Февральская революция 1917 г привела к крушению тысячелетней русской монархической государственности. Падение христианской Империи вызвало к жизни совершенно новые формы государственной власти, с которыми русский народ и Русская Церковь никогда не сталкивались на протяжении всей своей истории. Впервые за все время существования России вопрос о взаимоотношении народа и власти, Церкви и власти, казавшийся раз и навсегда решенным, встал во всей своей остроте, глубине и трагичности.

Вопрос о взаимоотношении Церкви и государственной власти вообще оказался ключевым вопросом церковного бытия, который породил череду расколов в Русской Церкви в ХХ-ом столетии. Без преувеличения можно сказать, что без разрешения этого вопроса ни один другой вопрос церковной жизни не может быть не только правильно решен, но даже правильно поставлен.

Поэтому ввиду важности этого вопроса необходимо остановиться на нем подробнее, и изложить учение Православной Церкви о государственной власти. Без глубокого усвоения этого учения невозможна правильная оценка событий русской церковной истории ХХ века и церковное строительство в наступившем XXI веке.

Согласно этому учению человеческое естество с момента грехопадения прародителей находится в состоянии глубокого и всестороннего повреждения, от которого не может избавиться своими силами. Утратившее правильное понимание свободы падшее человечество, предоставленное само себе и лишенное всяких сдерживающих начал, неизбежно должно было быть увлечено «вслед скверных похотей плоти» (2 Пет. 2:10), окончательно развратиться, погибнуть и самоистребиться.

Для предотвращения этого, для сдерживания страстей и ослабления греховных проявлений Господь устанавливает как сам принцип власти, основанный на подчинение одних людей другим, так и различные виды властей, как то: власть мужа над женой, власть родителей над детьми, власть начальников над подчиненными, власть церковной иерархии, наконец, государственная власть. Все эти и многие другие виды властей есть божественные установления (Ин. 19:11), основная цель которых - ограничить по возможности распространение зла и не допускать крайних проявлений греха, превращающих земную жизнь человечества в ад.

Однако, по самому смыслу этих установлений они сохраняют свою силу и значение лишь постольку, поскольку соответствуют той цели (сдерживание греха), ради которой и созданы. Если власть не выполняет этого своего прямого назначения, если осуществление властных полномочий ведет не к ослаблению, а к усилению греха, то подчинение такой власти становится противоестественным и противобожественным делом. Если власть своими действиями подрывает сам принцип власти, то прямой долг человека и христианина - не подчиняться такой власти.

Особое место среди всех властей занимает власть государственная, т.к. эта власть в наибольшей степени обладает способностью воздействовать на все области человеческой жизни, а также на все прочие виды властей: семейную, родительскую и т.д. Поэтому в учении Церкви о властях вопрос об отношении христианина к государственной власти получил отдельное рассмотрение.

Государственная власть, будучи установлением божественным (Рим. 13:1), призвана имеющимися в её распоряжениями средствами препятствовать распространению зла и содействовать утверждению добра (Рим. 13:3-4). Согласно учению Церкви в такого рода деятельности государства заключается нравственный смысл существования последнего, и христианин призывается быть законопослушным исполнителем повелений такой богоугодной государственной власти. Анархия, безвластие, тем более незаконное посягательство на власть или бунт против власти, когда последняя лишается возможности осуществлять свои полномочия, признается Церковью грехом (Рим. 13:2). Более того, Церковь предписывает своим членам молиться о благоденствии существующих властей (1 Тим.2,2), если последние достойно выполняют свои обязанности, соответствуют своему предназначению сдерживать греховные начала в человеческой жизни.

Однако не так, согласно учению Церкви, обстоит дело, если власть отступает от своих истинных целей, уклоняется от противодействия злу, тем более, если она попадает в руки злонамеренных людей и начинает потворствовать злу, или даже активно его насаждать. В таком случае заповедь о повиновении Богу становится выше заповеди о повиновении властям, и прямой обязанностью христианина является уклониться от подчинения такой власти, которая принуждает ко греху или к действиям, противоречащим христианской совести. Именно в этом смысле надлежит понимать слова Апостолов Павла (Рим. 13:1-7) и Петра (1 Пет. 2:13-16) о необходимости за совесть повиноваться существующим властям и мiрским начальникам. Апостолы говорят о лояльности только такой государственной власти, у которой «начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых» и, «начальник есть Божий слуга, … отмститель в наказание делающему злое». (Рим. 13: 3-5). Если власть перестает служить Божьему делу на земле, то повиноваться такой власти - значить соучаствовать в её грехах, а если власть оказывается в руках заведомых злодеев, то христианин получает право и активно сопротивляться такой власти. Как пишет блж. Августин: «Ежели власть приказывает нечто противное Божественной воле - не слушайте власти. Нам сказано: несть власти нежели от Бога (Рим. 13:1); однако часто забывают, что следует после этого, а именно: что всё исходящее от Бога хорошо устроено, так дайте нам власть хорошо устроенную и мы не будем сопротивляться».

Такая власть, извратившая смысл своего существования, уже не есть богоустановленная, но богопротивная, существующая лишь как попущение Божие. Ученик св. Златоуста блж. Исидор Пелусиот говорит так: «Потому мы вправе сказать, что самое дело, разумею власть, сиречь начальство, и власть царская установлены Богом. Но если какой злодей беззаконно восхитит сию власть, то не утверждаем, что он поставлен Богом, но говорим, что попущено ему», а св. прп. Иосиф Волоцкий, поясняет: «Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи: сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего - неверие и хула, - такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель. Такого царя, за его лукавство, Господь наш Иисус Христос называет не царем, а лисицей: «Пойдите, - говорит Он, - скажите этой лисице» (Лк. 13, 32)… И ты не слушай царя или князя, склоняющего тебя к нечестию или лукавству, даже если он будет мучить тебя или угрожать смертью. Этому учат нас пророки, апостолы и все мученики, убиенные нечестивыми царями, но не покорившиеся их повелению».

Соответственно бессмысленны, а в иных случаях и прямо кощунственны становятся молитвы о благополучии такой власти, и в церковной истории даже известны случаи, когда Церковь молилась о смерти нечестивых властителей. Так в житие прп. Иулиана (память 18 окт.) повествуется, что во время войны Юлиана Отступника с персами, многие верующие просили преподобного молиться о низложении этого врага христиан. Св. Иулиан 10 дней молился об освобождении от злого мучителя и, наконец, услышал голос: «Нечистое и мерзкое животное погибло». Возвратившись к братии преподобный с радостью возвестил им об этом, сказав: «Братие, настоящее время есть время благодушия и радования: нечестивца не стало; возставший против Господа получил достойное поражение от преследовавшей его руки».

