— Я ухожу из семьи. Это дело решенное и не зависит от твоего ответа.

Я сказала да. Мне было почти двадцать четыре, Владик — на шесть лет старше. Вернувшись в Москву, объявила родителям, что выхожу замуж. Мама с папой заволновались, боялись отпускать дочку в чужой город. Для того чтобы перевестись из Театра транспорта в БДТ, пришлось расстаться со столичной пропиской. Помню папино напутствие, данное уже на вокзале: «Если будет тяжело, возвращайся домой».

Первые годы самостоятельной жизни действительно оказались непростыми. Владислав Игнатьевич с женой Ольгой Михайловной и дочкой Мариной жили в одной квартире с его отцом и семьей старшего брата. Решив развестись, он перебрался в комнату папы. Но когда я приехала, конечно, из дома ушел. С собой взял зубную щетку, томик поэм Пушкина, старое пальто, костюм и три белые рубашки. Мы сняли угол у гримерши из БДТ в квартире с кухней без окна, где я ежедневно кипятила, стирала, крахмалила и гладила эти сорочки.

Ладони быстро покрылись водяными мозолями: стирать я не умела, но у меня появился муж и я должна была исполнять роль жены. Без всякого к тому принуждения. Чувствовала ответственность за человека, который бросил семью, хотела быть ему нужной и создать собственную. Никогда не спрашивала, почему Владик расстался с Ольгой, это и так было понятно: трудности быта его раздражали. Предложив мне стать женой, Владислав Игнатьевич заявил: «Я тебя люблю, но больше всего я люблю театр». Если что-то помешало работе, через все переступил бы. Я интуитивно это почувствовала и приняла.

Вскоре нам выделили комнату в общежитии БДТ. Я приехала в Ленинград в декабре 1950 года, а уже шестнадцатого января была зачислена в труппу. Не могу сказать, что друзья Владика сразу встретили меня с распростертыми объятиями. Ведь они были знакомы с его первой женой и на приехавшую из Москвы девицу смотрели настороженно. Но это обстоятельство не помешало нам впоследствии подружиться.

Ольга была артисткой оперетты. В театре после рождения дочери не работала — подробности мне неизвестны, — но иногда, кажется, выступала с концертами. Со Стржельчиком они прожили года четыре. Я увижу ее лишь однажды — на поминках по отцу Владислава Игнатьевича.


                                                            О н уже совсем не говорил, но вдруг, с трудом выталкивая каждое слово, внятно произнес: «Люля, ну делай же что-нибудь!» Ничего сделать было невозможно. Врачи сказали, что мой муж, Владислав Игнатьевич Стржельчик, неоперабелен. Он умирал. Во Владике всегда так кипела жизнь, что мне казалось — он бессмертен. А сгорел за семь месяцев.

Пожалуй, это был единственный раз, когда я не могла помочь. Раньше легко решала все его проблемы. Мы почти не расставались: работали в одном театре, отдыхали всегда вместе. Владислав Игнатьевич в быту был человеком беспомощным. А впрочем, наверное, я сама его таким сделала, ведь с первых дней нашей совместной жизни все заботы взяла на себя.

Владислав Игнатьевич не знал, где взять чистую рубашку, галстук, носки и так далее. Приносил зарплату и гонорары за кино и все отдавал мне. Не представлял, где лежат деньги, когда они были ему на что-то нужны. Жизнь Владика была подчинена только театру, моя — мужу. Я даже ребенка не позволила себе родить: понимала, что с обоими мне не справиться.
Однажды услышала от народной артистки Вали Ковель: «Ты живешь в золотой клетке». И удивилась: все сорок пять лет жизни с Владиславом Игнатьевичем я провела в трудах и волнениях. И при этом была очень счастлива.

Владик редко называл меня по имени — только Масей или Люлей. Весной 1950 года я окончила театральное училище и поступила в штат Московского театра транспорта, который сегодня называется «Гоголь-центром». Когда родители решились отпустить в самостоятельное путешествие, мы с подружкой поехали в Сочи. Папа договорился с директором тамошнего Зимнего театра, что за мной присмотрят. И уже через несколько дней администратор этого театра, занимавшаяся нашим жильем и бытом, подвела меня к четырем красавцам: «Хочу познакомить вас с хорошими мальчиками, чтобы не заскучали». Это были Борис Рыжухин, Евгений Иванов, Борис Васильев и Владислав Стржельчик — артисты ленинградского Большого драматического театра, приехавшие в Сочи на гастроли.
     
