Так я сдаю (помимо прочего) экзамен по русскому театру: двумя рецензиями на два разных спектакля по одной и той же пьесе Островского. Далеко ходить не пришлось: Деньги посмотрела уже во второй раз, а потом отмучилась и с Малым.

Мусорный ветер
Спектакль «Деньги», 08.05.2012

Константин Райкин никогда не полагается на самоиграбельность Шекспира ли, Островского ли, - не следует вслед за буквой автора, отдав ему режиссёрское первенство. Никогда и не «осовременивает» материал только для того, чтобы постановка получилась более заманчивой и понятной для зрителя. Перенеся действие пьесы «Не было ни гроша, да вдруг алтын» в реалии девяностых-нулевых, он создал «криминальную сказку» - такую же узнаваемую, какой, должно быть, была притча Островского для тогдашней публики, и такую же сказочную, отчего не менее драматичную.
На просторной сцене «Сатирикона», на фоне обнажённой задней стены, раскинулся типичный пейзаж московской окраины, документально точный в каждой детали. Сценограф Дмитрий Разумов выстроил и гаражи, украшенные знакомой каждому столичному жителю надписью «Боянист тамада услуги», загадочным образом сохраняющейся в самых разных уголках города уже не одно десятилетие, и грязную стену дома с пустующей собачьей будкой во дворе, и гору кабинок-бытовок, украшенную на вершине обгоревшим и залитым краской каркасом автомобиля, как скелетом доисторического животного. В одном из гаражей Истукарий Лупыч днём торгует фруктами, а ночью гараж превращается в воровской притон с неоновой подсветкой внутри. Райкину ничего и придумывать не пришлось – только заменить одни вещественные приметы времени другими да убрать из речи персонажей устаревшие обороты. Их «говорящие» имена зазвучали как прозвища – отчего бы, при должном остроумии, не окрестить современного участкового Тигрием Львовичем? – а лошадей богатые чиновники и в наше время не прочь покупать.
Ритм задаёт прекрасное женское трио в элегантных мужских костюмах – ни дать ни взять teddy girls пятидесятых – в сопровождении золотозубого мужского кордебалета синхронно припрыгивающих гопников. Поют умеренно блатные городские романсы, устраиваясь на крышах гаражей, на галерее под колосниками, вызывающей ассоциацию с мостом через железнодорожные пути, спускаясь по пожарным лесенкам, заигрывая с безобидным милиционером. В качестве центральной композиции звучит положенная на бесхитростную мелодию нетленка «У Лукоморья дуб зелёный», напоминающая зрителю о том, что именно в таких спальных трущобах, куда рискнёт сунуться не всякий из тех, кто может позволить себе билет в театр, русским духом пахнет особенно отчётливо. А по зрительному залу, гулко стуча колёсами и мелькая квадратами света из окошек, проходят электрички, и ветер от их движения разносит по сцене вихрем взлетающие обрывки целлофановых пакетов и прочий мусор. Мы, публика, жизнь героев Островского/Райкина видим только проезжая мимо, не останавливаясь и не оглядываясь. Потому и смотрим комедию, где органично смотрятся самые стереотипные о них представления.
Мещанка Мигачёва с клоунскими толщинками под оранжевой спецовкой путевого рабочего работает на шлагбауме, собирает сплетни и вдохновенно пересказывает душещипательные истории, исполняя балетные па. Её соседка Епишкина – социальным классом повыше, как-никак жена «коммерсанта», у неё и мобильник имеется, которым она безуспешно пытается «поймать» связь. Перезревшая «купеческая дочь» Лариса расхаживает в одном купальнике под навязчивое сопровождение жужжания мух, сладострастно трётся о стены, а шалопай Елеся идёт на запах метки, как на верёвочке. «Первые чувства» молодёжи – проще, чем у кошек по весне: те хотя бы ласковы, а хищная Лариса за уши притягивает к себе простодушного кавалера, из баллончика обрисовывающего её контур на стене. Этой парочке Островский тоже щедро подарит свой «алтын» - и невеста, даже в белом платье продолжающая привлекать мух, завалит жениха прямо посреди двора.
