Уплывай со мной, Джеки. Оставим за спинами берег.
И кому нужны реки, каналы, что россыпью змеек
режут город на ромбы, темнеют, звенят под мостами.
Города - это тромбы. С тобой и двумя паспортами
уплывём. В Ледовитый. В Индийский. У вод сто оттенков.
Чайки кипенной свитой взлетят, тишину исковеркав.
Уплывай со мной, Джеки. Бетонные клетки - не дом нам.
В этом / в прошлом ли веке одна лишь стихия бездонна.
Волны будут нам садом, луна с маяками - торшером.
В пиджаке полосатом с заполненным ромом фужером
ты на палубе как на веранде вздремнешь ненадолго.
Тлеют в небе закатном лучи из китайского шелка.
Уплывай со мной, Джеки. Не сыщешь вакцины, таблеток
в интернете / в аптеке от будней, дэдлайнов и клеток.
Мы уходим с рассветом. В портах островов незнакомых
фруктов с запахом лета накупим за пару целковых.

Ливень ленты чеканит. Тяжелыми кажутся веки.

Говорят, что ты занят.
Так где же ты? Где же ты, Джеки?

Джек заходит в больницу. Бьет в нос горький запах микстуры.
Измождённые лица. Сутулятся в креслах фигуры.
Врач протянет конверты.
Нет. Джейн не становится лучше.
Голубые мольберты. Записки о море и суше.
Джейн больна океаном.
Джек болен Джейн. Всё еще болен.
Кипяток льёт из крана. Джек шепчет, что всё под контролем.
Засыпает столица.
В шкафу пузырек со снотворным.

Джеку палуба снится,
и Джейн ловит пальцами волны.

© Лёша Самолётова

Я любил поэта по имени Доминик.
Ник говорил не "ПалАник", а "ПаланИк",
Не уважал попсу, сигареты, кофе, -
и это привело его к катастрофе.
Доминик приходил ко мне, приносил вино,
говорил, вокруг - ужасающее говно.
Обнимал кота, балансируя на пороге...

У него в стихах танцевали единороги,
Из его блокнота можно было напиться,
На его картинах летели живые птицы,
О его слова я часто колол руки...

- Почему вокруг одни мудаки и суки?!
Почему они не любят моих драконов?
А романтику электричек и перегонов?
Почему они не видят, как я цвету,
но читают мутную, мерзкую ***ту?

- Потому что все оставшиеся драконы
Позапиханы на военные полигоны.
Никого не переделаешь чудесами:
интересны людям только они сами.

***

...С разговора об этом прошла уже пара лет,
и хороший поэт- теперь неплохой скелет.
Я поеду его навещу. Юбилей скоро.
На могиле Ника - отличная мандрагора.

© Арчет

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеется время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

© Аля Кудряшева

Идет по улице скелет,
На нас с тобой похож,
Ему совсем немного лет,
И он собой хорош.

Возможно, он идет в кино,
А может, из гостей,
Где пил игристое вино
И был не чужд страстей.

А может, дома сигарет
Закончился запас,
И в магазин решил скелет
Сходить в полночный час.

Идет себе, ни на кого
Не нагоняя страх,
И все в порядке у него,
Хоть с виду он и прах.

Идет он на своих двоих
Дорогою своей,
Идет, живее всех живых
И мертвых всех мертвей.

© Автор Неизвестен

Хочу таинственно умереть в порту, под дождем. Играет саксофон, и на мое убийство выезжает детектив в плаще и шляпе, он устал и слишком стар для этого дерьма, от него пахнет сигарами и виски, а я мертв от того, что слишком много знал.

Дети уходят из города
к чертовой матери.
Дети уходят из города каждый март.
Бросив дома с компьютерами, кроватями,
в ранцы закинув Диккенсов и Дюма.

Будто всегда не хватало колючек и кочек им,
дети крадутся оврагами,
прут сквозь лес,
пишут родителям письма кошмарным почерком
на промакашках, вымазанных в земле.

Пишет Виталик:
«Ваши манипуляции,
ваши амбиции, акции напоказ
можете сунуть в...
я решил податься
в вольные пастухи.
Не вернусь. Пока».

Пишет Кристина:
«Сами учитесь пакостям,
сами играйте в свой сериальный мир.
Стану гадалкой, ведьмой, буду шептать костям
тайны чужие, травы в котле томить».

Пишет Вадим:
«Сами любуйтесь закатом
с мостиков города.
Я же уйду за борт.
Буду бродячим уличным музыкантом.
Нашел учителя флейты:
играет, как бог».

Взрослые
дорожат бетонными сотами,
бредят дедлайнами, спят, считают рубли.
Дети уходят из города.
В марте.
Сотнями.
Ни одного сбежавшего
не нашли.

© Автор Неизвестен

Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.

Я буду стар, а ты — ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни — не на года, —
оставшиеся нам до новой эры.
В Голландии своей наоборот
мы разведем с тобою огород
и будем устриц жарить за порогом
и солнечным питаться осьминогом.