Государственная власть, будучи земным установлением, не имеет права вмешиваться во внутреннюю жизнь Церкви, которая имеет своей целью вечное спасение людей. В Церкви всё совершается по изволению Духа Святаго, и Ея главой может быть только Господь Иисус Христос, а не какой-либо земной правитель, в ведении которого находятся чисто земные дела. Однако, хотя Церковь и не от мiра сего (Ин.18:36), но в тоже время Ей не безразлично, в каких внешних условиях и при каких государственных порядках живут ея члены, ибо эти порядки оказывают непосредственное и существенное влияние на духовную жизнь христианина и само дело спасения его души. Поскольку спасение человеческих душ является основной задачей Церкви, то последняя заинтересована в такой государственности, которая своими мерами способствует осуществлению это задачи.

Церковь имеет свой положительный идеал государственной власти, которым является теократия, то есть власть, основанная на прямом Божественном правлении. Такое богоправление может быть либо непосредственным - через пророков Божиих (наиболее совершенная форма теократии), либо делегированным - через избранного Богом и наделенного определенными обязанностями и полномочиями Царя. Ввиду почти полной невозможности - из-за сильного распространения греховности в человеческом роде - осуществления теократии непосредственной, наилучшей исторической формой правления является власть Царская, монархия. Особое значение с этой точки зрения приобретает монархия христианская, которая в своей деятельности руководствуется христианскими идеалами и ставит своей целью воспитывать из подданных Царства земного граждан Царства Небесного и содействовать их вхождению в это Царство.

Согласно учению Церкви единственной богоустановленной формой государственной власти, которая полностью соответствует своему предназначению, является Православное Самодержавие.

С такой властью Церковь не только может, но и обязана находиться в тесной взаимосвязи, делая с ней разными средствами одно общее дело. Совокупность принципов, на которых осуществляется такое взаимодействие, получило в церковном учении название Симфонии Церкви и Царства, смысл которой наиболее четко изложен в 6-ой новелле св. Юстиниана и «Епанагоге» св. Патриарха Фотия. Согласно этому учению Священство и Царство это два великих блага, дарованных Богом человечеству и разными путями стремящимся к одной цели - служению Богу. Священство заботится о божественных делах, о спасении человеческих душ, а Царская власть создает наилучшие внешние условия для такой деятельности и получает молитвенную и духовную поддержку со стороны священства. Образно говоря, Церковь и Царство соотносятся между собой как душа и тело в живом человеке, и в их связи и согласии состоит благоденствие государственного организма.

+ + +

Русской Церкви была дана великая историческая возможность быть участником осуществления указанной симфонии, ибо Россия всегда знала только одну форму власти - власть Царскую, и русское государство с момента своего возникновения было государством православным. По-другому не могло и быть, ибо свою государственность русский народ исторически получил как итог принятия христианской веры и в неразрывной связи с этим принятием. Историческая Россия всегда стояла и держалась Православной верой и самодержавной Монархией, поэтому Русская Церковь просто не знала других форм отношения с властью, как взаимная поддержка и сотрудничество, и соответственно не имела опыта взаимодействия с государственной властью, которая имеет идеалы и цели, отличные от целей Православной Церкви. Даже в период татарской зависимости Церковь почти не имела отношений с властью ханов, тяжесть которой в основном ложилась на великих князей, а Церковью по существу не ощущалась и не доставляла серьезных неудобств. В любом случае тот опыт отношений был давно забыт, и к 1917 году Русская Церковь на протяжении пяти столетий имела дело только с такой властью, которая относится к Церкви благожелательно, её проблемы считает своими, а свои цели осуществляет совместно с ней.

Православное Самодержавие было для Русской Церкви в прямом смысле слова даром Божиим, ибо действительно было получено даром в отличие от Запада и Ближнего Востока, где Православная государственность явилась плодом трехсотлетнего мученического подвига первохристиан. Христианские мученики первых трех веков выстрадали и вымолили для своих потомков христианское Царство, т.е. такой государственный порядок, при котором всякому христианину впервые была обеспечена возможность достигнуть Царства Небесного без пролития крови, одним только аскетическим подвигом. За пролитую мученическую кровь Господь даровал возможность всем христианам спасаться без кровопролития под защитой православных Государей. Вследствие того, что Русская Церковь в отличие от Запада получила дар Православного Самодержавия без борьбы за него, понимание этого дара как плода подвига первохристиан было у нас значительно ослаблено. Промыслительно, что когда из-за пренебрежения этим даром Христианского Царства, последнее было у нас отнято, Господь поставил Русскую Церковь именно в условия первохристианской эпохи, когда спасение вновь стало возможным практически только через мученичество за Христа, дабы русские православные люди на своем личном опыте удостоверились, каким великим благом для Церкви является христианская монархическая государственность.

+ + +

Накануне Февральской революции в церковных кругах была широко распространена привнесенная масонами ложная теория, будто Симфония Церкви и Царства является не благом для Русской Церкви, а напротив - досадной помехой церковному строительству, будто опека над Церковью со стороны Самодержавного Царя есть насилие над свободой Духа, есть унижение Церкви, которая  этой опекой якобы поставлена в рабскую зависимость от светской власти. Ревнители «свободы» Церкви доходили даже до абсурдных обвинений Русских Императоров в «цезарепапизме» на том основании, что в Основных Законах Российской Империи Государь именовался «хранителем догматов веры» и «блюстителем правоверия и благочиния». У этих людей пропало понимание того, что по смыслу Симфонии права, которыми Церковь пользуется в христианском государстве, находятся в неразрывной связи с обязанностями, которые Церковь имеет перед Самодержавной Царской властью, при этом предоставление этих прав неизбежно сопряжено с контролем над их правильным употреблением с государственной точки зрения.

В качестве основного аргумента против союза Церкви с Царством использовались недостатки учрежденной Императором Петром Великим Синодальной системы управления Церковью, при этом искажение Симфонии, связанное с этой системой, сознательно или неосознанно стало выдаваться за сущность Симфонии. Либерально-масонский дух, проникший в церковную среду, извратил всю систему ценностей и подготовил почву для появления церковных революционеров («реформаторов»), которые подобно революционерам политическим существующие недостатки считали не отклонениями от нормы, а закономерным проявлением коренной порочности самой системы церковно-государственных отношений. Требования церковных реформ и «свободы» зазвучали почти одновременно с требованиями реформ и «свободы» политических, и целью этих требований было не улучшение существующих форм церковной и государственной жизни, а полное их разрушение.