    Мы быстро сдружились и практически не расставались. Встречались по утрам в кафе «Алые паруса» на углу проспекта имени Сталина, сейчас Курортного, завтракали и отправлялись на пляж. Вечером виделись в театре: я пересмотрела весь репертуар БДТ. Гастроли проходили с огромным успехом, город гудел, на пляже только и было слышно: «Видели Стржельчика и Ольхину в «Девушке с кувшином»? Потрясающе!» Но мне спектакль показался слишком пафосным. Честно сказала об этом Владиславу Игнатьевичу. Привыкший к всеобщему обожанию, он страшно удивился и даже немножко обиделся.



В Москву ехали вместе: поезда из Сочи в Ленинград ходили тогда через столицу. Расстались на перроне. Когда Владик добрался до дома, тут же позвонил:

— Кто это тебя встречал?

— Папа...

— Рассказывай! Так я тебе и поверил!

Папа был уже в возрасте, но по-прежнему красивый, подтянутый. Вот Владислав Игнатьевич и заволновался. Забегая вперед, скажу: мне еще предстоит узнать, насколько он ревнив. Остаток лета мы перезванивались, встречались, когда Владик приезжал в Москву. Уже в сентябре он захотел познакомиться с моей семьей. Принарядился в строгий костюм, купил огромный арбуз, и мы отправились на дачу моей тетки, где отдыхали родители. Но я была в ее доме всего пару раз и не смогла найти дорогу! Сходня за рекой только застраивалась, и все дома казались большой стройкой: я не могла отличить один от другого. Окончательно заплутав и отчаявшись, мы сели на обочине, раскололи арбуз и съели его на пару.

В другой раз Владик попросил меня встретиться с приехавшей в Москву Тамарой Германовной Зеньковской. Она была худруком ленинградского ВТО и дружила со Стржельчиком. Мы целый день провели вдвоем, вечером были на концерте в Зале имени Чайковского. Уже потом выяснилось, что это смотрины. Вернувшись в Ленинград, Тамара Германовна сказала: «Девочка хорошая».

В том же сентябре Владислав Игнатьевич пригласил меня в Ленинград. Мы гуляли по городу, ездили в Павловск, Петергоф. Он сказал, что хочет, чтобы я осталась с ним в Ленинграде. Была влюблена, но возразила:

— Ведь ты женат! И дочке нет еще двух лет— Я ухожу из семьи. Это дело решенное и не зависит от твоего ответа.

Я сказала да. Мне было почти двадцать четыре, Владик — на шесть лет старше. Вернувшись в Москву, объявила родителям, что выхожу замуж. Мама с папой заволновались, боялись отпускать дочку в чужой город. Для того чтобы перевестись из Театра транспорта в БДТ, пришлось расстаться со столичной пропиской. Помню папино напутствие, данное уже на вокзале: «Если будет тяжело, возвращайся домой».

Первые годы самостоятельной жизни действительно оказались непростыми. Владислав Игнатьевич с женой Ольгой Михайловной и дочкой Мариной жили в одной квартире с его отцом и семьей старшего брата. Решив развестись, он перебрался в комнату папы. Но когда я приехала, конечно, из дома ушел. С собой взял зубную щетку, томик поэм Пушкина, старое пальто, костюм и три белые рубашки. Мы сняли угол у гримерши из БДТ в квартире с кухней без окна, где я ежедневно кипятила, стирала, крахмалила и гладила эти сорочки.

Ладони быстро покрылись водяными мозолями: стирать я не умела, но у меня появился муж и я должна была исполнять роль жены. Без всякого к тому принуждения. Чувствовала ответственность за человека, который бросил семью, хотела быть ему нужной и создать собственную. Никогда не спрашивала, почему Владик расстался с Ольгой, это и так было понятно: трудности быта его раздражали. Предложив мне стать женой, Владислав Игнатьевич заявил: «Я тебя люблю, но больше всего я люблю театр». Если что-то помешало работе, через все переступил бы. Я интуитивно это почувствовала и приняла.

Вскоре нам выделили комнату в общежитии БДТ. Я приехала в Ленинград в декабре 1950 года, а уже шестнадцатого января была зачислена в труппу. Не могу сказать, что друзья Владика сразу встретили меня с распростертыми объятиями. Ведь они были знакомы с его первой женой и на приехавшую из Москвы девицу смотрели настороженно. Но это обстоятельство не помешало нам впоследствии подружиться.

Ольга была артисткой оперетты. В театре после рождения дочери не работала — подробности мне неизвестны, — но иногда, кажется, выступала с концертами. Со Стржельчиком они прожили года четыре. Я увижу ее лишь однажды — на поминках по отцу Владислава Игнатьевича.