Пускай шумит над огурцами дождь,
мы загорим с тобой по-эскимосски,
и с нежностью ты пальцем проведешь
по девственной, нетронутой полоске.
Я на ключицу в зеркало взгляну
и обнаружу за спиной волну
и старый гейгер в оловянной рамке
на выцветшей и пропотевшей лямке.

Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревянной.
И если мы произведем дитя,
то назовем Андреем или Анной.
Чтоб, к сморщенному личику привит,
не позабыт был русский алфавит,
чей первый звук от выдоха продлится
и, стало быть, в грядущем утвердится.

Мы будем в карты воевать, и вот
нас вместе с козырями отнесет
от берега извилистость отлива.
И наш ребенок будет молчаливо
смотреть, не понимая ничего,
как мотылек колотится о лампу,
когда настанет время для него
обратно перебраться через дамбу.

©Иосиф Бродский

Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг; книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с легкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее озеро внутри нас. Я в это верю.

© Франц Кафка, письма

Однажды я проснулся не тем человеком. Однажды я проснулся взрослым. Больше я не сплю по ночам; мать не кричит меня с окна на ужин; никто не ругает, что ухожу со двора; друзья за мной больше не заходят; одежду я пачкаю пролитым вином, а не мажусь в песочнице; никто не покупает мороженое, когда капризничаю; не барахтаюсь в ванне, а просто в ней лежу; дни рождения стали невесёлыми. В детстве я не мечтал стать взрослым. Я — ребёнок, дайте мне шоколадку и валите заниматься своими взрослыми делами.

© Автор Неизвестен

— Сэр! Разведка докладывает, что на подходе силы Алкоголизма, Разврата и Хаоса!
— Что ты сказал, сержант?
— Сэр, на подходе крупные Выходные силы!
— Мать вашу, мы не должны допустить их прорыва в личную жизнь! Сейчас осень, в тылах господствует депрессия, они выйдут на оперативный простор, соединятся и образуют Запой! Надеюсь, ты помнишь, чем закончился прошлогодний Запой, сержант?
— Да, сэр! Кажется, тогда погибла Любовь...
— Вот именно, сержант. Поэтому выдвинуть на передний край Книги и Горячий шоколад! Запереть дверь и никого не выпускать из штаб-квартиры, пару сериалов оставьте в резерве, комедии выдвинуть на фланги. Запросите музыко-поддержку с аудионосцев! Пусть накроют все пледовыми бомбардировками!
— Есть, сэр. Но что делать с Воспоминаниями? Они сидят в подвале и сильные аудио-бомбардировки могут выпустить их наружу. Тогда они совершат диверсию...
— Оставьте Игру на входе...
— Игру? Она слишком ненадежна, сэр! В прошлый раз она чуть не обанкротила нас!
— А у тебя есть альтернативные предложения?! Сержант, тебя там в Академии Обороны Спокойствия и Самоконтроля учили думать или подчиняться приказу?!
— Я учился на кафедре Душевного Равновесия, сэр. Кафедра при институте Спокойствия, сэр. И там нас учили...

Он не успел договорить. Три роты Разврата ударили одновременно по правому флангу, в лице трех блондинок-лесбиянок в HD качестве. Форт "О'Лег" дрогнул, но выстоял... Впереди было 2 тяжелых дня в окружении...

© Автор Неизвестен

Иногда люди позволяют одной и той же проблеме годами портить им жизнь, а между тем они могут просто сказать: «Ну и что». Это одно из моих любимых выражений: «Ну и что?»

«Мама меня не любила». Ну и что.
«Муж не хочет меня». Ну и что.
«Я преуспел, но до сих пор одинок». Ну и что.

Не знаю, как мне удалось выжить в те годы, когда я еще не научился этой премудрости. Мне понадобилось много времени, чтобы постичь ее, но когда я научился так мыслить, это осталось со мной навсегда.

©  Энди Уорхол

Большинство людей, в сущности, умирает в двадцать-тридцать лет: перешагнув этот возраст, они становятся лишь своею собственной тенью; всю остальную жизнь они подражают сами себе, повторяя с каждым днём всё более механически и уродливо то, что уже когда-то говорили, делали, думали или любили в те времена, когда они ещё были они.

© Ромен Роллан

Немногие люди способны переносить полное одиночество. Я и сам, как вы знаете, не люблю одиночества, но после нескольких попыток пришел к выводу, что общество болтливых дураков еще хуже.