Либеральные критики Синодальной системы словно не замечали, что эта система не затрагивает сути церковно-государственных отношений, она не нарушает Симфонии, искажая далеко не самую главную сферу церковной жизни - сферу церковного управления, т.е. именно ту сферу, где Церковь более всего похожа на земную организацию, и потому вторжение государственной власти (и притом не просто власти, но власти Помазанника Божия, «епископа внешних дел Церкви» по слову св. Константина Великого) в эту сферу наименее болезненно для Церкви. Жизнь Церкви никогда не исчерпывалась и никогда не сводилась к деятельности органов Ея управления, и даже если бы эти органы были совсем уничтожены, то Церковь от этого не перестала бы существовать как богочеловеческий организм. Важнейшие сферы церковной жизни - богословие, богослужение и благочестие Синодальная система никак не затрагивала и не могла затронуть. Поэтому требовался не слом внешней ограды Церкви и не освобождение Её от обязанности государственного служения, а лишь починка этой ограды и более правильное распределение обязанностей.

Вмешательство самодержавной власти в церковную жизнь в условиях Симфонии в какой-то степени даже необходимо и обязательно. Право на такое вмешательство вытекает из сущности Царского служения, в обязанности которого входит охранение Церкви и обеспечение Ея внешней безопасности. Поскольку в Церкви, как и в любом живом организме, внешнее неотделимо от внутреннего и взаимосвязано с ним, то при определенных обстоятельствах  Православный Государь, не только может, но и обязан осуществить свои властные полномочия и во внутрицерковной жизни. Существует масса исторических примеров, когда именно вторжение Православных монархов в собственно церковную область оказывалось спасительным для Церкви. Достаточно вспомнить низложение митрополита Исидора Великим Князем Василием III или прославление по инициативе Государя Николая II в лике святых преподобного Серафима Саровского, чтобы лишний раз убедиться в правомерности и целесообразности вмешательства православных Государей в церковные дела. Исторически такое вмешательство далеко не всегда бывало удачным, но принципиально не отвергалось церковным сознанием никогда (см. например, 59 и 104 правила Карфагенского Собора) и, в конце концов, было закреплено в византийском и русском законодательстве.

Вообще в идеале Симфония предполагает глубокое взаимопроникновение и переплетение светского и церковного (наиболее яркий пример Царь Михаил Фёдорович Романов и его отец Патриарх Филарет), поэтому для Церкви и Царства гораздо страшнее взаимное «невмешательство»,  отделение Церкви от Царства, нежели перекос Симфонии в ту или другую сторону.

В лице же последнего русского Царя Николая Александровича мы имели Государя, радевшего о Церкви больше, чем сам Синод и большинство иерархов, поэтому вдвойне ужасны были интриги зараженных революционным духом церковных деятелей против Самодержавной власти такого Царя. Внутренний бунт церковных  реформаторов был направлен не против Анны Иоанновны или Екатерины Великой, действительно злоупотреблявших своей богоданной Царской властью и наносивших существенный ущерб Церкви, а против кроткого и благочестивого Царя, ближе всех подошедшего к идеалу христианского монарха как ктитора Православной Церкви.

Что же касается понимания Государя не просто как ктитора Церкви, но как «Удерживающего» распространение мiрового зла, то такого понимания русское духовенство в последние годы перед революцией не обнаруживало даже в лице своих лучших представителей. Догматическое значение Православного Самодержавия и соответственно необходимость церковной поддержки Царя не просто как Верховного правителя государства, но именно как «Удерживающего» было прочно забыто.

Другим объектом нападок церковных либералов стал институт Обер-прокуратуры, в котором видели воплощение и средоточие всего «зла», которого несла Синодальная система. Между тем, при всех недостатках этого института он был абсолютно необходим для Церкви как земной организации, ибо при посредстве этого института (как бы он ни назывался «обер-прокуратура», «министерство исповеданий» и т.п.)  христианское государство и обеспечивало правовую защиту и охрану Церкви и значительно облегчало Церкви выполнение собственно церковных задач. Без такого попечительского учреждения архиереи неизбежно должны были превратиться в чиновников, непосредственно занимающихся мiрскими делами, и тогда для главной задачи архипастыря, которая заключается в спасении душ пасомых, оставалось бы всё меньше и меньше места и времени. Весьма определенно о необходимости института, «посредничающего» между Царской и Церковной властями, говорит свт. Игнатий (Брянчанинов)  в своей памятной записке «О необходимости Собора для Российской Православной Церкви» (1862-1866): «Дух времени и опыты доказывают совершенную и решительную необходимость в лице светском для Церкви, которое заботилось бы о пользах ее, охраняло их, приводило их в гармонию с пользами государства, сносилось с министрами и всеми высшими инстанциями, имело непосредственный доклад у Государя. Лицо это должно стоять наравне с первейшими сановниками государства. Оно поставлено уже на это место неотразимым насилием обстоятельств и духа времени!»

Разумеется, присваивая себе часть архиерейских прав (опять же наименее важных с точки зрения собственно церковной), обер-прокуратура и консистории в определенной степени ущемляли «свободу» епископата, но для человека с монархическим, а не либерально-масонским правосознанием это не могло являться трагедией, тем более поводом для бунта, ибо в Самодержавной монархии «права» и «свободы» никогда не являлись самоцелью, а предоставлялись подданным только для более удобного исполнения ими своих обязанностей. Можно было спорить о том, удачна или неудачна Обер-прокуратура как форма церковного управления, но отрицать саму необходимость государственной опеки, когда епископ получит возможность быть епископом, священник - священником, а не чиновником (безразлично государственным или церковным), могли только люди непонимающие смысла Симфонии и не видящие в Церкви ничего кроме человеческой организации.

Вообще за самим стремлением исправить недостатки путем изменения внешних форм, с помощью эффектных церковно-политических мероприятий виделось глубокое непонимание «реформаторами» (про сознательных разрушителей мы не говорим) причин упадка церковной жизни в России перед революцией. Никакое изменение внешних форм не может само по себе исправить внутреннего содержания, наполняющего эти формы. Реформы только тогда благодетельны, когда они направлены на облегчение внутреннего духовного роста, который уже не удовлетворяется прежними формами, являющимися для него тормозом. Когда же налицо не духовный рост, а духовный упадок и даже деградация (как это наблюдалось перед революцией), то реформы не спасительны, а погибельны; напротив сохранение прежних форм позволяет ещё какое-то время (иногда достаточно долгое) сдерживать развитие разрушительных начал. Вот почему Синодальная система и обер-прокуратура (учреждения поначалу вредные для Церкви) стали накануне революции исполнять охранительную роль и были преградой на пути готовящегося разрушения Церкви омасоненными «реформаторами» в том числе в архиерейском сане.