Мы долго жили не расписываясь. Перед первыми гастролями, на которые должны были ехать вместе, директор театра недоумевал: «Что делать с Людмилой? Я не смогу вас поселить в одном номере, ведь вы не зарегистрированы». Решение было найдено: на гастролях нам просто снимали квартиру.

Зарегистрировались мы через семь лет совместной жизни. Все эти годы навещали Игнатия Петровича. Мамы мужа в живых уже не было, умерла в эвакуации. Через свекра передавали подарки Мариночке, так как Ольга Михайловна не хотела общения с Владиславом Игнатьевичем. Отношения с братом Петром у мужа были натянутыми. Петр — военный, после Победы остался служить в Германии, вернулся как раз когда Владик уже разошелся с Ольгой Михайловной.

До войны Петр был влюблен в сокурсницу, но, попав на фронт, познакомился с девушкой Анечкой, которая его приласкала-приголубила. Петр, не в пример шалопаю брату, всегда был пай-мальчиком и на Анне женился. А когда вернулся в Ленинград и встретил первую любовь, понял, что ошибся. Хотел развестись, но услышал от жены: «А партийный билет на стол положить не хочешь? Из армии вылететь?» Петр побоялся за карьеру и остался с нелюбимой женщиной. То, что младший брат сам распоряжается своей жизнью и может позволить себе такую «роскошь», как развод, саднило до конца дней. Братья общались, но близости между ними не было.

Наконец нам дали комнату в коммуналке. А спустя два года артистам БДТ выделили двухкомнатные квартиры в доме на Бассейной. Помимо нас туда переехали Фимочка Копелян с Люсей Макаровой, Кирилл Лавров с семьей, Зина Шарко с Игорем Владимировым. Наступило замечательное время! Возвращаемся со спектакля и начинаем перезваниваться: кто у кого сегодня ужинает? Если успевали, бежали на последний одиннадцатичасовой сеанс в «Аврору» на Невском, смотрели фильмы Висконти, Росселлини, Де Сантиса: в это время был расцвет итальянского неореализма. Каждый следующий день открывал для нас Хемингуэя или Фицджеральда, Булгакова или Солженицына. Мы так спешили напитаться новыми впечатлениями, что жили взахлеб.

Ближе всего сдружились с соседями по подъезду Фимой и Люсей. Засиживались до утра. Как-то ночь напролет пели романсы. Слов никто не знал, пели прямо по сборнику, подтренькивая себе на двух струнах. Вдруг из соседней квартиры раздался стук в стенку. Ну, думаем, допелись, сейчас вызовут милицию. Сидим тихо как мышки. А соседи кричат: «Пожалуйста, пойте еще!»

  Копелян и Стржельчик любили подшучивать друг над другом. И Фима один раз так заигрался, что сделал это на сцене. На спектакле «Правду! Ничего, кроме правды!» Копелян, стоя к залу спиной, неожиданно скроил такую рожу, что Владик громко захохотал. Чтобы зрители ни о чем не догадались, пришлось свой смех обыгрывать, выкручиваться на ходу. Но о случившемся было доложено главному режиссеру Георгию Товстоногову, который тут же вызвал ведущих артистов на ковер:

— Что вы себе позволяете? Что за фокусы?

Стржельчик с Копеляном застыли перед Георгием Александровичем как школьники, с вытянутыми по швам руками, пытаются оправдаться:

— Но ведь никто ничего не понял!

— Кому надо — понял!

У нас в театре такие фокусы не поощрялись. Дисциплина была жесткая. Георгий Александрович пришел в БДТ в 1956 году. Театр переживал трудное время, режиссеры у нас не задерживались, артисты нервничали. Но еще при знакомстве Товстоногов предупредил: «Я слышал, в вашем театре умеют съедать режиссеров. Говорю сразу: я несъедобен». Все захохотали и расслабились. А зря. Артиста, который не справлялся с поставленной задачей, Георгий Александрович моментально снимал с роли, несмотря на былые заслуги.

Владислав Игнатьевич не сразу нашел с Товстоноговым общий язык: тот видел его не в привычном амплуа героя-любовника, а в драматических и характерных ролях. Но со временем Стржельчик и Георгий Александрович стали абсолютно необходимы друг другу. Мое положение в БДТ было очень скромным. Владислав Игнатьевич не вмешивался. Он всегда говорил: «Блата в театре я не признаю» — и никогда для меня ничего не просил. У Товстоногова выпрашивать роли было бессмысленно. Некоторые артистки приходили к нему с вопросом:

— Я буду занята в новом сезоне или лучше искать что-нибудь другое?