Куда, интересно, потом из них деваются эти мальчишки, от которых у нас не было никакого противоядия в двенадцать лет - один раз увидеть у друзей на vhs и пропасть навсегда; темные брови, щекотные загривки, нежные шеи, узкие молочные спины в родинках; повадка целоваться, подаваясь вперед всем телом, торопливо и жадно; лукавые глаза, сбитые костяшки пальцев, щетина, редкая и нелепая, никакой тебе вожделенной мужественности; зажигалка благодаря заботливым друзьям исторгает пламя высотой в палец, и, закуривая, можно спалить тебе челку; сигарету носят непременно в углу губ и разговаривают, не вынимая ее изо рта; поют дурными голосами по пьяни у тебя под окнами и совершенно неподражаемо, роскошно смеются - запрокидывают головы, показывают ямочки, обнажают влажные зубы; носят вечно съезжающие джинсы, умеют дуться, подбирая обиженные губы и отворачиваясь; просыпаются горячие и мятые, в длинных заспанных отметинах от простыни и подушки; играют в бильярд и покер, цитируют великих, горячатся, гордятся татуировками и умирают не успеваешь заметить когда; в двадцать четыре еще дети, в тридцать - уже крепкие самоуверенные мужики с вертикальной складкой между бровей, жесткий ворс на груди, невесть откуда взявшийся, выпуклые мыщцы, сытый раскатистый хохоток, пристрастие к рубашкам и дорогим ботинкам, ничего и близко похожего на то, за что ты легко могла отдать полжизни и никогда не пожалеть об этом. 

Красивые, красивые, и были, и будут, кто спорит; еще и умные к этому времени, и прямые, и забывают привычку так много и страстно врать по любому поводу; взрослые, да, серьезные, и пахнут смертной скукой. Хочется спросить, зачем они съели того мальчика, с кожей прозрачной, как бумага, который вешал себе на стенку журнальный разворот с какой-нибудь невероятной серебристой машиной - ничего не было слаще, чем смотреть на него, сидящего на парапете над рекой, рассказывающего тебе что-то с сигаретой в углу рта, и чтобы солнце золотило ему волосы и ресницы.

© Вера Полозкова

Строительная бытовка. У крыльца три котенка. Лежат, лениво лапами друг друга скребут. Выходит мужик, охранник. Сигарета в зубах, в руках миска с едой
Мужик(ставит миску на пол): Ну что, побляданыши, все здесь собрались?
Котята бросаются к миске, начинают наворачивать.
Мужик:( лаская того, кто подвернется): Вот же твари бесполезные.
Один котенок мяукает
Мужик: Че орешь, скотина? Не дают жрать? Братва, ну ка расступитесь ( сажает котенка перед миской) жри давай, а то не вырастешь
Котята синхронно едят
Мужик( задумчиво глядя в даль): вот пустят вас на живодерню, на шапки.
И уже с укоризной в голосе: Не драться! Не драться! Всем хватит

© С. Минаев

Мы будем забыты эпохой,
Забыты друзьями, забыты работой.
Мы будем забыты родными сердцами,
Родными людьми и их городами.

Мы будем забыты квартирами нашими,
Зданиями этими высочайшими.
Переулки знакомые будут меняться,
Пока мы будем в забвенье купаться.

Мы будем забыты временем этим
И будет так, этого мы не заметим.
Забудут о нас улицы города,
Другие люди будут бегать от холода.

Мы будем забыты миром,
Без кумиров.
Мы будем забыты эпохой,
И похуй.

© Николь Басс.

Когда воспоминания ощущаются как настоящая жизнь, они становятся настолько же ценными. Если подумать о моменте прошлого, к тебе возвращается запах скошенной травы, тепло чужой руки, вкус поцелуя.
Кто угодно ускользнет в такие воспоминания, чем будет проводить ночи в одиночестве, глядя на потолок из металла и пластика..

© Автор Неизвестен

Кошки не ходят строем, у кошек нет документов.
Им не нужна прописка и даже билеты в кино.
Они сидят без работы или служат в числе агентов
Высших цивилизаций, но чаще им все равно.

Кошки не голосуют, рекламе они не верят,
Лукьяненко и Донцова для них не авторитет.
Кошки — это не люди, но кошки — это не звери,
Они — разумные монстры с весьма далеких планет.

Кошки масс не боятся и мыслят вполне свободно,
С корпоративной культурой кошкам не по пути.
Кошки всегда одеты, как кошки, а не как модно.
Навесьте ярлык на кошку — и кошка вам не простит.

Кошки не верят в бога, а если верят — то тайно,
И не в такого бога, в которого верим мы.
Все, что мы знаем о кошках, узнать удалось случайно,
Их мифы упоминают про ядерный свет зимы.

Но есть и у кошек слабость: им нравится чай в стакане —
Не пить чтоб, а любоваться, — заваренный крепко чай.
Они стучат телеграммы о стороже-ветеране,
Работающем на стройке: "Рекомендован в рай".