Кащей, над златом чахнущий в этом Лукоморье, - конечно же, Крутицкий. Ютится в одной из бытовок с прорезанным окошком, роется в мусорном баке. Кутается в живописно обтрёпанную, латанную-перелатанную шинель, из дыр в намотанной на голову тряпице клоками торчат волосы, из драных носков – пальцы, потрясает в воздухе истоптанными кедами. По этому облику любой назовёт его бомжом, однако ошибётся: кротости, которую приобретает человек в нужде, нет в Крутицком Дениса Суханова. Этот скупой рыцарь знает своё богатство и свою власть, залог которой – деньги, от этой власти и панического страха потерять её с ума и сходит. Приплюснутый нос, широко распахнутый рот, белки глаз навыкате, срывающийся на хрип или писк Петрушки голос – гротескная карикатура, от которой почему-то смешно не делается. Почему-то вспоминаются нелепые внешность и речь Гитлера, тоже смешные едва ли. Крутицкий и жалок, и страшен в своей порывистой стремительности, готовности драться и умереть за каждый грош, а уж чужой жизнью пожертвовать за него – тем паче. К тому же он во многом лишь играет роль юродивого для отвода глаз: вереща в маниакальном припадке, не забывает прерваться на мгновение и чинно поздороваться с соседом: «Моё почтение!..»
Яростному напору фанатика, всю жизнь посвятившего накоплению денег, домашние сопротивляться не в силах – жену и племянницу он посылает побираться. Соседи в чужом горе принимают самое деятельное участие – помогают Анне Тихоновне нарядиться так, чтобы она больше была похожа на нищую. И впрямь – наброшенный на голову платок делает её какой-то маленькой, униженной, а её лицо – как будто опухшим, застывшим в выражении бессмысленной покорности, как у бродяжки, чей возраст прожитые на улице годы умножают втрое. Эльвира Кекеева играет Анну Тихоновну более тихой, смиренной, - ей христианская заповедь не позволяет ужаснуться тем положением, в которое она попала, заставляя плыть по течению и не барахтаться, когда оно затягивает в омут. У Елены Бутенко-Райкиной, напротив, Анна Тихоновна – женщина сильная, волевая, к любым условиям приспособится, нигде не пропадёт. Снимает платок, раскидывает по плечам гриву огненно-рыжих волос – и видно, что она не старуха, а молода, красива, жить хочет и может бороться за жизнь племянницы. Слишком хорошо она знает, что такое бедность, чтобы позволить Насте прозябать, и потому позиция у неё жёсткая: «лучше убью, чем позволю пережить то, что я пережила». Её авторитарность создаёт семейную иерархию, двойной тяжестью ложащуюся на Настю: не по отчаянной мольбе, а по обдуманному приказу тётушки она едва не стала содержанкой.
Гнуть свою трагическую линию в этом спектакле Насте не требуется, это пассивная жертва, - потому обе актрисы на этой роли мало чем отличаются друг от друга, разве что Глафира Тарханова слишком много ребячится и слишком громко визжит, вызывая меньше сочувствия. Зато если Баклушин Алексея Корякова – просто раздолбай на скейте, то американец Один Лайнд Байрон своим акцентом автоматически превращает стеснённого в средствах ухажёра в иностранца с портфелем под цвет рубашки, по-студенчески прижатым к груди. Русские реалии ему попросту в новинку, потому и принимает он поначалу проявления бедности за экзотику: пить чай на столе, сложенном из досок и ящиков, для него – «оригинально» до тех пор, пока позавидовавшие маленькому чужому успеху соседи не выдернут из-под пятой точки табуретку. Тогда-то он и переполошится – куда я попал? – но так и не сможет поверить в то, что на свете существует безвыходная нищета. Надо работать, уверен он, - тогда и будут деньги! Работаем, - парирует Анна Тихоновна, - а на хлеб не хватает. Гениальное столкновение двух параллельных миров: для цивилизованного мира формула «кто работает, тот ест» справедлива, но не для России. Гениален и Островский, для которого эта безвыходность – достаточное основание для того, чтобы не осуждать Настю, готовую продаться въезжающему на джипе бизнесмену, лишь бы не стыдиться своего рубища.