И в ответ слышали:

— Ищите другое.

Но Товстоногов был чутким человеком. Спустя несколько лет, почувствовав, что положение в театре меня не устраивает, предложил попробовать себя вначале в качестве ассистента, а потом и второго режиссера. До сих пор этим занимаюсь.

Мы все дружили. Отмечали каждую премьеру. Как-то в середине шестидесятых завалились к Жене Лебедеву на Черную речку после премьеры «Трех сестер». Он только вернулся с гастролей в Молдавии, привез огромные бутыли с вином. Оно оказалось такое пьяное! Веселились до одури. В какой-то момент Зина Шарко подошла к окну и потянула занавеску, да так, что на пол рухнул карниз.

                                                         И смешно и страшно: осталась ли она живой под грудой штор? Слава богу, обошлось. Когда всей гурьбой вывалили на улицу, никак не могли разойтись. Начался разбор спектаклей: этот артист хорошо играет, а этот совсем паршиво. Вдруг Паша Луспекаев как зарычит: «Если кто-нибудь скажет хоть одно дурное слово про Гогу — убью!» За глаза артисты называли Георгия Александровича Гогой. Только тут все поутихли, с таким это было сказано темпераментом.

Когда в театр приходили новые артисты, им пытались облегчить жизнь. Владислав Игнатьевич приглашал к нам в гости, помогая войти в коллектив. Так мы сдружились с Михаилом Волковым, Олегом Басилашвили, Таней Дорониной. Таня — добрейшей души человек. В последнее время о ней мало что слышно. Ее племянник умер в юношеском возрасте, его мать, Танина сестра, помутилась рассудком. Эта трагедия легла целиком на Танины плечи: она уже работала в Москве и моталась оттуда в Питер, договаривалась с врачами, все оплачивала.

В какой-то момент перетащила к себе в Москву родителей, ухаживала за ними до последних дней. Когда разбирали по жердочке МХАТ, она спасла полсотни людей, которых буквально выбросили на улицу. Театральная общественность хотя бы за это могла быть ей благодарна, но в ответ — молчание. После шикарных ролей, которые она сыграла, Таню разлучили с кино. Это не может не отражаться на характере: говорят, Доронина стала слишком нетерпимой. В пору нашей молодости ничто этого не предвещало. Все были добросердечны, талантливы.

Единственное, что омрачало мою жизнь, это ревность Владислава Игнатьевича. Бывало, уеду к маме в Москву, только войду в квартиру с поезда — телефон уже трезвонит. Конечно, Владик беспокоился, как добралась, но заодно проверял: действительно ли я у мамы. Помню, были на спектакле в Кировском театре, где я встретила Дмитрия Осипова — дирижера, возглавившего после смерти брата Николая Государственный оркестр русских народных инструментов. Мы познакомились, когда еще была студенткой. Осипов ко мне кинулся, расцеловал, засыпал вопросами. Владик вернулся домой темнее тучи:

— Кто это к тебе подходил?

— Ты же видел — Дмитрий Осипов.



— А почему он тебя целовал? У вас был роман?

И пошло-поехало. Владик боялся, что кто-нибудь положит на меня глаз, хотя не давала ни малейшего повода. Я старалась не смотреть по сторонам: очень не хотелось разрушать мир, который уже создала. Но всегда считала, что ревность унижает. Получается, ты живешь с человеком, который тебе не доверяет. Я себе такого не позволяла. Видимо, Владислав Игнатьевич судил по своему опыту: будучи очень хорош собой, он умел и любил нравиться женщинам.

В один из вечеров, когда мама впервые приехала в Ленинград меня навестить, мы договорились встретиться у проходной театра. Дежурившие там же женщины-пожарные поспешили ее просветить: «Даже не представляете, какой ваш зять ловелас! Зачем выдали за него свою девочку?»

Мама от Владика пребывала в восторге — не влюбиться в Стржельчика было невозможно. Помню, она спрашивала: «А у твоего мужа бывает плохое настроение? Он как будто светится». Однако тут мама, конечно, забеспокоилась, попыталась меня предостеречь. Но я выходила замуж с открытыми глазами и ответила жестко: «Ничего нового ты мне не сообщила. Обсуждать Владика ни с кем не собираюсь. Это моя жизнь, разберусь сама».

К сожалению, вокруг оказалось много людей, желающих меня «просвещать». Спустя года четыре ко мне подошла артистка БДТ Нина Шахова:

— Людочка, все говорят, у Владислава Игнатьевича роман с нашей новой артисткой. Это правда?