© Наталья Михайлова

Космос. Межзвёздный простор. Холод бездонных глубин.
Проносятся глыбы мёртвых планет. Серебрится алмазная пыль далёких светил. Атомные сердца сбиваются в редкие скопления. Где-то там, в тишине, обретается сама вечность.
Мы поднимаем к небу глаза и всматриваемся в чёрный колодец Вселенной. Тысячи лет миллиарды пар глаз отражают, словно в зеркале, источенную жёлтыми точками черноту. Кто первым начал мечтать о грандиозном восхождении за горячей россыпью звёздных угольков? Кому пришла в голову мысль попасть за облака и поближе взглянуть на таинственных светлячков, загорающихся каждую ночь после захода солнца?
Многое изменилось с тех пор. Не в космосе - в нас самих. Крохотные угольки стали полыхающими газовыми исполинами, расстояния между ними вытянулись в немыслимые бездны. Одно осталось прежним: наше восприятие Вселенной. Мы неимоверное сжимаем космос, сгущаем, конденсируем его. Тот космос, которым торгуют на каждом углу, которым полны астрономические атласы, космос, который подарило нам око заоблачного телескопа и к которому мы так привыкли - суррогат. Я говорю вам: этот красивый, разноцветный, добропорядочный космос - неправда. Хаббл покажет вам тысячи чудес, но это будут куски, безжалостно вырезанные из огромного полотна и увеличенные до неприличия.
Каждая планета, каждая звезда, каждая галактика отделена от другой немыслимой пропастью, ни представить которую, ни уж тем более переступить мы пока не в силах. Самый глубокий космос - истинный, настоящий, стопроцентный - это средоточие одиночества, пустоты и молчания. Он чёрен как сама чернота. Он глубже самой глубокой бездны. И он молчит. Вечно.

© Музей Будущего

Микро-новелла "Не один" от художника Николая Писарева

Френсису несколько лет за двадцать,
он симпатичен и вечно пьян.
Любит с иголочки одеваться,
жаждет уехать за океан.
Френсис не знает ни в чем границы:
девочки, покер и алкоголь…
Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки, слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки. Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак, в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть. Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть. Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой. Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!

Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу, Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу. Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет: «Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет! Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой, не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет, Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет. Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской, Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской. Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро, он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо. Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем. «Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».
Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает, снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед. Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города, вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам: «Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там». Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель. Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель. Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!». Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон. Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон, в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной. Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца. А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят, мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд письма плывут из-за океана, словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.

© Kladbische

Синдром космонавта – это самозащита. Одевай скафандр, тебя давно ждёт орбита. Комната – крепость, не пускай других, закройся. Уходи в виртуальность: заряжай, целься!
Ты один знаешь, как здесь на самом деле, ты один знаешь, кто живет в твоем теле. По борьбе с системой не бывает пособия, закрывай душу – укройся от копий.

Я прошу, не называй мою мечту бредом. И пусть пока она недосягаема будто, мой потрепанный стул – ракета, мой космос – это компьютер.

© Cosmos is waiting for us..

Раньше существовала легенда, что где-то далеко живет маленький тихий человек, который собирает все печальные слезы, делает из них звезды и вешает на небо. И когда исчезает причина печали, звезда падает, чтобы кто-то, там, на Земле, мог загадать счастливое желание.

© Автор Неизвестен

Когда я потерял близкого человека, знаешь, я так же ел, так же смеялся с друзьями, так же разговаривал. Во мне, снаружи, ничего не изменилось. Но никто из вас не знал, как я сломался внутри, как я вдребезги разлетелся, как на кусочки измельчил все, и никто этого не заметил. Потому что снаружи я был таким же.

© Автор Неизвестен

Из выходящего на север окна моей комнаты видна Полярная Звезда. Долгими осенними ночами, когда снаружи завывает и неистовствует северный ветер, а деревья, шелестя огненной листвою, переговариваются между собой, я сижу у окна и неотрывно наблюдаю за ее зловещим мерцанием. Незаметно проходят часы, и ночная мгла понемногу начинает таять в серых предрассветных сумерках. Постепенно тускнеет высокомерная Кассиопея, Большая Медведица поднимается над беспокойно шелестящими деревьями, которые всю ночь надежно скрывали ее от моего взора, повисший над кладбищенским холмом Арктур начинает нервно помигивать, предвещая скорый рассвет, а Волосы Вероники, струящиеся далеко на востоке, начинают излучать мягкое таинственное сияние одна лишь Полярная Звезда неподвижно висит там, где взошла с наступлением темноты. Я смотрю на небосвод и вижу ее жуткий дрожащий свет. Она напоминает мне всевидящее око неведомого безумца, что жаждет донести до людей некое диковинное послание и тщетно силится восстановить его в своей памяти, но не может вспомнить ничего, кроме того, что послание это еще совсем недавно обременяло его мозг. Время от времени, когда по ночам небо заволакивается тучами, ко мне приходит сон.

© Г.Ф. Лавкрафт

Одна из самых экзотических теорий строения Вселенной: клетка нашего  мозга является Вселенной для другого мира. И, в свою очередь, мы  находимся во Вселенной, которая является клеткой мозга какого-то  существа.

Келпи - в шотландской низшей мифологии водяной дух, который обращается в белого, "потерявшегося" коня который заставляет сесть на себя, а потом рвётся в воду и съедает добычу.

это так входят в август: повзрослевшими и пустыми, впереди только прелость и запах дыни, за спиной же только печаль и слабость. говорят: да ладно, обратно тропа – заросшая, не грусти, любимая, что ты, не плачь, хорошая. выпьем вина, тут нам на двоих осталось.

