: нам очень хочется прогуляться в лесу,
похожем на тот, что сначала казался нам чем угодно,
только не лесом, а, например, ковром в богатых тонах, среди которых,
однако, не было как раз тонов, свойственных лесам.
Такова новая и обреченная гибели вселенная, которая только что была создана
Она просуществует до ближайшей геологической катастрофы,
которую вызовут новый оригинальный художник или новый оригинальный писатель...»

(Марсель Пруст «У Германтов», 1920-22, фрагмент романа)

***

В июле 2016 — 145 лет со дня рождения французского писателя Марсель Пруста (наст. имя - Валентин Луи Жоржа Эжен Марсель Пруст; 10.07.1871—18.11.1922).

И в 2016 — 175 лет со дня рождения великого французского живописца, импрессиониста Пьера Огюста Ренуара (25.02.1841 — 3.12.1919).
***

С удовольствием повторю интересный фрагмент из воспоминаний сына художника, режиссёра Жана Ренуара (1894-1979 гг.),
который я уже как-то цитировал на своей странице в ФБ:

«...В разительном противоречии с невероятной щедростью Ренуара
стоят его непонятные заботы об экономии, которую поверхностные люди
могли бы принять за скупость.
Если он сидел у камина в одиночестве, то звал Габриэль
и заставлял ее снять с огня одно или два полена.
Точно так же он распоряжался с углем в печке,
где догорали его акварели. Зато, если в мастерской находилась натурщица,
он засыпал печку до отказа, не из-за доброты, а из-за опасения,
что его натурщица схватит насморк и не сможет позировать обнаженной.

Пока Ренуар еще мог ходить, он отказывался нанимать фиакр.
Его возмущали большие чаевые в шикарных ресторанах.
Он видел в этом признак малодушия, боязни презрительного взгляда метрдотеля.

Наряду с этим Ренуар питал отвращение к дешевым вещам.
Часы, по его мнению, должны были быть золотыми или серебряными.
Он не признавал никель.
Белье должно было быть только полотняным.
Мать не пользовалась бумажными тряпками,
которые оставляют на стаканах белые пылинки.
И, наоборот, терпеть не мог хрусталя, который считал вульгарным
из-за его безупречной чистоты, с удовольствием глядел на бутылки кустарного производства, не одинаковые, из толстого зеленоватого стекла,
с отсветами, "богатыми, как волны океана в Бретани".
Прилагательное "богатый" он употреблял так же часто, как и противоположное — "бедный".
Охотнее Ренуар прибегал к определению "toc" — подделка.
Но богатство и бедность для Ренуара означали вовсе не то,
что для большинства смертных.
С его точки зрения, особняк в Монсо, гордость какого-нибудь миллионера,
был всего-навсего "toc".
Покосившаяся, набитая детьми в отрепьях хижина на юге была для него "богатой". Однажды он со своим другом обсуждал Рафаэлли,
известного живописца того времени, достоинства которого отец признавал с некоторыми оговорками.
"Вы должны его любить, — сказал друг, — он писал бедных".
"Тут-то и возникают сомнения, - ответил Ренуар, - в живописи нет бедных!"

Вот перечень некоторых вещей, относимых им безоговорочно к категории "бедных": ярко-зеленые, подстриженные английские газоны, белый хлеб,
натертые полы, все предметы из каучука; статуи и здания из каррарского мрамора, "пригодного только для кладбищ"; мясо, тушеное на сковороде;
соусы с мукой; красители для стряпни; бутафорские камины,
выкрашенные черным лаком; нарезанный хлеб (он любил его ломать);
фрукты, очищенные ножом со стальным лезвием (он требовал серебряного);
бульон, с которого не удален жир; дешевенькое вино в бутылке
с красочным ярлыком и громким названием; лакеи, подающие в белых перчатках,
чтобы спрятать грязные руки; чехлы, покрывающие мебель,
и того более - люстры; щетки для хлебных крошек; книги, резюмирующие писателя
или научный вопрос или излагающие историю искусства в нескольких главах,
и заодно — иллюстрированные и периодические журналы,
тротуары и дома из бетона; асфальт на улицах;
литые предметы; простыни с набойкой; центральное отопление,
иначе говоря — "ровное тепло"; к этому разряду он относил смешанные вина;
предметы серийного производства; готовую одежду; муляжи на потолках и карнизах; проволочные сетки; животных, стандартизованных рациональными методами выведения; людей, стандартизованных обучением и воспитанием.
Один посетитель как-то сказал ему:
"В таком-то коньяке я больше всего ценю то, что качество одной бутылки совершенно тождественно качеству любой другой.
Никаких сюрпризов!" — "Какое удачное определение небытия!" - ответил Ренуар.

