Одна из устойчивых иллюзий, пожалуй, заключается в мысли о том, что труд в принципе благороден и «по умолчанию» необходим для человека.

По меньшей мере сомнительный постулат о том, что «труд сделал из обезьяны человека», делает возможным ещё одно, куда более подозрительное допущение о том, что именно труд есть основная методика достижения царствия небесного.


Меж тем, даже библейская мифология рассматривает необходимость труда как одну из форм проклятия человека. Требование «в поте лица добывать хлеб свой» в общем-то просто наказание за поеденное яблоко, а никак не методика просветления.

Об этом «забывает» цивилизация, предлагая человеку идеал добросовестного труженика земледельца ли, рабочего, офисного служащего, банкира — не имеет значения. В общем-то, все они в равной степени прокляты необходимостью трудиться для пропитания.

Заметьте, кстати, что апостолы не работают. Отправляясь за Иисусом, они переходят к совершенно иной модели, куда более древней — они становятся собирателями. (Вспомним хотя бы пресловутые колоски на поле, которые жевали ученики в субботний день.)

Модель бытия собирателя — значительно более архаичная и, как это не покажется современному человеку странным, куда более свободная.
Собиратель тратит значительно меньше времени на поддержание жизни, он не связан планами грядущего урожая, совершенно не обеспокоен идеей прибавочной стоимости и практически полностью освобождён от соблазна владения.

Ибо нет ничего более безумного, чем собирать корешки и тащить мешок с оными за собой — просто лишняя обуза, тяжкий и бестолковый груз.
Владение не нужно — ведь корешки всегда под ногами.

Эта модель сознания эволюционно куда более свободная, нежели модель земледельца и пастуха.

Так же интересно, что сама способность к мышлению у человека эпохи собирательства ничуть не ниже, чем у земледельца. Проще говоря, собиратель — такой же по способностям человек. Но он не переходит к модели накопления прибавочного продукта, не собирает излишек, потому именно, что знает о том, что владение принесёт ему только несчастье.


«Для них не существует "мое" и "твое", корень всяческого злодейства», — писал Пьетро (1511) о коренных североамериканцах, которых он встретил во время второго путешествия Колумба. У бушменов «нет чувства собственности», согласно Посту (1958), а Ли (1972) обнаружил, что у них нет «резко выраженной дихотомии естественной среды и общественного богатства». Опять-таки, существует грань между природой и культурой, и нецивилизованные народы выбирают первое.

Многие собиратели-охотники могут унести все необходимые им вещи в одной руке, и умирают, имея при себе то же самое, с чем появились на свет. Когда-то люди делились всем; с приходом агрикультуры собственность приобретает первостепенное значение, а человеческий род начинает считать, что ему принадлежит весь мир. Вряд ли человеческое воображение способно найти нечто, аналогичное подобному искажению реальности.

Салинз (1972) по этому поводу весьма красноречиво писал: «У самых примитивных народов мира немного собственности, но они не бедны. Нищета не обозначает малое количество имущества, как не обозначает она и отношение между целями и средствами; прежде всего, нищета — это отношение между людьми, социальный статус. В этом качестве нищета — изобретение цивилизации».
(Дж. Зеран «Первобытный человек будущего» )

Архетипы человека-собирателя адресуют нас ко времени единства человека и мира, матери- природы, ежедневно кормящей своих детей.
Опять же «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!» - как мы видим вовсе не адресует нас к образу жизни честного труженика-земледельца, ведущего битву за очередной урожай.

Труд не является условием счастья и радости каждого дня. Условием счастья является единство человека и кормящего его мира. И только гораздо позже кормящая природа будет трансформирована в идею отделённого от человека доброго и подающего Бога.

Это случилось уже тогда, когда начала распадаться целостность человека и мира. Вероятно, речь может идти о моменте окончания золотой эры.

Именно Сатья-юга связана с человеком собирателем, с человеком настолько целостного восприятия себя в мире, что мы не сможем обнаружить в этом сознании никакого зазора, никакого основания для возникновения культуры.
Это время тотального сознания, когда нет никакого отдельного от природы символа, мифа. Природа вся насквозь мифологична, а человек ни на секунды не выпадает из образного восприятия себя в потоке воплощений.
Человек на тот момент практически не нуждается ни в языке, ни тем более в письменности, поскольку вся полнота мира сосредоточена в нём всегда.

По мере возникновения символических систем в сознании, человек выпадает из этого рая, он уже не тотальный маг, природа перестаёт откликаться на каждое его действие. Мир теперь напоминает внезапно отвернувшуюся от ребёнка мать, а единственным способом возвращения в тотальное знаковое единство оказывается ритуал.

И вот тут возникает фигура посредника — шамана — дающего такую хотя бы временную возможность возвращения к единству для каждого участника действия.
Именно тут же и зарождается инстинкт театральности, о котором писал Николай Евреинов - инстинкт присущий каждому человеку, как память о жизни в тотальном мифе - в золотой юге.

Надо сказать, что шаман — первый посредник, в длинной исторической череде жрецов, магов, кудесников, священников, актёров, писателей — всего того посреднического племени, которое со временем начало претендовать на особую свою сталкерскую роль. В наши тёмные времена эти претензии доходят до совершеннейшей карикатуры вроде батюшек, что не допускают прихожанок до причастия в силу каких-то «канонических» требований.

Институт посредников не вырождается, кстати, именно там, где шаманы-кудеснки сохраняют образ жизни собирателей, живут «чем Бог послал», довольствуются необходимым и не переходят к моделям накопления излишков.

Ведь жрецы-то как раз и должны были уничтожать излишки производственного процесса общества. Такова одна из функций жертвоприношений — жрец изымает избыточный ресурс из общества, делая невозможной идею прогресса, развивающегося в пропасть времени.
Тем самым сохранялась хотя бы частично свобода от чрезмерного труда. Человек не превращался в товар, а смысл его пребывания здесь ещё как-то угадывался за бурлением растущих желаний.

Но система пара под натиском товара, сделав человека таким же товаром. И именно товарное мышление установило труд — ценностью, а не проклятием.
Результат этого — загнанный своими желаниями принципиально ненасыщаемый человек- бездонная бочка. Он будет трудится до последней минуты, полагая это своим неоспоримым достоинством, так и не найдя свободной минутки на молитву хотя бы и перед смертью.