— Нина Михайловна, у вас своих проблем нет? Я слышала: дочка болеет и муж совсем старенький. Займитесь ими. Какая вам разница, с кем спит Владислав Игнатьевич?

Я никогда не позволяла наступать себе на хвост. Со временем в театре узнали мой характер и подобной пикантной информацией не делились. Хотя за спиной шушукались. Всем было очевидно, что мы с Владиком живем в ладу. Но всегда найдется тот, кто любит перемывать чужие кости. Видимо, таким людям приятно сознавать, что и на счастливой семейной жизни бывают пятна.

Однажды ко мне подошла девица-гример и сообщила, что растит сына Стржельчика:

— Мы нуждаемся, вы обязаны помочь.

— При чем тут я? Ребенок, как вы утверждаете, моего мужа. Вот и обращайтесь со своими претензиями к Владиславу Игнатьевичу.
.
                                                           Уже потом я узнала, что интрижку Владика с этой девушкой — ее звали Юлей — обсуждает весь театр. Оказалось, на заседании месткома БДТ кто-то поднял вопрос, скажем так, морального облика Владислава Игнатьевича. Товстоногов сразу его осадил: «Снимите тему с обсуждения. Если дойдет до Люли, она выгонит Стржельчика из дома. Эти переживания нам в театре не нужны».

Георгий Александрович терпеть не мог мелкие дрязги и раз и навсегда закрыл тему.

Узнав о том, что происходит за моей спиной, я, конечно, растерялась. Попыталась припереть Владислава Игнатьевича к стенке:

— Это правда?

— Солнце мое! Глупейшие фантазии!

— Владичка, но все говорят!..

— Выдают желаемое за действительное. Что я могу сделать?

С ним просто невозможно было поругаться. Хоть головой бей об стенку — все равно услышишь: «Нет, нет, нет». Никогда ни в чем предосудительном не признавался. Что мне было делать? Ежедневно затевать один и тот же разговор с предсказуемым финалом? Довольно глупо, да я и не скандалистка. Уйти, хлопнув дверью, его выгнать? Но я не хотела разрыва, наше расставание стало бы трагедией для обоих. И я просто перестала поднимать больную тему. Мальчика Митю, которого считают сыном Владислава Игнатьевича, я увижу спустя много лет — на похоронах мужа. Но обо всем в свое время.

Мы зажили по-прежнему. Если Владик по натуре был собственником, то я никогда не понимала желания подгрести все под себя. Убеждена, что человеку необходимо оставлять хоть толику личной свободы. Мы и так с утра до ночи вместе, а артисту необходимо чем-то подпитываться, испытывать чувство влюбленности, это заложено в его природе.

Чтобы кровь быстрее бежала, чтобы пробуждался кураж... Поэтому к увлечениям мужа относилась спокойно. Мне даже льстило, что он нравится женщинам. Главное, я знала, что муж очень ценит уклад нашей жизни и все увлечения мимолетны, поверхностны и никак не отражаются на наших с ним отношениях. Он не давал мне никаких зацепок: оставался нежным и внимательным, никогда не задерживался без предупреждения, звонил по сто раз на дню. Если Фима Копелян мог притащить часа в три ночи кучу друзей, как снег на голову, то мне муж подобных сюрпризов не устраивал.

                                                          Но однажды был случай: ушел на кинопробы, обещал вернуться часов в восемь вечера — и пропал. К полуночи я забеспокоилась, начала обзванивать знакомых — никто ничего не знал. Выяснила телефоны моргов и больниц. Среди прочих набрала номер ГАИ: не случалось ли в городе автокатастрофы? Меня спросили:

— А кого вы разыскиваете?

— Стржельчика Владислава Игнатьевича. Я его жена.

— Номер автомобиля?

Гаишники передали номер всем постам. В это время Владик, как потом выяснилось, в замечательном настроении возвращался домой из баньки, где они хорошенько выпили в мужской компании. Вдруг его «Волгу» зажимают с двух сторон машины автоинспекции, заставляют остановиться. Выяснили, что это и есть тот самый народный артист СССР Стржельчик. Хорошенькое дело: жена дома рыдает, а он пьяный ездит по городу! Выгнали его с водительского места, довезли до дома: «Владислав Игнатьевич, чтобы больше этого не было!» Но Владик не принадлежал к мужчинам загульной породы.

