Еще несколько апгрейдила рассказик и приписала в конец фразочку, кардинально меняющую весь расклад, и получилось вот что:
Богема.
Памяти Н. С. Гумилева.
...Когда ты страстно выгибаешься с очередной партнершей в ритме неистового латино, желтоватые кОстаньеты в твоих руках пишутся именно через "О", потому что они с таким аппетитным костяным звуком пощелкивают в истончившихся от никотина аристократических пальцах художника, отбивающих зажигательный ритм! Тракторные подошвы твоих добротных ботинок из модного магазина, словно чипсами, весело похрустывают черепами, устилающими твой путь. Один из них - мой, но навряд ли ты помнишь, кому принадлежат компоненты жутковатой ковровой дорожки, торжественно разложенной на пути триумфального шествия таких, как ты. Твой богемный профиль, немного одутловатый от излишеств, чарует своей еле заметной неправильностью, а семафоры в глазницах горят синим и открывают путь к свободе для всех, кто тебе не нужен.
Имя твое - Разрушение, псевдоним - Одиночество. Глупыми мотыльками слетаются любящие души на гниловатое фосфорическое свечение очей твоих, чтобы ты мог вдоволь насытиться. Серебряной ложкой черпая варево из помятых крылышек и сломанных лапок, ты читаешь дешевый детектив в мягкой обложке. Серая тонкая бумага корежится в твоих пальцах, кое-как склеенный переплет трещит от напряжения – не всегда же впитывать вечность, надо хоть когда-то отдыхать и тебе! А завтра ты встанешь, заряженный утренними надеждами и переваренными за ночь чужими судьбами, чтобы начать творить, взмывая духом до заоблачного богоподобия, вылепляя шедевры, понятные лишь великим, равным тебе. В экстазе истинного творца ты поймешь смысл Мироздания, победишь Время и Смерть. Тебе подвластно все: и вот ты уже легко ломаешь перегородки бытия, вихрем врываешься в разные миры и эпохи. Стоит лишь свистнуть, и ласковая волна подымет тебя и понесет, словно мощное, но рабски-послушное животное. Порыв ветра подхватывает то, что когда-то называлось твоей душой и уносит в то место, что когда-то называлось прошлым. И вот ты видишь...
Закопченный потолок. Выцветшие облезлые шкуры когда-то живых и грозных тварей, искусные подделки под восточные картины, специально поцарапанная, обшарпанная и потемневшая медная посуда, покрытая искусственной патиной. На полу навалены разноцветные лоскутные подушки. Где-то в углу курит опиум молодая проститутка - слишком пышнотелая для пришельца из нынешнего века, предпочитающего детскую худобу на взрослых телах, почему-то считающихся роскошными. В принципе, для экзотики можно попробовать и ее, но тебе некуда спешить, поскольку ты получил власть над временем. Избалованный тончайшими одурманивающими эликсирами, уже намертво въевшимися в голубые ручейки твоих чуть вздувшихся вен, в первую очередь ты хочешь попробовать глупого и наивного зелья из предыдущего столетия, призывно вьющегося сероватым дымком, ластящегося к ноздрям, словно маленький бездомный котенок. Щелчок пальцами - и вот к ногам слуги в потертых шароварах летит блестящая монетка и ласковая прохлада глиняной трубки ложится в твою ладонь. Добро пожаловать в мир старинных сентиментальных грез!
Курение - это красивый ритуал. Курение не любит спешки. Трубка должна быть набита с особенным почтением, и вот расплавленная восковая капля первой ласточкой садится в темное гнездо наконечника с непонятными старинными письменами. Первый вдох блаженства - боже, как глупы эти декаденты, как примитивны их радости и неглубоки беды! - в принципе, неплохо, только с непривычки хочется закашляться. Надо настроиться благодушно – иначе откуда тогда будешь ты черпать свое вдохновение, если ничего не получится?
Получилось. Зеленокожие девы танцуют на пуговицах твоих одежд, вкусные фиолетовые снежинки в плавном вальсе ложатся на высунутый язык, чтобы растаять, словно мороженое, а маленькие дети в матросках и белых носочках затягивают хоровую песню, но почему-то у этой песни очень неприличные слова, а мотив все вьется, вьется и серой змейкой взмывает под потолок, который сейчас покроется трещинами и осыплется розовыми лепестками, открывая музыкальному дыму путь к самым далеким созвездиям, которые только есть на свете. Но не суждено маленьким ошметкам роз выпасть грибным дождиком и наполнить всю комнату удушливым ароматом - дверь открывается со скрипом, распугавшим все грезы, прогнавшим все сумеречные силуэты, которые так и не успели с тобой даже познакомиться.
На пороге заведения - новый гость. Его плащ блестит, словно мокрая резина, лицо скрыто капюшоном, фигура – развевающимися одеждами, а тонкие запястья и длинные божественные пальцы, увы, гораздо прекраснее твоих.
- Здравствуй, смерть! - ты узнал своего старого знакомого и с кривоватой вежливой улыбкой приглашаешь его разделить твое пиршество.
К сожалению, он соглашается...
Где же он, легкокрылый ветерок, переносящий тебя из города в город, из века в век, из одного мира в другой? Губы складываются в трубочку, но свист застревает в легких, еще не родившись. Да и не прилетит он больше, поверь! Твой верный пес предал тебя. И вот мрачный странник, так и не откинув капюшон, садится с тобой рядом, и ты проваливаешься в сладкое, густое варенье необратимости... Мимо плывут корабли домов, скелеты уснувших на зиму деревьев, бронированные панцири автомобилей с нежным и малосъедобным, словно креветка, нутром, гранитные набережные сердитого, голодного, не выспавшегося с утра, небритого города на Неве. Ты пропадаешь, но тебе не за что уцепиться - густая бесформенная пелена страха уже переваривает твое мясо, с хрустом разгрызает кости и тянет время, чтобы с аппетитом высосать твой мозг: она еще не знает, что он уже давно усох и под черепной коробкой - лишь горсточка серой пыли.
...Как потом показало вскрытие, Василевский Валентин Александрович, 1971 года рождения, скончался от внезапной остановки сердца. Причиной мог послужить нездоровый образ жизни творческого человека, но об этом не скажут в прочувствованных надгробных речах, не напишут в газетах, потому что это мало кого волнует. Настоящие и прошедшие друзья, родные, любовницы и жены скорбят по тебе, но я думаю, что они делают это совершенно напрасно: быть отпущенным - большое счастье.
На похоронах я не заговорю ни с кем. Одетая в траурный плащ-балахон, я подойду поближе к могиле и положу на нее свежие алые розы, плачущие чудесными бриллиантовыми росинками. Я откину капюшон, и темные кудри рассыплются по плечам, хлынув на свободу из удушливого тряпичного плена.
Под капюшоном – совершенно обычное, теплое человеческое лицо.
© Анна Курц, 2006.