Показательно, что в отличие от церковных либералов и реформаторов действительно духоносные и богопросвещенные мужи, а также святые Русской Церкви XIX и ХХ столетий по иному смотрели на проблему Симфонии и видели совсем другие пути исправления существующих недостатков. В трудах свтт. Филарета Московского, Иннокентия Херсонского, Игнатия (Брянчанинова), Феофана Затворника, св. прав. Иоанна Кронштадтского, в письмах оптинских старцев мы не найдем ни критики Синодальной системы, ни нападок на институт Обер-прокуратуры, ни уж тем более пропаганды идей, подрывающих авторитет Православного Царя как хранителя и защитника Церкви. Не хуже церковных либералов зная бедственное состояние Церкви, наши святые Отцы видели спасение не в реформах, проводимых к тому же чисто механически, а в возрождении аскетического христианского духа и здорового православно-монархического правосознания. Они понимали, что всякие государственные и социальные меры останутся безплодными, если прежде не произойдет духовно-нравственного возрождения в душах пасомых.

Выступая в 1860-е годы против внешних реформ, не подготовленных внутренними духовными изменениями, митрополит Филарет отмечал, что «повреждения, накопившиеся в Церкви, превосходят все силы исправителей», что «про соборы нашим епископам известно лишь из книг, а не из жизни». Этот святитель более всех других подчеркивал охранительное значение власти православного Царя и всю свою церковно-государственную деятельность направлял на укрепление этой власти, а не на ее ослабление посредством либерального реформаторства.

Свт. Игнатий также подчеркивал, что только духоносные мужи могут принести Церкви пользу, а реформы людей самообольщенных, пропитанных лжеучениями, принесут ей смертельный вред. Он писал ещё в 1840-х годах: «Наше духовенство чрезвычайно легко поддается любым ложным мнениям не только неправославных, но даже неверующих философов и мистиков. Духовная школа, особенно академия, а также духовные журналы совершенно поражены лжеучениями Запада. Белое духовенство в огромном большинстве сдерживается в лицемерном православии только боязнью народа, еще держащегося за веру предков. У нас осталась только кое-какая внешность от Православия, но это мертвое тело без жизни. Россия находится накануне взрыва безбожного либерализма». Главную причину нестроения Церкви святитель видел в том, что «правила cвятых Апостолов, Cоборов и Отцов оставлены без внимания, даже забыты, а заменены они выдумками, чуждыми духа Церкви, заимствованными из духа враждебного Православной Церкви, уничтожающими самый дух Церкви при оставлении одного наружного благоприличия в некоторой степени и форме».

Позже он отмечал: «Здание Церкви, колеблемое давно, может поколебаться внезапно и сильно. Некому остановить падение. Сосуды Духа иссякли окончательно. Страшно подумать, кому вверено настоятельство над душами». Подобные мысли имел и свт. Феофан Затворник: «Того и гляди, вера наша совсем испарится - епископы и попы всюду спят. Через поколение, много через два, иссякнет наше Православие».

А священномученик Митр. Иосиф Петроградский писал об этом так: «Права ли и истинна ли наша Церковь при ее современных некоторых ненормальностях, указываемых ее врагами («цезарепапизм» и т. п.)? Права и истинна. Какое мне дело до какого-то там цезарепапизма? Я в душе своей сам царь над собою, и за все сам отвечаю. Личное мое усердие, благочестивое настроение ничем не может быть связано. «Царство Божие внутри нас есть». И здесь прежде всего нам надо созидать свое спасение и отвечать за него.

Какое мне, далее, дело до предписаний регламентов - например, выдавать «тайну» исповеди? По совести своей я никогда бы ничего не выдал и ничуть бы не отвечал за это пред Богом. Между тем, другой и без регламентов выдает своего «друга» каждый день. Все это форма и внешность, содержания же и внутренней силы и действенности истины Христовой совершенно не касается» («В объятиях Отчих. Дневник инока». т. VII. c. 296-297)

Центральным пунктом своих атак церковные либералы избрали вопрос о Патриаршестве, намеренно искажая смысл Симфонии и сужая её лишь до проблемы «Царь и Патриарх», как будто вся Симфония сводилась только к симфоническим отношениям Царя и Патриарха. Между тем, симфония Царства и Церкви всегда понималась Церковью очень широко и глубоко. Эта симфония распространялась в России (и её предшественнице Византии) не только на область церковного управления, но и на все остальные области церковно-государственной жизни. Вера Церкви была верой Империи; церковные вопросы стояли едва ли не выше политических и имели государственное значение; почти все войны, которые вела Империя, имели первопричиной необходимость защиты христианства от иноверных гонителей; каноническое право Церкви имело силу государственного законодательства; православный календарь и церковное благочестие определяли порядок и ход жизни православного Царства.  Симфония только начиналась на уровне Царя и Патриарха, и даже на этом уровне не исчерпывалась вопросами церковного управления. Симфония продолжалась на уровне епархиальном и завершалась на уровне приходском. При глубокой и всесторонней воцерковленности православного Царства и симфоничности всех уровней церковно-государственной жизни, нарушения симфонии на самом верхнем уровне были, хотя и нежелательны, но не особенно опасны. Главным все-таки оставалось служение «Удерживающего», которое выполнял православный Царь в симфонии со всей Церковью, а не только лично с Патриархом. Поэтому решающего значения для существования и развития Православной Империи вопрос о Патриаршестве иметь не мог.

Не следует забывать, что сам институт Патриаршества появился значительно позже Православного Царства (в середине V века). История распространения христианства показывает, что практически везде Господь сначала воздвигал равноапостольных православных Государей и потом уже под их защитой устраивал поместную Церковь. На Руси Патриаршество появляется достаточно поздно, когда после падения Византии Москва становится Третьим Римом, а Московский Царь приобретает служение «Удерживающего», ранее принадлежавшее византийскому Императору. Московское патриаршество возникает по почину Царя и при Царе для лучшего обеспечения и увенчания Симфонии. Патриарх становится первым епископом при Царе и мыслится как его соработник.