К слову, машину Владислав Игнатьевич обожал. На курсы вождения мы ходили вместе, потом купили «жигули». «Волга», которая их сменила, оказалась для меня велика, я не чувствовала ее габаритов, и вождение пришлось забросить. Но Владик так хотел «Волгу»! Благо мы могли себе это позволить. Не помню, чтобы когда-нибудь приходилось занимать. Но и копить не копили. Все, что Владислав Игнатьевич заработал, тут же тратилось. Муж обязательно привозил мне обновки с заграничных гастролей. Таскал артисток с собой по магазинам, заставлял примерять наряды: пойдет ли эта шляпка Людочке? Понравится ли вон то платьице?

На сорокалетие получила от мужа царский подарок — норковую шубу. В Ленинграде таких было всего две: у меня и у примы-балерины Кировского театра Татьяны Вечесловой. На другой юбилей решил подарить колечко с бриллиантом. В советское время даже украшения были дефицитом, но Стржельчика в городе любили, он заходил в магазины с черного хода. Мы пришли в ювелирный, Владислав Игнатьевич выбрал кольцо, я замахала руками: «Никогда такой булыжник не надену!»

Камень в кольце был размером в карат. Я ничего не понимала в бриллиантах, считала, что ходить с таким украшением на работу неприлично. И мы купили колечко с камешком в ноль шесть карата, очень изящное — жаль, сегодня оно мне безнадежно мало.

   Летом мы ездили отдыхать в Сочи или Ялту, в актерские дома отдыха. Оба обожали дачу. Первая, в двадцати километрах от Приозерска, была бывшим финским хутором: на пригорке, с остатками фундамента скотного двора, сложенного из огромных валунов, и великолепным садом. Помню, выйдя в сад, Владик закричал на всю округу: «Я помещик!» Но когда впервые поднялся на второй этаж дома, его нога провалилась сквозь пол! Оказалось, дом прогнил до трухи. Я затеяла серьезный ремонт, сохранив огромную печь и удивительные окна — в рамы без перекладин были вставлены зеркальные стекла. Однажды в гости приехал Олег Борисов с женой и сыном. Он с порога воскликнул: «Какая картина! Откуда она у вас?» А потом как захохочет! Принял за картину вид из окна, которое выходило на озеро.

Вскоре хуторок по соседству купили Фима с Люсей. Владик завел себе катер, часто ездил на рыбалку. Сосед, сын Николая Черкасова Андрей, возил его на охоту. Но хозяйство в тех местах хуторское, ближайший магазин — в шести километрах. А мы не молодели: вырваться так далеко за город удавалось нечасто. В конце семидесятых Натела Товстоногова предложила поменяться домами со своим другом, художником Андреем Мыльниковым, и мы перебрались под старый Петергоф в деревню Мартышкино.

Каждую осень заваливали гримуборные БДТ яблоками из нашего сада. Но времяпрепровождение на новой даче оказалось примитивным: приехали, покосили газон, затопили баню и начался выпивон. К Владику на огонек зачастили жившие вокруг художники. Я начала скандалить: «Сколько можно праздновать? Это плохо кончится!» Сегодня я понимаю, что в отношении алкоголя была нетерпима. Но очень не любила, когда Владислав Игнатьевич был подшофе.

В этом доме часто гостила моя мама. Папа умер рано, в шестьдесят лет. Через пару месяцев мама поехала посадить цветочки на могилу и упала с инсультом. Ее выходили, даже речь восстановилась. Следующие шестнадцать лет она была на руках у моей младшей сестры Мары, за что безмерно ей благодарна. Моя жизнь была посвящена мужу. А он к моей родне относился очень внимательно. Когда папы не стало, младший брат Валерий только поступил на операторский факультет ВГИКа: впоследствии он снимет такие фильмы, как «Экипаж», «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», «Интердевочка».



Валерий хотел перевестись на заочное отделение, но Владик запротестовал — и все пять лет обучения помогал моей семье деньгами. Ни разу не попрекнул меня за то, что в его единственный отпуск на даче полным-полно народу. А ведь мог бы возмутиться: ему надо отдыхать, а тут моя больная мама, сестра, маленький племянник.

Владислав Игнатьевич был человеком трогательным и даже сентиментальным. Он много играл, но настоящему артисту всегда мало, хочется больше и больше. Любил Георгия Александровича, ценил, но между режиссером и актером с годами могут накапливаться недоразумения и недопонимание. Случилось это и с Владиславом Игнатьевичем. Он вдруг захотел уйти из БДТ: его много раз приглашали в Малый театр. Все уже было оговорено, чуть ли не контейнеры для переезда в Москву заказаны. Но начались метания на грани помешательства:

— Неужели я больше не войду в эти двери? Не увижу этот город?