устаёшь доказывать свою прелесть, неординарность, красивый юмор, грехи, чудачества, вырастаешь с людей, как из свитера, и вообще достаёшь свитера из ящика. август – эпоха сидящих на дне, курящих. вспоминаешь: хотела как в книге, но всё опять получилось
по-настоящему.

этот август будет придирчив и сух, обязательно станет шептать мне на ухо стихи и басни, заменит кровь горячим глинтвейном, на ночь укроет небом, расскажет сказку. мы с ним напишем строки и даже песни, подсчитаем по мелочи, что из лета нам здесь осталось. постараемся стать чуть менее интересными, собрать воедино свою усталость.

мне казалось, три месяца всё изменят
к лучшему.
мне казалось.

© Неон Ас

лейте больше текилы в бокалы из под мартини
вечный бармен Андрэ, не скупитесь, Вам не к лицу
вы уже разменяли второй золотой полтинник
повидав столько лиц и душ на своем веку

по другую сторону барной потертой стойки
я сижу перед Вами – стотысячная Лилит
запиваю поданной злой дорогой настойкой
свою память и то, что еще болит

улыбнувшись устало, шепнете: «проходит, детка.
ты не первая…знаешь… и ночь не мудрее дня…
время лечит.» а я, затянувшись неженской, крепкой
нементоловой. выдохну:
« … не меня….»

© Кристина Ма

Мамины руки пахнут апельсинами. Одна из сильнейших ассоциаций за всю мою жизнь. И я готов отдать многое, чтобы вновь вернуться на двадцать лет назад, увидеть нашу переливающуюся в лучах света кухню с ароматными фруктами на столе, но эмоции невозможно пережить вновь, да и мы с мамой стали безвозвратно другими.

© Автор Неизвестен

Бездыханная легкость моя, непомерная тяжесть
Переполнено сердце, и рубаха от соли пестра,
Завязало нас гордым узлом, да никто не развяжет
Разрубить - я уверен, руке не поднять топора

Что за радость такая - в ладонь пеленать свои стоны,
В этом есть чудо-прелесть - пускать по ветрам волоса.
На трамвайном углу мы читали людские законы,
И невольно смеялись над ними на все голоса

Наше братство без клятв, а в родство не загонишь и силой.,
Под похмельное утро все спят, не сойти бы с ума
Но к войне или миру, а строй пахнет братской могилой
Одному долгий путь, тяжкий посох, пустая сума

Кто прибил наши стрелы гвоздями к немым циферблатам?..
Пожелтеют страницы по всем золотым городам,
Я несу это бремя в себе оловянным солдатом,
Без приказа - ни шагу назад, а вперед - никогда!

Всем сестрам по серьгам, не отмоются сироты-братья
Лишь мелькнет где-то свежий порез предрассветной улыбки
Да зима заколдует мой город взмахом белого платья
И по всем телеграфным столбам струны блудницы-скрипки

Не гони меня - дай отстоять до конца эту службу
Но под серпом все травы сочны - где там думать о судьбах?
Я спою, и швырну вам на стол ворох шелковых кружев
В переплетьи которых хохочет шаманский мой бубен

Если во мне осталась хоть капля того
Если во мне осталась хоть капля того
За что меня можно терпеть
За что меня можно любить..

©  Иосиф Бродский

Мне снился... конечно, поезд,а что еще может сниться?
Сырая лесная помесь и кислые проводницы,
С каким-то горшком бегоний, каких-то пожиток горы,
В каком-то пустом вагоне, в какой-то невнятный город.
Конечно же, я листала роман о судьбе испанки,
Конечно же, я отстала на крошечном полустанке,
Конечно, завыли волки, в кустах заметались тигры,
Конечно, будильник звонкий, а дальше, конечно, титры...

Но страшно на самом деле - а вдруг меня там убили,
А мне через две недели встречать тебя из Сибири,
И нервно считать составы, стоять возле турникета,
А вдруг все мои суставы обглоданы страшным кем-то?
Какой-то голодной стаей, какими-то злыми львами
Ты выйдешь - а я растаю, как будто бы не бываю.

А сон не проймешь стихами, словами не залопочешь,
И вновь, затаив дыханье, ныряю, неровный почерк
воды
зарябил кругами, как будто попали камнем.
Сложи свое оригами беспомощными руками.

Мне снилось, что лет мне мало, а сколько - решайте сами,
Что я - потерявший маму ребенок в универсаме,
Кидаюсь от полки к полке, пытаюсь попасть наружу,
И всюду летят осколки, и значит, что дальше - хуже.
Я лезу наверх на ящик, в котором чаи и сласти,
Чтоб стать чуть-чуть настоящей, но грозное слышу "слазьте",
Скитаюсь в своих потемках, и слезы из глаз всё хлещут,
И сладкие злые тетки, и пальцы за плечи - клещи.
И - снова конец спектакля, внезапный обрыв сюжета,
Изящный конец - не так ли? У граждан мокры манжеты.