Идея созыва Поместного Собора и восстановления Патриаршества приобрела перед революцией вследствие отравления умов либерально-масонскими лжеучениями не государственно-охранительный, а государственно-разрушительный характер, она была направлена не на укрепление Симфонии, а на подрыв, разрушение и уничтожение её. Взятая на вооружение церковными либералами эта идея превратилась в свою противоположность. Произошло нечто похожее на созыв Государственной Думы и восстановление земского самоуправления: старые формы русской жизни наполнялись революционным содержанием и играли уже совершенно противоположную роль. Если в Московской Руси, в эпоху крепко воцерковленного народа и Земские Соборы, и земское самоуправление являлись опорами Православному Самодержавию, то в условиях всеобщего отступления от веры и нарастания революции учреждения подобные Государственной Думе и земствам - стали орудием борьбы с Самодержавием, идейно и организационно подготовили Февраль и сыграли крайне разрушительную роль в самом Феврале.

Подобная же ситуация сложилась и в церковной области. Церковные и околоцерковные «реформаторы» домогались созыва Поместного Собора с прямой целью - отделения Церкви от государства, т.е. разрушения Симфонии. Аналогично и восстановление Патриаршества мыслилось ими не для укрепления Царя в его служении «Удерживающего», а для его ослабления. Патриарх был нужен церковным либералам не в качестве «первого епископа при Царе», как было прежде в Византии и Москве, а в качестве фигуры, противостоящей Царю и ведущей с ним борьбу за «свободу» Церкви от «цезарепапизма». Очевидно, что выдвинутый «демократической общественностью» и поддержанный «свободной прессой» Патриарх оказался бы в полной зависимости от закулисных сил и стал бы их послушным орудием.

При этом стремившиеся к уничтожению Симфонии «реформаторы» пустили в широкий оборот безстыдную клевету, будто Государь Николай II является убежденным сторонником Синодальной системы и противником Патриаршества, хотя Государь стремился к восстановлению канонического строя Церкви, но он желал именно подлинного, а не декоративного Патриаршества и не хотел повторять злосчастного опыта с учреждением Государственной Думы.

Когда в 1905 г. Государь (по свидетельству С. Нилуса) спросил членов Синода, каких кандидатов в Патриархи они наметили, чтобы согласно византийскому обычаю самому выбрать из трех одного, ему не ответили ничего. Предложение Государем в Патриархи самого себя также было отвергнуто иерархами, причем форма отказа - гробовое молчание - была весьма оскорбительна для Царя. Ещё более укрепился Государь в своем мнении о преждевременности созыва Собора и явной неподготовленности возстановления Патриаршества после ознакомления с мнениями епархиальных архиереев по поводу необходимых церковных преобразований. В представленных Царю в начале 1906 г. «Отзывах епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе» почти все архиереи требовали реформ, направленных на «освобождение» Церкви от государственной зависимости, что, по сути дела, означало отрицание православного характера Российской Империи. Аналогичные идеи развивало и собранное по повелению Царя Предсоборное присутствие, которое напрямую увязывало восстановление Патриаршества с обособлением Церкви от государственных учреждений.

Ознакомившись с этими материалами и прекрасно понимая, что в такой обстановке господства апостасийных настроений и полного извращения идей Симфонии и Патриаршества готовящийся Собор будет представлять собой обыкновенное партийное собрание под церковной вывеской, - Государь такому Собору собраться не разрешил. Учреждение Патриаршества с целью отделения Церкви от государства, означало разрушение этого государства, а затем неизбежно и самой Церкви, поэтому Государь Николай II, будучи по слову молитвы св. Коронования «известным хранителем Святыя Твоея Кафолическия Церкви догматов» не мог не воспрепятствовать этим разрушительным попыткам.

Итак, накануне Февральской революции практически всё высшее духовенство и образованные мiряне (в основном профессора духовных академий) полностью утеряли понимание смысла и значения Симфонии и непреходящей ценности Православного Самодержавия как внешней ограды Церкви. В разрыве с государством видели не трагедию, а едва ли не панацею от всех бед и болезней, поразивших церковный организм. Между тем пресловутое «отделение Церкви от государства» было для Церкви самоубийственным шагом, поскольку речь шла не об абстрактном «государстве», а о  Православной монархии, т.е. единственной из всех известных форм государственной власти, признававшей интересы Церкви своими собственными интересами. Господствующим настроением перед революцией была мысль о «свободе» Церкви от власти Царя, когда можно будет управляться «самостоятельно». Это настроение, по сути, предопределяло пассивное поведение церковной иерархии в Феврале и её равнодушное отношение к падению Престола Православных Царей. Подобно тому как слепотствующие вожди Русской армии надеялись, что государственный переворот позволит им победоносно закончить войну (тогда как он уничтожал все имеющиеся предпосылки для достижения победы), точно также и близорукие церковные руководители наивно полагали, что с уничтожением государственной опеки во внутрицерковной жизни начнется небывалый расцвет, тогда как в действительности ликвидация «цезарепапизма» явилась для Церкви началом цепи непрерывных унижений, оскорблений, издевательств, гонений, кощунств и страшного разрушения практически всех форм церковной жизни.

+ + +

В момент Февральской революции большинство русского народа оставалось глубоко православным, поэтому позиция Православной Церкви, голос Ея архипастырей и пастырей имел решающее значение для судьбы революции. В конечном итоге после всех блужданий народ пошел бы туда, куда его звала Церковь. Революция поставила Церковь перед серьезнейшим выбором:

1. либо, сохраняя верность Симфонии, встать на сторону поверженного Царя и анафематствовать революционеров, объявить совершившийся переворот богопротивным бунтом и тем самым ослабить его или даже остановить;
2. либо разорвать Симфонию, перейти на сторону победившей власти и попытаться наладить «симфонию» уже с ней;
3. либо заявить о своей «аполитичности», неучастии в политической жизни страны, тем самым молчаливо соглашаясь на масонскую программу отделения Церкви от государства.

Казалось бы, самым естественным был первый путь, ибо он означал борьбу с революцией, тогда как второй путь означал участие в революции, а третий - попустительство ей.

По особому смотрению Божию, словно для того, чтобы сделать епископат Российской Церкви безответным, всего за 4 дня до начала революции во всех кафедральных Соборах России в Неделю торжества Православия (19 февраля) ВСЕ наши архиереи возглашали: «Помышляющим, яко Православнии Государи возводятся на Престолы не по особливому о них Божию благоволению, и при помазании дарования Святаго Духа к прохождению великаго сего звания в них не изливаются: и тако дерзающым их на бунт и измену, анафема». Фактически, когда в Петрограде начался уличный бунт, это анафематствование, фигурально выражаясь, ещё должно было звучать в ушах архиереев и подтолкнуть их действовать по первому из трех вышеуказанных путей. Тем более, что перед Февралем ещё находились архиереи-монархисты, которые высказывали весьма правильные мысли и призывали к защите Царской власти.