И я пресекла разговоры о переезде:

— Все, закончили. Мы остаемся в Ленинграде.

Владик не любил конфликтов и страшно переживал, если они происходили в его жизни. К примеру, такое случилось у него в спектакле «Амадеус», где Стржельчик играл Сальери, а роль Моцарта исполнял Юрий Демич. Однажды Юра позволил себе выйти на сцену не в форме: еле стоял на ногах, путал реплики. Я была дежурным режиссером на спектакле. В какой-то момент Владик вылетел со сцены ко мне за кулисы:

— Ты моей смерти хочешь? Закрывай занавес!

— Не имею права! Только с разрешения Георгия Александровича, а его нет в театре!

Сыграли первый акт, в антракте Юрку более или менее привели в чувство, кое-как дотянули спектакль. Владислав Игнатьевич пошел к Товстоногову: «Или я, или Демич. На сцену с ним больше не выйду». Юра вынужден был уйти из театра. Владик долго эту историю переживал: когда мы случайно встретились с Демичем в Израиле, попросил у него прощения.

Куда привычнее для Владислава Игнатьевича было людям помогать. Народный артист СССР, Герой Социалистического Труда, член правления СТД, он выбивал квартиры, телефоны, укладывал в больницы. Проблемы и беды коллег воспринимал как собственные. Не актерами из нашего ближайшего окружения были лишь Алла и Витя Фишеркан.

                                                          Витя был адвокатом, Алла преподавала английский в университете. В глухие советские годы их единственная дочь уехала в Америку. Истосковавшись, они тоже решились на эмиграцию. Согласно тогдашним порядкам, обратились за разрешением. Еще не было известно, выпустят ли Фишерканов из страны, а Витю уже выгнали из областной адвокатуры. Узнав об этом, Владик собрался в обком партии. Я забеспокоилась: «Куда ты лезешь? Могут быть неприятности».

Но если кто-то нуждался в помощи, Владислав Игнатьевич ничего не боялся. Он поехал в обком: «Фишеркан прошел всю войну, служил разведчиком! Как вы смеете его выгонять?»

И Витю восстановили! Я не помню ни одного случая, чтобы Стржельчику отказали.

За себя Владик просил единственный раз. У этого случая есть предыстория. Стржельчик абсолютно не брал в голову житейские проблемы, его волновал только театр. Это я постоянно шевелилась:

— Шарко развелась с Юрским, у них трехкомнатная квартира. Зина говорит, она ее тяготит, давай поменяемся.

— Если считаешь нужным.

Мы оформили обмен и... вновь оказались в одном доме с Фимой Копеляном, только теперь не друг над другом, а через стенку. Переговаривались, открыв крышки мусоропровода, который выходил на кухню:

— Что у вас на ужин? Вкусненькое есть?

— Приходите!

Много лет так прожили. Но умирает Копелян, Макарова переезжает, мы с Владиславом Игнатьевичем остаемся одни... Он всегда жаловался, что не видит родного Петербурга: путь от дома до БДТ пролегал по современному проспекту, а исторический район оставался вне поля зрения. Владислав Игнатьевич вспоминал улицу Гоголя, где прошли его детство и юность, — сегодня вновь Малая Морская, она проходит от Невского проспекта до Исаакиевской площади. Самый центр! Сын Евгения Лебедева и Нателы Товстоноговой Леша рассказал, что в их доме пытаются расселить одну из квартир.

Вот тогда Владислав Игнатьевич и попросил, в первый и последний раз в жизни, за себя. Нам помогли расселить эту квартиру, выделили жилплощадь, и в 1990 году мы переехали на Петровскую набережную, в дом, перед которым сегодня стоит памятник Товстоногову. Казалось бы, живи да радуйся. Но когда всего через пять лет Владика не стало, я подумала: может, не стоило срываться с насиженного места, где мы были так счастливы? Когда нам выдавали ордер, чиновница из жилотдела сказала: «Ну, следующий переезд Стржельчика будет, наверное, в Зимний дворец».

  И столько в ее голосе было зависти! Будто черная порча упала на нашу семью.

Сегодня думаю: Владислав Игнатьевич давно понимал, что со здоровьем происходит неладное. Но пытался тщательно это скрывать, ни на что не жаловался. У меня тоже было дурное предчувствие, беспокойство саднило душу. После смерти Товстоногова у Владика в театре не было новых ролей. Мы сделали антрепризу — спектакль «Старомодная комедия», который он играл на пару с Алисой Фрейндлих. Кстати, мы тогда с ней очень сблизились, Владислав Игнатьевич даже стал крестным отцом ее внука.