Но ты же будешь, усталый, искать меня на вокзале,
Ведь то, что меня не стало, тебе еще не сказали,
А люди вокруг, как лужи, ни слова из них не выжать,
И значит, мне всё же нужно, хоть как-то но всё же выжить,
Хоть как-то куда-то скрыться на жуткий остаток сонный,
Хоть в землю совсем зарыться, хоть стать почти невесомой,
А после уже попроще, улыбкой расправить щеки,
И солнце хвостом отросшим щекочет нос через щелку.

Мне снится, что я синица, летящая деревнями,
И кислые проводницы кидают в меня камнями,
Кидают в меня осколки витрины в универсаме,
По городу бродят волки, почти притворившись псами,
А мама ушла к подруге, живущей неподалеку,
Вернулась вода на круги - ты чувствуешь подоплеку?
От снега намокли крылья, почти что став плавниками,
Да, универсам закрыли зачем-то, мы не вникали,
И всё закрутилось в смерче, здесь не перескажешь вкратце,
И здесь уже не до смерти - здесь с жизнью бы разобраться.

Что ж, ноль-один в нашу пользу, так выпьем же за победу,
Я сяду на нужный поезд и в город родной поеду,
И буду - на самом деле, что люди бы ни сказали
Всего через две недели встречать тебя на вокзале,
Навстречу тебе тянуться, в родное плечо уткнуться,
Вот только бы мне проснуться... вот только бы мне проснуться.

© Аля Кудряшова

Когда миссис Корстон встречает во сне покойного сэра Корстона,
Она вскакивает, ищет тапочки в темноте, не находит, черт с ними,
Прикрывает ладонью старушечьи веки черствые
И тихонько плачет, едва дыша.

Он до старости хохотал над ее рассказами; он любил ее.
Все его слова обладали для миссис Корстон волшебной силою.
И теперь она думает, что приходит проведать милую
Его тучная обаятельная душа.

Он умел принимать ее всю как есть: вот такую, разную
Иногда усталую, бесполезную,
Иногда нелепую, несуразную,
Бестолковую, нелюбезную,
Безотказную, нежелезную;
Если ты смеешься, — он говорил, — я праздную,
Если ты горюешь – я соболезную.
Они ездили в Хэмпшир, любили виски и пти шабли.
А потом его нарядили и погребли.
Миссис Корстон знает, что муж в раю, и не беспокоится.
Там его и найдет, как станет сама покойницей.
Только что-то гнетет ее, между ребер колется,
Стоит вспомнить про этот рай:

Иногда сэр Корстон видится ей с сигарой и «Джонни Уокером»,
Очень пьяным, бессонным, злым, за воскресным покером.
«Задолжал, вероятно, мелким небесным брокерам.
Говорила же – не играй».

© Вера Полозкова

© Вера Полозкова

а я вспоминаю те времена,
когда не понимала,зачем взрослые пьют алкоголь.

знаешь,чего я больше всего боюсь?
не знать каждым плеером тебя наизусть.

дождь разбивал себе ноги о спины подъездов.
топил одуванчики.слезно просил захлебнуться.
шепча подоконникам,говорили самые честные.
а на завтра проснулся лишь тот,кто хотел не проснуться.

у меня уже почти вечер.
а ты,наверное,ещё спишь.
наверное,у тебя ещё утро.
доброе утро.

знаешь,я бы очень хотела,чтобы какую-нибудь улицу в нашем городе назвали твоей фамилией,
чтобы там было много маленьких лавочек.уютных кафешек.
и фонтан.
может,когда-нибудь,там будут гулять и мои дети.
задавать вопросы на "почему" и "зачем".
спрашивать меня об алфавите.
а я всегда ведь буду помнить только 2-ую и 12-ую.2-ую и 12-ую.

знаешь.я очень не люблю сигареты,которые ты куришь.
они горькие.
но что-то щёлкает внутри.и снова разрывает после первой затяжки.
что-то стонет и ноет внутри под рёбрам.
как будто заставляет верить.что у меня,правда,есть душа.
а ты.
не кури,пожалуйста.

приезжать в твой город и узнавать тебя в каждом прохожем.
в каждом чёрном плаще,в каждой родинке.громко.до дрожи.
в каждом слове немецкого.в каждой уютной прихожей.
в каждом нудном "люблю" для тебя.нет.послышалось,боже.

наверное,ты сейчас болтаешь кому-то о том,что стоит спать с рок-звездами,
чтобы поддерживать искусство.
пьёшь свой любимый латтэ.
ходишь по магазинам с наташей.
целуешь тома в плечо.
просыпаешься.засыпаешь.остаешься один.
или не один.

я просто знаю этот привкус наизусть
всех твоих слов,запрятанных в немую грусть
слепая ночь,твои глаза и звездопад.
ты снова путаешься в текстах невпопад.
несчастный виски,после - съёмки,клипы,рок
ты где-то между там и здесь. а я не знаю,кто твой бог.

я очень хочу верить в то,что тот самый добрый гений
с ромашковым чаем на завтрак - рядом.
просто ты дома.ты в безопасности.
ты любишь и любим.
спасибо,что научил меня любить.
научил любить и не забывать.
береги себя.пожалуйста.

