1.

Четвёртый час. И ели стали глубже,
и гуще ночь, и еле различим
на столике полуживом недужный
сиятельный сентябрьский георгин.

На даче спят. Река течёт лениво.
Я перебрал, подобно чёткам, дни
нечёткие, что лето подарило
средь несерьёзной дачной суетни.

Нечёткие? Забытые? Пустые?
Колеблются, как чашечки весов,
высокие цветы на длинных выях
под щёлканье отживших языков.

«Dum spiro, spero…» – повторяю. Ночью
так сладок воздух и горька латынь.
Мы подлинник сменили на подстрочник,
решив, что он отныне господин.

Но всё же, всё же, как призывно звучно
в ночи летят изгнания слова…
Корабль плывёт. Овидий дышит тучный.
И ночь моя, как и латынь, – мертва.

2.

Читаю «Тристии»... Уже в который раз...
Плывёт латынь в оранжевые сосны...
За что мне эта пагубная страсть:
перебирать назоновский вопросник?..

Там холодно... А здесь почти тепло...
Страницу заложив иглой сосновой,
я думаю о том, что отцвело
и что чему является основой...

Что я ищу?.. Какой сегодня век?..
Цветы молчат... Тяжёлой каплей виснет
упрямый шмель, замысливший побег
от жадности цветов в дыханье «Тристий»...

А в небе догорают облака...
День уместился голубем в ладонях.
И не из «Тристий» плавает строка
над головой в вечнозелёных кронах:

«Quo vadis, жизнь?..» А сосны горячи,
и кукушонок плачет безответно,
и солнечные падают лучи
на лист бумажный сквозь круженье веток...

Цветы молчат... И солнце – отцвело.
Латыни эхо вторит мне: «...грядеши...»
Назон, спеши!.. Отправь и мне письмо...
Я, как и ты, у моря – безутешен...