Когда пьеса Островского достигает кульминации, в сюжет неизменно вмешивается высшая сила. Но созданный Райкиным мир – мир богооставленный, и, словно в незлую насмешку над пристрастием автора к воле рока, роль длани фортуны у него исполняет когтистая лапа подъёмного крана, перетаскивающая грузы над головами героев. Когда поют: «…колдун несёт богатыря», лапа проносит ящик с надписью «ООО Богатырь». Шутки шутками, а без колдовства не обошлось, когда оброненный Крутицким узелок с деньгами она аккуратно подцепила и подняла в свою горнюю высь: хоть все углы обшарь – не найдёшь. А затем – уронила к ногам Елеси: «Как с неба свалились», - радуется он. Эпизод потери – маленький шедевр Суханова-Крутицкого. На этом дне общества его фигура – самая правдоподобная и убедительная, скорее гоголевская, нежели островская: Плюшкин без признаков наличия души. Окончательно потеряв человеческий облик, он беспокойно мечется из угла в угол затравленным зверьком, ныряет в помои, остервенело разбрасывая мусор вокруг себя, хихикает безумным смехом.
Мы видим мир, враз перевёрнутый вверх дном, в котором он сеет хаос, словно бы его глазами. Вокруг него сгущается тьма, свет высвечивает яркими пятнами лишь предполагаемые места падения заветного кошелька. Он слышит эхо собственного голоса, и ему мерещится, что он уже не один, кто-то следит за ним; личность раздваивается, раскалывается – он сам пренебрежительно выбрасывает монетку и сам же радостно «находит» её. Одна половина личности оправдывается, другая – обвиняет её в потере, в самом страшном непростительном преступлении, за которую полагается смертная казнь. Когда он обнимает, как живое существо, свою набитую золотом шинель, льнёт к ней в экстазе обнажённым торсом, видно, что и он, как его супруга, ещё отнюдь не стар: чтобы стать рабом губительной страсти к деньгам, маразм вовсе не обязателен. Метания Крутицкого – жить или не жить – пародия на гамлетовские, только вместо Йорика он обращается к собачьему черепу. И, наконец, выносит приговор: когда деньги – единственная цель в жизни, то раз нет больше денег, то и жить незачем.
Но страшно не то, что человек из-за пачки денег удавился. Страшно то, что человек этот – даже не человек, человечек, запуганный, пресмыкающийся – этими деньгами был наделён огромной властью над судьбами соприкасавшихся с ним людей, будучи сначала бюрократом, затем ростовщиком: власть эта свидетельствует о том, что страстью к деньгам больны все, позволившие ему поймать себя в капкан процентов и разорить. Страшно то, что нам приходится решать дилемму: неужели чья-то смерть может быть благом? Ведь «наследство» дядюшки спасло Настю от гибели. Впрочем, в «Не было ни гроша…» Островский, вопреки обыкновению, свою спорную мораль не читает. Вместо морали – диагноз, не меняющийся от начала времён человеческих и до сегодняшнего дня. Название диагноза вынесено в название спектакля: «Деньги». Неунывающий воровской ансамбль бодро распевает прилипчивый мотив хрестоматийной шансоньетки:
Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги, господа.
А без денег жизнь плохая –
Не годится никуда!