ещё-ещё однажды где-то под осенним летом.
я снова буду посвящать тебе эти куплеты.
строчка.запятая.строчка.строчка.точка.
только твой персиковый блеск.и мой картавый почерк.

© Белинда Наизусть

Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.

©  Иосиф Бродский
Декабрь 1969

Если долго отсутствуешь, то в конечном итоге перестаешь быть нужным. Это правило не знает исключений, становясь логическим завершением даже самых искренних встреч.

Маленький принц, представляешь, лисицы — курят.
И я по тебе курю, хоть просил ты бросить...
Курю черный чай от марки "принцесса нури"
и у меня на глазах расцветает
Осень.

© Стеф Данилова

здравсвуй, лис.
над моей головой плывут облака-барашки,
а воздух стал горьким от чая "Принцесса Нури".
если ты слышал, что я проживаю в Рашке,
то знай, что тебя бессовестно обманули.
я оформил себе шенген, подкопил деньжонок,
засушил на гербарий розу - пусть будет вечной.
я предпочел ей курносых смешных девчонок,
и катаюсь с ними на новом пежо по встречной.

я повзрослел и даже подрос на шапку,
книжную полку забил Кортасаром, Фрейдом...
каждый день я таскаю в офис большую папку,
до отказа набитую всяким формальным бредом.
пью вечерами виски, скучая в барах,
слушаю джаз... мне больше не снятся звезды...
приезжай ко мне, а?
будем курить на пару...
и друг другу доказывать, как всё легко и просто.

я тебя вспоминаю... даже вернее, помню.
я и рад бы забыть, но вечно влюбляюсь в рыжих.
только их приручать всё равно что питаться солью,
а поэтому смысла в этой игре не вижу.

лис, я надеюсь застать тебя адекватным,
я уверен, в сети гуляет случайный кадр.
хочешь, найду тебе лучшего адвоката,
чтобы он прекратил весь этот тупой театр.

я тебя жду.
и мне не дождаться страшно:
я недавно читал про свойства коварной дури.
но я знаю, ты жив, пока облака-барашки
мне приносят осенний запах "Принцессы Нури".

© Север

Прощай.
Позабудь
И не обессудь.
А письма сожги...
Как мост.
Да будет мужественен
Твой путь,
Да будет он прям
И прост.
Да будет во мгле
Для тебя гореть
Звездная мишура,
Да будет надежда
Ладони греть
У твоего костра.
Да будут метели,
Снега, дожди
И бешеный рев огня,
Да будет удач у тебя впереди
Больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен
Бой,
Гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех,
Которым с тобой,
Может быть,
По пути.

© Иосиф Бродский

Возьми шоссе из города на юг
И двигайся вперёд до поворота
Направо, где дорога, сделав крюк
Пойдет вдоль парка, где деревьев круг
И будут в парк распахнуты ворота

Оставь машину. Ключ бросай в рюкзак
Ты в парке будешь просто пешеходом
Который то идёт с невестой в загс
То в одиночку лезет в автозак
Считать по приговору год за годом

Тропа идёт через дремучий лес
Земную жизнь пройдя до половины
Я было на себе поставил крест
Ушёл, скитался, умер, но воскрес
И вновь пишу весёлые картины

Мы в парке. Лето ! Солнце ! Папиросы !
Тропа идёт теперь через поля
Мы в жизни прочитали столько прозы
Что лишь в стихах отпали все вопросы
Куда и на хрен движется Земля

Мы в парке. Здесь закрытые пространства
Вдруг стали все открыты по щелчку
Засохшей ветки под ботинком. Здравствуй,
Весна ! Приди, танцуй и пьянствуй
И спи подряд со всеми. Я шучу.

Не спи вообще, иначе все замёрзнут
Деревья спилят за нехваткой дров
И парк осиротеет весь. И воздух
Вдруг станет разрежённым. Только возглас
Повиснет вдоль мостов и берегов

И он не даст весне заснуть ни разу
И парк зашевелится и вздохнёт
И птичий хор весь защебечет сразу
И вдруг тропинка превратится в трассу
И вдруг везде появится народ

Мы в парке. Выходной. Толпа народа !
Мороженое. Мяч. Велосипед.
Мы дети. Мы не знаем дня и года
Мы знаем лето, шорты, три аккорда
И знаем где припев и где куплет

Давай сюда вернёмся в понедельник
Или во вторник, в общем, будний день
Я знаю вход. За вход не просят денег
Забор, калитка, мост, канава, ельник
Тропинка в лес. В лесу прохлада, тень

И мавзолей. И сразу как-то жутко
И сразу мрак, и сырость, и озноб
Тахикардия, оспа, спазм желудка
Ветрянка, тиф, лишай, инсульт, желтуха
И император покидает гроб

Не двигайся, иначе он заметит
Он чувствует движение и тепло
Он был задушен в замке на рассвете
И шарф на горле выкручен до смерти
За то, что он при жизни был "того"

За то, что он при жизни "не того" был
За это и за то он был убит
Мы смотрим как он мучается, чтобы
Переживать, глядя во тьму сквозь шторы
И ждать того, кто рядом здесь стоит