Так епископ Макарий (Гневушев), впоследствии священномученик, выступая 11 февраля 1917 г в Кафедральном соборе Н.-Новгорода совершенно правильно говорил, что «все мы до единого чувствуем, знаем, как среди нас растет смута, как она разнообразными путями проникает повсюду, захватывает всё большее число людей» и призывал «в эти опасные дни … объединиться для надлежащей, вседушевной охраны и укрепления того государственного строя, который веками у нас создан, который веками оправдан, который теперь особенно крепок должен быть». «Стойте же, друзья, непреоборимой стеной вокруг Царского престола», - взывал епископ, - «Пусть и теперь как во времена Козьмы Минина, князя Пожарского, протопопа Саввы, архимандрита Печерского монастыря и людей всех положений и сословий соборный колокол созывает всю Русь под единый великий и святой стяг, на котором огненными словами начертано: За Веру, Царя и Отечество!!!».

Однако церковную политику накануне Февраля определял не епископ Макарий, а Св. Синод, который на разворачивавшиеся в Петрограде революционные события смотрел с полным равнодушием. Синод фактически игнорировал поступавшие к нему в конце февраля 1917 г. просьбы о поддержке самодержавия со стороны верноподданных Российской Империи. Например, 22 февраля, т.е. накануне революции, Екатеринославский отдел Союза русского народа направил первоприсутствующему члену Синода митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому) телеграмму следующего содержания:

«Врата адовы не одолеют Церкви Христовой, но судьба Православия в нашем отечестве неразрывно связана с судьбою царского самодержавия. Воспоминая в Неделю Православия церковно-государственные заслуги русских святителей, сыновне дерзаем обратиться к Вашему Высокопреосвященству и другим первоиерархам Русской Церкви единодушными благословениями и советами в духе мира и любви укрепить самодержавнейшего Государя на защиту священных прав самодержавия, врученных ему Богом чрез глас народа и благословение Церкви, против которых покушаются те же крамольники, которые покушаются и против нашей святой Православной Церкви.

Вашего Высокопреосвященства духовные чада - члены Совета Екатеринославскогo отдела Союза Русского Народа.

Председатель В.А. Образцов».

(РГИА. Ф. 796. Оп. 204.1917. I отдел. V стол. Д. 54. л. 29-31.)

Эту и подобные телеграммы Синод оставил без рассмотрения. Никак не откликнулся Синод и на просьбу чиновников обер-прокуратуры поддержать Царя. В разгар бунта, 26 февраля, когда в городе уже лилась кровь, товарищ обер-прокурора Н.Д. Жевахов предложил председательствующему в Синоде  митрополиту Владимиру выпустить воззвание к населению - «вразумляющее, грозное предупреждение Церкви, влекущее, в случае ослушания, церковную кару» (см. «Воспоминания» Жевахова). Митрополит Владимир, имевший обиду на Государя Императора Николая II за «вмешательство» того в дела Церкви, а именно за свой перевод с петроградской кафедры на киевскую, и нашедший, по словам Жевахова, повод для сведения личных счетов, отказался помочь падающей монархии, невзирая на настоятельные просьбы товарища обер-прокурора. На следующий день 27 февраля с аналогичным предложением осудить революционное движение выступил и сам обер-прокурор Н.П. Раев, но Синод отклонил и это предложение. В момент величайшей государственной опасности наши архиереи сочли борьбу с «ненавистной» обер-прокуратурой и с пресловутым «цезарепапизмом» более важным делом, чем борьбу за монархию, от существования которой напрямую зависело бытие и внешнее благополучие Церкви.

В своих «Воспоминаниях» Жевахов также отмечал, что его призыв о поддержке монархии нашел отклик у католической церкви, которая, как известно, имеет совершенно извращенное учение о взаимоотношениях государственной и церковной властей. Однако, католики и без учения о Симфонии догадались, что происходит, и выпустили краткое, но жесткое обращение к своей пастве с угрозой отлучить от причастия каждого, кто примкнет к революционному движению. И, как пишет Жевахов, «ни один католик, как было удостоверено впоследствии, не принимал участия в процессиях с красными флагами». В данном случае Синод не возвысился даже до уровня католических прелатов, показавших в отличие от православных архиереев самую элементарную верность присяге, данной ими перед крестом и Евангелием.

Синод смотрел на процесс крушения монархии хладнокровно и безучастно, не предпринимая каких-либо попыток ее поддержать, и не сказав ничего в защиту Царя. Когда же, наконец, переворот совершился, и Царя у нас не стало, то все усилия архиереев были направлены на то, чтобы как-то оправдать и обелить совершившееся беззаконие в глазах православного народа. Чтобы заглушить голос совести, настойчиво напоминающий о тяжком грехе клятвопреступления и попрания верноподданнической присяги, было выдвинуто очень удобное «объяснение», оправдывающее этот грех и выдающее его едва ли не за добродетель.

Согласно этому объяснению Государь якобы «добровольно» отрекся от Престола и передал власть Временному правительству, а потому все верноподданные должны исполнить последнюю волю Царя и подчиниться революционному правительству. При этом утверждалось, что самим фактом отречения Императора автоматически будто бы отменяется и данная ему верноподданническая присяга.

Впервые эту точку зрения озвучил в своей проповеди 4 марта архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл (Смирнов), заявивший, что отпечатанный в газетах «Акт» об отречении, это якобы тот «документ, которым Царь Сам освобождает нас от присяги, данной на верное ему служение», а посему «освобожденные Самим Государем от присяги Ему, мы имеем в лице Временного Правительства, Государственной Думой учрежденного, вполне законную власть», которой «должны теперь повиноваться, как повиновались не за страх, а за совесть Государю своему». В дальнейшем это объяснение неоднократно повторялось устно и печатно, а многими и до сих пор используется для оправдания февральского греха. Ниже мы покажем лукавство и полную неприемлемость данного объяснения, особенно для человека с монархическим правосознанием.

Уже из приведенных слов архиеп. Кирилла ясно выступает то вопиющее внутреннее противоречие, которым страдает предложенное им оправдание клятвопреступлению. Чтобы увидеть это противоречие, достаточно спросить: каким образом «учредившая» Временное правительство Государственная Дума получила право «учреждать» орган Верховной власти, когда она сама была лишь учреждением Верховной власти - Государя Императора? Очевидно, что Дума незаконно похитила прерогативы Верховной власти, иначе бы «вполне законное» Временное правительство было бы учреждено самим Государем Императором, ибо другого законного источника Верховной власти в Российской Империи не существовало. Иными словами имела место государственная измена со стороны Государственной Думы, а учреждение этой Думой «временного правительства» есть акт самого обыкновенного самозванства.