И нельзя с ним не согласиться. Конечно, не в деньгах счастье, - зато когда нет ни гроша, несчастий не оберёшься: ради денег лгут, грабят, убивают. Но и не в деньгах зло: деньги приходят на помощь, обустраивают жизнь, создают комфорт. Зло рождается, когда деньги из средства к существованию оборачиваются его целью, и цель эта выходит на передний план. Жаль, что трактовка пьесы слишком часто звучит проповедью бессеребренничества, не отличая здоровые человеческие потребности (которые Островский понимал даже слишком хорошо) от фанатизма. Нечто подобное, увы, я и увидела в Малом театре.

Общемосковская завалинка
Спектакль «Не было ни гроша, да вдруг алтын», 22.05.2012

Если не кривить душой, Малый – это тот театр, куда может привести только профессиональный долг. Интерес к публике быстро возобладал во мне над интересом к разворачивающейся на сцене трёхчасовой эпопее, скрупулезно воспроизводящей каждую букву пьесы «Не было ни гроша, да вдруг алтын» - с земными поклонами, всплёскиваниями рук. В течение всего спектакля зрители громко переговаривались, невпопад заливались дружным смехом, ахали от ужаса, когда влюблённым героям грозила размолвка, и бурными аплодисментами приветствовали перемены костюмов. Пьесы никто не читал, но в антракте не столько строятся предположения относительно развязки, сколько обсуждаются перипетии первого действия. Разновозрастный столичный обыватель учится примиряться с тем, с чем никогда бы не смирился человек с современным мышлением, оправдывает то, чему оправдания быть не может: «Раз бедность, то и мать свою дочь отправит…», - многозначительно кивают головами. «Раз она мужа боится, то, конечно…», - вторят из другого конца зала. Ну уж нет – такой дочерью и такой женой быть не_нормально!.. Мог ли Островский предвидеть, что станет кафедрой для самой корневой русской беды – терпения?..
А пока на сцене белёсая занавесь прикрывает высящийся на арьерсцене деревянный макет церквушки да парящий в воздухе островок суши с миниатюрными домиками и белыми златоглавыми храмами. Зелёные насаждения изображают кулиски, выцветшие до бурого цвета – похоже, они помнят самого Островского, но едва ли кто помнит, какого цвета они были изначально. Шатающиеся от каждого касания декорации – избушка с вывеской «Овощи фрукты Епишкинъ», заборчик и высохший ствол. Фонограмма драматического момента сменяется фонограммой лирического, эпизоды разделяются затемнением, а бодрствование зрителя поддерживают громкие зачины – то закричат где-то за сценой, то запоют, и потом уж предстают пред очи приготовившейся публики.
Первым в этом пространстве появляется Лютов в том костюме, в каковой обычно наряжают оловянных солдатиков, которые якобы французы 1812-го года, или театральных городничих и фамусовых: зелёный сюртук, треуголка и сабля на боку. После этого нетрудно предугадать, как будут выглядеть остальные персонажи: купец – в пёстрой рубахе и сапогах. Купчиха и мещанка – две старухи, мелодично перекрикивающиеся гнусавыми голосами, только у купчихи платок поярче. Купеческая дочь – конечно, в пышной юбке и говорит басом, а недоросль Елеся – в заплатанном домашнем халате. Зрительские симпатии принадлежат в первую очередь этому комическому ансамблю, ловко выхватывающему из рук чужака сервизную чашечку: каждый обладатель сервиза посмеётся вместе с ними над растерявшимся Баклушиным, чьи атрибуты, само собой, - цилиндр, перчатки и тросточка.
