Regrets, I’ve had a few;
But then again, too few to mention.
I did what I had to do
And saw it through without exemption.

Я – дитя своего времени. Не могу сказать, что я настолько провидчески мудр, что избежал всевозможных глупостей, нелепостей и подлостей моей великой эпохи больших перемен. Я многого стыжусь, но этот стыд не рвет меня на части, т.к. всё же всё то, за что мне сейчас стыдно – следствие незнания и недопонимания в процессе познания. Я переношу этот стыд так же естественно, как естественно мы переносим стыд за орфографические ошибки в школьных диктантах, за дважды два равно десять на уроках математики, за обкаканные в яслях трусы. Избежать всего этого практически невозможно, главное – стараться сократить процесс обучения, не совершать одну и ту же глупость многажды.

Я думаю, то, что Россия – православная христианская страна, есть факт практически бесспорный. Можно спорить о нюансах, количестве, но совсем не качестве последнего утверждения. И тем не менее, все мы мало что знаем о христианстве.

Я хорошо помню, как во втором или третьем классе школы моя первая, ныне уже покойная, учительница со злостью в голосе заявила, что если хоть кто-нибудь в классе будет отсутствовать в субботу накануне Пасхи, тот получит годовой «неуд» по поведению. Такая оценка поведения фактически означала, что ученик будет оставлен на второй год. И она не шутила. Кстати, я не любил и продолжаю не любить свою первую учительницу и ничего не могу с собой поделать. О мёртвых, конечно, надо говорить только хорошее или – ничего, обычно я стараюсь следовать этому правилу. Но вот узнав о её смерти, я написал стихотворение, состоящее всего из одной строчки:
Обиды умирают вместе с их предметом.
Это та жестокость, в которой я не могу себе отказать даже сейчас.

Я уже забыл, как назывался издававшийся до самого конца Советской власти журнал, но хорошо помню, что это было специальное издание, направленное на атеистическую пропаганду. Кажется, журнал и назывался «Атеист», впрочем, не уверен.

По складу характера, как это сейчас понимаю, я всегда тяготел к служению церкви. Конечно, что такое церковь, я толком (точнее, никак) не представлял, но был какой-то образ, сформированный книгами, фильмами и т.п. Мне очевидно сейчас, что мое представление о церковной службе имело характерный католико-протестантский акцент. Как-то из подросткового желания поглумится над незыблемыми правилами, я заявил в школе при большим скоплении учеников и учителей, что после получения аттестата пойду в духовную семинарию. Классный руководитель испуганно спросила меня, представляю ли я себе, какое это будет пятно на всю школу и на мою семью. Именно в такой последовательности.

Коммунисты очень грамотно вели антирелигиозную работу. В те времена, которые я помню, спора с православной церковью не было в принципе. Т.к. церковь была загнана в фактическое подполье пятьюдесятью предшествующими годами травли, антирелигиозная пропаганда велась на общефилософском уровне. Пропаганда велась с позиций диалектического материализма, причем, это была даже не пропаганда, а именно контрпропаганда, практически всегда against любой формы идеализма и любой формы метафизики. Таким образом, в моем детстве в головах большинства моих сверстников не существовало православного Бога, но существовал просто «бог» как еретически неверная философская категория.

Казалось бы, исторической связи православия и России не стало.

Первое Евангелие, что я прочитал уже в возрасте лет 16-17-ти, был роман «Мастер и Маргарита». Я тогда и не догадывался, что это было Евангелие от Дьявола. Но для меня это был какой-то момент объединения разрозненных в голове впечатлений. Тогда вдруг пословицы, кладбищенские кресты, сюжеты и реминисценции в искусстве, вечернее перед сном бабулино нашептывание молитв, уже лежа в постели, и многое-многое другое объединилось и стало смотреться в совсем другом свете. Вдруг оказалось, что «поток сознания» двухсот миллионов людей, чуждых религии и просто далеких от неё, определяется совершенно религиозными православными мотивами. Я хорошо помню, как этот слабый, почти неуловимый, мотив, тихой сапой всегда звучавший повсюду, очень быстро, за какие-то несколько лет, зазвучал, как серьезный симфонический оркестр, как только позволили на то обстоятельства.

У Есенина есть:
…Стыдно мне, что я в Бога не верил,
Горько мне, что не верю теперь…
Я вот тоже уже никогда, наверное, не стану верующим человеком. В силу обстоятельств времени я никогда не восприму Бога иначе, чем эстетическую категорию. При этом вне этой категории мне уже невозможно судить о Добре и Зле, Красоте и Уродстве.