Вообще всякая революция есть беззаконие, она подготовляет почву для того предельного Беззаконника, «которого пришествие, по действию сатаны, будет со всякою силою и знамениями и чудесами ложными» (2 Фес.2:8), следовательно узаконение и оправдание созданной революцией беззаконной власти есть приобщение к духу Антихриста, если не прямой переход в его лагерь.

Поэтому попытка оправдать февральский грех «законностью» отречения неизбежно ведет к противоречию, ибо в этом случае для спасения лица приходиться либо отрицать саму Февральскую революцию, как не имевшую место, либо объявлять её не антихристовым, а христианским делом.

В самом деле, если вопреки тому факту, что Основные Законы Российской Империи никакого «отречения» Царствующего Императора от Престола не предусматривают (а стало быть, оно было полным беззаконием), начать утверждать, что Государь отрекся в пользу брата законно, и Михаил Александрович передал власть Временному правительству также законно, то тогда естественно возникает вопрос: а была ли вообще в Феврале 17-го года революция и свержение монархии или ничего такого не было никогда, а просто Государь-Император взял да и решил по своему произволу изменить образ правления и сделать Россию республикой? С чего это вдруг Царь-Мученик написал в своем дневнике слова: «кругом измена, и трусость, и обман»? Что он имел ввиду, если всё прошло «вполне законно», по его добровольному желанию в соответствии с Основными Законами Российской Империи? О каком таком «жидомасонском заговоре» можно тогда вообще вести речь, если монархия пала не в результате заговора и уличного бунта, а просто-напросто произошла законная передача власти от Государя Николая II через Михаила к Учредительному Собранию? Если Временное правительство «законное» и ему, по словам архиеп. Кирилла, надо «повиноваться не за страх, а за совесть», то как смеет кто-то называть Корнилова, Алексеева, Лукомского, Колчака, Брусилова, Рузского, Данилова и других военачальников «предателями»? Ведь тогда они лишь выполняли распоряжения «законного» правительства, подчиняться которому призвали Михаил, Синод Православной Церкви и все Ея архиереи. Все эти генералы лишь исполнили волю своих Государей и подчинились как верные чада Православной Церкви своему священноначалию. Арест Государыни Императрицы ген. Корниловым в этом случае не позор, а гражданская и воинская доблесть, пример послушания законной власти и верности присяге; напротив, ген. граф Келлер становится тогда самым настоящим изменником Родине, не подчинившимся «законному» правительству, которому призвали подчиниться Царь и Церковь.

Но абсурд на этом не заканчивается. В своем «Акте» Великий князь Михаил Александрович Царский власти не принял, а переадресовал её Учредительному Собранию, которое «на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования,  своим решением об образе правления выразит волю народа». Следовательно, признающий «Акт» об отречении Михаила законным встает на антимонархическую точку зрения, поскольку народ на Учредительном собрании должен был решать вопрос не о личности Правителя (как на Соборе 1613 года), а об образе правления (монархия или республика?). Иными словами Михаил, получивший власть от Бога, делал своим «Актом» источником власти не Бога, а народ, т.е., признавая Учредительное собрание Верховной властью, он вставал на чисто демократический (жидомасонский) принцип власти, согласно которому источником верховной власти является не Бог, а народ. Принцип народовластия абсолютно неприемлем для человека с монархическим правосознанием, поэтому признающий законность «Акта» Михаила тем самым признается в том, что он не монархист. Сторонники «законности» отречения из числа монархистов должны иметь мужество быть последовательными и выступать не под лозунгом «За Веру, Царя и Отечество!», а под лозунгами кадетов и меньшевиков - «Да здравствует Временное правительство!» и «Вся власть Учредительному собранию!».

Что же касается «добровольности» отречения Государя от престола, то сейчас в свете всех имеющихся фактов совершенно очевидно, что произошло не отречение Императора Николая II, а свержение его с Престола, и не только свержение его, но и самого Престола. Но и в марте 1917 г. нельзя было не видеть прямой связи между февральским мятежом и последующим «отречением». Если отбросить лукавые отговорки, то становится предельно ясным, что так называемое «отречение» есть следствие насилия над Государем, шантажа, угроз, запугивания, наглой лжи, т.е. следствие тех самых «бунта и измены», о которых говорится в 11-ой анафематизме в Неделю Торжества Православия. Любому наблюдателю и тогда и сейчас было понятно, что если бы не петроградский мятеж, изменническая деятельность Думы (отказавшейся подчиниться Царскому указу о роспуске от 26 февраля и сформировавшей 1 марта самозванное Временное Правительство), предательство всех высших военачальников, включая начальника Штаба Верховнаго Главнокомандующаго, то никакого «отречения» не было бы никогда.

Сторонников «добровольности» отречения позволительно спросить: считают ли они нашего Государя умалишенным, раз он собственными руками стал разрушать свое Самодержавие, попирая клятву, принесенную при священном короновании, или же имело место грубое насилие над его волей и совестью? И если имело место второе (ибо первый ответ есть самая настоящая хула на Мученика), то тогда от «добровольности» и «законности» не остается и следа, ибо наделение кого-либо полномочиями или передача этих полномочий, сделанные под угрозой или под насилием, не имеют никакой юридической силы, а получившие таким насильственным образом свои полномочия являются государственными преступниками, каковыми и были члены «учрежденного» Государственной Думой Временного правительства. Таким образом, юридически Государь оставался законным правителем и после того, как подписал телеграмму, адресованную Начальнику штаба, где заявлял о сложении с себя верховной власти, и вообще все подписанные им после свержения с Престола бумаги имеют не больше значения и силы, чем полученные под пытками в НКВД «добровольные» признания и самооговоры замученных чекистами людей. 

Что же до мнимого «освобождения» верноподданных от присяги своему Царю (правильнее назвать это самоосвобождением),  то кому как не архиереям было знать, что к присяге на верность Императору перед крестом и Евангелием приводила Церковь в лице своих священнослужителей (как и на Царство помазывала Церковь, а потому отрекшийся Помазанник всё равно остается Помазанником). Принятие присяги, это не политический, а религиозный акт, поэтому никакое светское лицо, хотя бы и сам Царь, от присяги освободить не может, как не может он, например, снять с кого-то сан или сделать кого-то епископом. Это может сделать только тот, кто и приводил к присяге, т.е. Церковь, а она, не разрешая народ от предыдущей присяги, стала приводить к новой, тем самым полностью уничтожив в народе всякое доверие к присягам и обязательствам вообще. К слову сказать, согласно церковному каноническому праву, лишь одно обстоятельство могло освободить российских подданных от присяги на верность Государю Императору – отпадение последнего от православия.