Не двигайся, иначе он почует
Иначе нам отсюда не уйти
Он призрак, он ждёт мести, он тоскует
И мавзолей, в котором он ночует
С ним заодно и нас с тобою приютит

Он призрак, он не плоть, он бестелесен
Он ловит каждый выдох, каждый вдох
Наполненный и грубости и лести
Он в воздух поднимается без лестниц
Неплохо для того, кто вроде сдох

Не двигайся, он скоро нас покинет
Смотри - он проскользнул в свой мавзолей
Передохнём. Присядем. Спички кинь мне
Здесь, в Петербурге, что Москва, что Киев
Пётр был прав - у шведов веселей

Пётр был прав. У шведов - веселуха
Поёт и пляшет шведский Тре Крунур
Вино, горилка, брага, медовуха
Потом один другому врежет в ухо
И псы не кажут носа из конур

Не кажут нос ни зверь ни люд ни птица
Все умерли, хотя хотели жить
Черта подведена. Вот столб, граница
Пойдём в кафе, там будут чай и пицца
И официантка рада услужить

Пойдём туда, где собраны скульптуры
И как деревья выстроены в круг
В котором мы, усталы и сутулы
На фоне муз как тюк макулатуры
Распавшийся на миллионы букв

Мы просто пыль на фоне этих статуй
Они стоят и ветер шелестит
И ветер вдруг уносит нас куда-то
И статуи кричат : "Куда, ребята ?!"
Их голоса слились в минорный си

Их голоса сошлись в одном аккорде
Печальном и торжественном. Века
Проходят, кружат музы в хороводе
Вступление берёт начало в коде
И за приветом следует "Пока !"

Пока мы смотрим, кружат в танце музы
Не тронет время стройности фигур
Запечатлённых в мраморе, все узы
Разорваны, звучит лишь та из музык
Что рождена без всяких партитур

Что рождена лишь дуновением ветра
И отозвалась в наших головах
Вопросы оставляя без ответа
И снова под ногами хрустнет ветка
И снова гаснет свет. Пойдём впотьмах

Нам предстоит пройти аллеей тёмной
Всего одной из тысячи аллей
В конце которой вспомним поимённо
Деревья все - дубы, берёзы, клёны
И сотни безымянных тополей

В конце аллеи будут свет и небо
Вода, мостки и лодка у мостков
Прокат открыт. Сегодня без обеда
До вечера работает. Победа !
И вот уже не видно берегов

Из лодки, что отчалила недавно
В огромном парке, посреди пруда
Застыла лодка. Джентельмен и дама
Находят, что вокруг всё очень странно
Всё - небо, воздух, лодка и вода

Качается воздушное пространство
Нос лодки подчинён во всём рулю
Волна уходит и придёт из странствий
И разница между «прощай" и «здравствуй"
Равняется конечно же нулю

Нет разницы между рождением, смертью
И там и там - мучение одно
И там и там - одно, другое, третье
Вода, огонь, труба покрыта медью
И лодка вдруг царапает о дно

Приплыли. Вылезаем. Вечереет
Мостки скрипят. Из вековых досок
Сколочены. И солнышко не греет
И все наши следы запечатлеет
Рассыпанный по берегу песок

Последний взгляд на парк. Мы у ограды
Парк медленно уходит в темноту
Там, в темноте, дворец. Мы пялим взгляды
Всё впереди - снега, дожди и грады
Последний взгляд на парк и всё, ту-ту

И парк совсем скрывается во мраке
И будет осень - будет урожай
Ты будешь в белом платье, я во фраке
Все люди - как деревья в этом парке
И жалко всех, и никого не жаль

© А. Васильев (Сплин)

В луче света пляшут пылинки. Танец их прост и незатейлив. Они кружатся, взмывают, чтобы опуститься, сталкиваются, чтобы спустя миг разлететься в разные стороны. Прах к праху, свет к свету. За их танцем можно наблюдать вечно. Но вечность – фигура речи, не более. Во тьме космоса пляшут солнца. Танец их сложен и грандиозен. Они летят, вспыхивают, чтобы погаснуть, сжимаются, чтобы взорваться и прожечь насквозь шелковую подкладку мироздания. Мрак к мраку, свет к свету. Звезды-слоны, звезды-кони, звезды-олени – части вселенской карусели. Но карусель – фигура речи, не более. В органической каше, густо замешанной на страхе и страсти, булькают люди. Их бульканье похоже на кваканье жаб в пруду. Они кипят, развариваются, преют, сдабриваются маслом, ложатся бок-о-бок; ах, эти мелкие людишки заварят кашу, уж будьте уверены… Крупинка к крупинке, судьба к судьбе. Где-то там, в общей кастрюле, на дне – я. Я – тоже фигура речи. Не более.

© Генри Лайон Олди. Кукольных Дел Мастер.

— Почему ты пригласил меня? — прямо спросила Сара.
— Потому что когда твоя подруга сказала: «Сколько тут звёзд!» — ты единственная во всём этом чёртовом клубе посмотрела на небо.

© Нил Гейман