Что даже для меня стало неожиданностью – так это то, что в качестве резонёра выступил седовласый Разновесов, чьё времяпрепровождение прекрасно соответствует национальному герою: он пьёт, играет на гармошке и философствует ни о чём. Свою биографию он излагает так: «Я богатым был… а теперь одна душа осталась», что должно намекать зрителю: душа обнаруживается только у того, кого обобрали до нитки. И выглядит странно, но закономерно, что самый интеллигентский облик в этом спектакле – у нищенствующего семейства Крутицкого. Притон Епишкина, который оказывается и не притоном вовсе, а пасторальным ночным клубом для зажиточной публики с плясками под гитару с цыганами, на «культурных» соседей посматривают с жалостью, иронией, а то и с завистью. Так же, испытывая те же душеспасительные чувства, смотрит вместе с ними и партер, и амфитеатр, и ярусы. Мир пресловутой «бедности» недосягаем и сказочен, как житие. Впрочем – вполне по Островскому: не режиссёр же сочинил барышень, падающих в обморок не от голода, а от «бесчестия», но не забывающих услышать, как звонят к вечерне.
Итак: жирно штампованные плоские карикатуры с одной стороны развлекают своими ужимками и прыжками, иконописная сиротка родом будто из Кукольника выжимает слезу с другой. К концу бесконечного первого действия я начала клевать носом, так и не узнав, каким образом Елесе удалось задеть по лицу будущей тёщи такой большой кистью. Впрочем, основной интерес представляет всё-таки главный герой. Кругленький Крутицкий выкатывается на сцену добродушным балагуром, охотно присаживающимся на лавочку почесать языки со сплетницами, он шутит и смеётся. Он совсем не страшен, и смешон не особенно – зато жалок, доверчив, пуглив, ведёт себя тише воды, ниже травы и со всеми соседями старается жить в мире. Потому и его не трогают, не обижают (а у такого несчастного бывшего чиновника шинель отобрать не сложнее, чем у Акакия Акакиевича), пока он сам не теряет части своего богатства.
Собственной персоной режиссёр Марцевич играет в своём Крутицком не много не мало, а трагедию беззащитного «маленького человека». Оплакивая отнятый у него смысл жизни – накопленные тысячи – он доходит до блеянья блаженного на паперти: где денежки? – нету денежек!.. И срывает крики «браво». Сердобольная публика готова без раздумий посочувствовать и ему – но не далее чем на то время, сколько длится бенефисный монолог. А уже в следующей сцене кто-нибудь наверняка придёт к выводу, что все беды – от ростовщиков, подхватывая средневековый предрассудок об этой профессии как о занятии страшнее всякого преступления. Крепко сидит в народном сознании печально известная идея, что достаточно убить процентщицу (взяточника, чиновника, начальника), чтобы всем сразу стало хорошо. Едва ли кому придёт в голову обвинять самого себя в пагубной зависимости от капитала: куда привычнее заклеймить сказочного злодея. А с деньгами в этом спектакле либо умеют обращаться (как готовящиеся сыграть свадьбу на свой «алтын» мещане), либо не умеют (как Анна Тихоновна, бросающая «грешные» купюры оземь и советующая поскорее их прокутить – ни для кого не секрет, что пресловутая «русская интеллигенция» денег боится).
Да и спектакль Малого, в отличие от сатириконовского, - вовсе не о деньгах. Всесильности монет и бумажек в нём не чувствуется. Герою, приученному к терпению, упомянутому мною в первом абзаце, вне зависимости от своего социального статуса, возраста и потребностей, - что с деньгами, что без денег – всё одно по течению плыть и судьбу свою устраивать сообразно одной из поговорок Елеси: не так, как хочется, а так, как люди велят. Ещё одна пословица звучит под занавес: утро вечера мудренее. Когда-то в русских сказках ей напутствовала героя мудрая Баба Яга, укладывая почивать рвущегося на подвиги дорогого гостя: дескать, ночь – не твоё время, наберись сил, а с этими силами день будет на твоей стороне, и хоть горы сворачивай. Однако на то самое белое полотнище проецируют размытые очертания иконы Богоматери, а значение пословицы искажено: терпи сегодня, вечером, а завтра утром всё будет хорошо. Вот только завтра не наступит никогда. И терпят приходящие в Малый театр за «утешением» - бесконечно.