Ложность всей этой аргументации стала ясна уже через год (а многим и гораздо ранее), так, например, епископ Селенгинский Ефрем (Кузнецов), выступая на Поместном Соборе, прямо сказал, что в марте 1917 г. народ России «ни во что вменил целование св. Креста и Евангелия». Признание еп. Ефрема весьма ценно, ибо 15 мая 1917 г. он писал обер-прокурору Вл. Львову: «я, как и все граждане, выразил своевременно свою верность Новому Временному Правительству и новому государственному строю, в своей миссионерской церкви огласил акт о передаче верховной власти, привел паству к присяге на верность Временному Правительству».

Кроме того, почему же сам Царь не заявил, что он освобождает своих верноподданных от присяги? Например, когда  в Германии случился в ноябре 1918 г. свой «Февраль», то германский Император Вильгельм II, отрекаясь от прародительского престола Императора Германского и короля Прусскаго, чтобы не вносить смуту в немецкий народ, специальным актом разрешил его от присяги на верность ему и Царскому дому. Неужели наш Государь любил Россию меньше, чем Вильгельм свою Германию и не понимал, что освободив народ от присяги отдельным актом (или хотя бы указав на это одной строчкой в Акте об отречении), он тем самым «облегчит народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы»??? (цитата из Акта об отречении).

Дополнительным доказательством ложности утверждения, что отречение автоматически освобождает от присяги, является тот факт, что, по крайней мере, одним из архиереев – епископом Омским и Павлодарским Сильвестром (Ольшевским) паства особым актом была освобождена от присяги на верноподданство Императору. 10 марта епископ призвал граждан принести присягу новой власти, а для ликвидации существующих смущений в народе о прежней верноподданнической присяге, он отменил её действие, публично прочитав особую молитву из «Требника» – «На разрешение связующих себя клятвою». Использование этого чинопоследования во время церемоний присяги было еп. Сильвестром рекомендовано для духовенства всей епархии.

Таким образом, личным примером нарушения присяги на верность Императору духовенство вовлекло в клятвопреступление и всю свою паству, среди которой было сильнейшее смущение по поводу свержения Царя и необходимости соблюдать данную ему Присягу. 

В целом священноначалие Русской Церкви по его отношению к свержению Императора и Временному Правительству можно разделить на следующие группы.

1) Сознательно поддержавших революцию, считавших необходимым заменить монархию на более совершенный республиканский строй.

Эта группа была сравнительно небольшая, около 10 % епископата. Сюда входили почти все будущие архиереи-обновленцы. Самым ярким представителем этой группы был Красноярский епископ Никон (Бессонов), который открыто объявил о своих политических убеждениях: «Я полагаю, что в России должна быть РЕСПУБЛИКА (выделено Никоном. – А.К.)». Выступая на собрании кадетской партии 12 марта он говорил, что «радуется о совершившемся перевороте», что «о монархе, даже конституционном, у нас и речи быть не может».

2) Аполитичных церковных либералов, с радостью принявших свержение Императора, обольстившись мнимой свободой.

Таковых было большинство, примерно половина епископата. Типичным представителем этой группы являлся архиепископ Новгородский и Старорусский Арсений (Стадницкий), заявивший буквально следующее: «Двести лет Православная Церковь пребывала в рабстве. Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор!».

3) Поддерживавших ранее самодержавие, но смирившихся с переворотом и посчитавших, что ради порядка в стране и продолжения войны необходимо поддерживать самозванное Временное правительство.

Эта группа также была значительной, но уступала по численности второй группе. Сюда попал, например, упоминаемый выше епископ Макарий (Гневушев), до Февраля стоявший  «За Веру, Царя и Отечество», а после Февраля заявлявший, что «совершившийся переворот неизменен. Вся власть в государстве до созыва Учредительного Собрания принадлежит единственно Временному Правительству. Никакой другой власти Государственной нет и не должно быть. Возврата к прошлому нет, не будет и невозможно ему быть». Другие наиболее известные представители этой группы: архиеп. Антоний (Храповицкий), архиеп. Анастасий (Грибановский), епископ Андроник (Никольский), епископ Феофан (Быстров).

4) Непринявших новой власти. Таковых насчитывалось буквально единицы. Их можно перечислить по именам: арестованный Временным правительством Митрополит Петроградский Питирим (Окнов), архиепископ Воронежский Тихон (Никаноров), а также епископы: Екатеринославский Агапит (Вишневский), Петропавловский Мефодий (Красноперов), Тобольский Гермоген (Долганов), Елисаветградский Прокопий (Титов), Астраханский Митрофан (Краснопольский) и викарный епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский), ректор Московской духовной академии. Например, астраханский архиерей не разрешал своему духовенству совершать торжественные молебствия в честь революционных событий, не дал своей подписи под приветственными телеграммами, посланными духовенством Временному правительству. Аналогично поступил и воронежский архиерей, не дав разрешения своему священству устроить в течение дня праздничный колокольный звон по случаю свержения монархии. В приёмной Тихона (Никанорова) портреты императора Николая II, его супруги и императора Александра III висели вплоть до 9 июня, когда были сняты пришедшими из совдепа красногвардейцами. Но даже среди этой группы архиереев никто не выразил активно своего протеста и решительно не осудил переворот, хотя к этому их обязывали присяга и архипастырский долг.

Границы между указанными группами были достаточно подвижны, некоторые архиереи за время революции умудрились несколько раз сменить «ориентацию». Например, член IV Государственной Думы епископ Томский Анатолий (Каменский), сперва не разобравшись в обстановке, благословил 11 марта знамя Союза русского народа, затем 14 марта объявил смену власти актом «свершившейся воли Божией», призвал паству к послушанию Временному правительству, а уже 16 апреля принял участие в революционном празднике «Дня женского равноправия» (так по-революционному был названа Неделя свв. жен-мироносиц) и 18 апреля - в торжествах по случаю социалистического Первомая. Всё это, однако, не помогло еп. Анатолию удержаться на кафедре: на епархиальном съезде (состоявшемся в конце мая 1917 г.) со стороны томского духовенства ему было выражено недоверие за его «черносотенные взгляды в прошлом». За оставление еп. Анатолия на кафедре высказалось менее трети делегатов съезда – 34 человека (32 % присутствовавших на съезде), а против него – 73 (68 % голосов), о чем была послана телеграмма в Синод, который пошёл навстречу требованиям духовенства и предложил епископу Анатолию подать прошение об увольнении, что тот и сделал.