Теперь читатель достаточно знает моего отца, чтобы угадать, что ему нравилось
а что нет.
Я дополню список перечислением нескольких вещей, которые Ренуар считал "богатыми": фаросский мрамор, "розовый и без признака меловатости"; жженую кость;
бургундские или римские черепицы, обросшие мхом;
кожу здоровой женщины или ребенка; предметы из золота;
серый хлеб; мясо, поджаренное на дровах или древесном угле;
свежие сардины; тротуары, вымощенные плитами; улицы,
выложенные слегка синеющим песчаником; золу в камине;
вылинявшую одежду рабочих, многократно стиранную и залатанную, и т.д.

Ренуар носил одну и ту же одежду в течение десяти лет.
Когда по окончании работы в его кружке оставалось несколько капель скипидара и масла, он тщательно их сберегал.
Кусок камамбера или бри он скреб ножом, а не отрезал корку
, боясь отрезать слишком толстый кусок.
Точно так же он поступал с фруктами; пока его руки не были скрючены,
он чистил грушу, держа ее на вилке в левой руке,
а правой снимал ножом кожицу не толще листка папиросной бумаги.

Ренуар прощал мне и братьям почти все, за исключением того,
что задевало уважение к людям и вещам.
Плохие отметки в школе, бегство с уроков, шум во время его работы,
испачканные полы, опрокинутая полная тарелка, пение неприличных песенок, разорванная одежда - все это оставалось безнаказанным.
Теперь я знаю, что он просил мать не обращать внимания на наши детские проделки. Зато он разбранил меня однажды за то, что отрезая себе сыр,
я начал с острого конца, лишив тем самым остальных самого нежного,
удаленного от корки места.
Отец назвал это хамством, что в его устах звучало уничтожающе.
В семье Ренуаров хамство считалось куда более предосудительным,
чем нарушение благовоспитанности.
Когда люди не говорили прямо, вертелись вокруг да около, кривлялись, отца это чрезвычайно раздражало.
Чрезмерная учтивость, почитаемая им за невежливость, вызывала его на грубость.
Он видел в ней карикатуру на старинную церемонность,
свидетельствующую о тщеславии буржуазии, которая полагает,
что, отказавшись от простоты в обращении, она уподобится аристократии.

Во времена Ренуара карикатуристы широко использовали образ "хама".
Хам — это прежде всего богач, который думает и говорит примерно так:
"Почему бы мне не топтать цветы, раз я за них заплатил!"
За ним следует бедняк, ворующий бумагу в вагонных клозетах:
"Пусть следующий обходится как знает..."

Хам отрывает ягоды винограда от лежащей на блюде грозди.
Мне пришлось видеть, как отец однажды встал из-за стола и ушел,
когда кто-то из обедавших поступил так.
Хам шумит, когда другие спят, курит, если возле него кашляют,
плюет в колодцы и соблазняет женщин, зная, что болен сифилисом.

Хам — директор театра, отравляющий зрителей порнографией
или прививающий им вкус к убийству.
В глазах моего отца хамом был спекулянт, который вырубил плодовый сад на берегу Сены, чтобы расчистить место под железобетонный доходный дом,
так же как и скот, который воспользовался неопытностью молоденькой девушки.
Моего отца поразило следующее: в больших кафе официанты обычно ставили на стол откупоренную бутылку аперитива, полагаясь на порядочность клиента.

Толпы, хлынувшие в Париж на выставку 1900 года,
состояли не только из благородных людей,
и неотесанные посетители пользовались таким доверием
и наливали себе не стесняясь, раз цена была одна и та же.
В результате: официанты теперь сами аккуратно наполняют вашу рюмку,
а бутылку уносят, что, разумеется, оскорбительно.
Одно хамство влечет за собой другое,
и оно распространяется как эпидемия!..»

(Из воспоминаний Жана Ренуара об отце «Огюст Ренуар», 1970. Фрагмент).

р (700x582, 632Kb)