Как-то приехали на выездной спектакль в Загорск. Владик с Алисой отправились репетировать, а я — гулять. В лавре зашла в небольшую церквушечку, и со мной вдруг произошло что-то непонятное: внутри так все сдавило, что я страшно разрыдалась. Не могу остановить слез, а сама шепчу: «Господи, прости, что я неверующая, так была воспитана». На следующий день мы уехали в Куйбышев, поселились в двухкомнатном номере. Утром проснулась от жуткого шума в гостиной. Оказалось, это билась залетевшая туда птица. Никогда не верила в приметы, но зрелище было — поневоле испугаешься: говорят, когда птица влетает в дом, это к смерти.

Если спрашивала Владика, как он себя чувствует, муж отвечал: «Устал немного. Я уже старый, а роли такие, где только текст проговорить — язык на плечо». Когда в 1994 году режиссер Темур Чхеидзе приступил к репетициям «Макбета», случилось непредвиденное: Владислав Игнатьевич, игравший роли на сто страниц, начал забывать текст. Не мог произнести даже крошечного монолога, просто застывал, его как будто выбивало из действительности. Вконец растерявшись, попросил режиссера его отпустить — насовсем. Тот принялся успокаивать: «Это просто усталость, съездите в санаторий, отдохните».

Но тут уже я вмешалась и настояла на обследовании, которое выявило опухоль мозга. Собравшись с силами, решила не сообщать Владику диагноз — и врачей попросила. Сказала мужу, что у него инсульт и он обязательно поправится. Все будет хорошо: год поживем на даче и он вернется в театр. Владислав Игнатьевич поверил. Спросил только:

  — А вдруг не вернусь?

— Господи, и без театра люди живут. Нам что, нечем заняться?

— Без театра мне жизнь не нужна.

Страшно даже вспоминать то время. Обследование в Военно-медицинской академии показало, что муж неоперабелен. Владика перевезли в сто двадцать вторую санчасть, где единственным, в чем он нуждался, были мои руки, которые помогали, поддерживали разрушающийся организм. Но становилось все хуже, Владислав Игнатьевич окончательно перестал говорить. Все делали вид, что его активно лечат: приходили врачи, назначали какие-то процедуры. Я понимала, что бессильна, и моя паника передавалась Владику. В какой-то момент уже слабеющим разумом он понял, что я вру, но поддерживал обман, не хотел огорчать...

В театре Владислава Игнатьевича искренне любили и страшно переживали. Руководивший БДТ Кирилл Лавров отменил празднование своего семидесятилетия: «Какие могут быть юбилеи, когда умирает Стржельчик!» В какой-то момент Кирилл не выдержал:

— Так нельзя. Надо все-таки попытаться что-то предпринять.

— Но он неоперабелен!

— Мне рассказали, что в Нейрохирургическом институте есть доктор, который берется. Вдруг случится чудо?

Конечно, я согласилась: это была последняя надежда, ухватилась за нее как за соломинку. Все шесть часов операции провела в больнице, чтобы услышать от хирургов: она прошла успешно. Но когда как на крыльях прилетела домой, мне позвонила жена нашего друга Юры Шевченко, начальника Военно-медицинской академии. Рита сказала: «Людочка, не обольщайся. Опухоль так расположена, что полностью ее убрать невозможно...»

Тем не менее Владичка начал вставать с кровати, даже выходить в коридор. Говорить он по-прежнему не мог, но взгляд стал более осмысленным. Я думала: «Как хорошо! Ну и пусть не говорит. Но живет!» Благодаря мэру Петербурга Анатолию Собчаку мы смогли поехать в загородный санаторий, где я даже выводила мужа в сад. Полтора месяца там прожили.

Когда Владислав Игнатьевич слег окончательно, вновь перевезли его в Военно-медицинскую академию под наблюдение врачей. Дома я с ним не справилась бы. Нанимать сиделок было как-то не принято, да я бы и не доверила Владика чужому человеку. В больнице все-таки медсестра всегда подбежит, поможет перевернуть, сделает укол.


Дмитрий ИсаевЭ которого называют сыном Стрежельчика.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             Тем не менее я заработала грыжу и, как говорят кардиологи, перенесла на ногах инфаркт. В то время о себе не думала совершенно, лишь о том, что нужна мужу. Оставаясь неверующей, едва видела Петропавловский шпиль, умоляла: «Господи, сделай так, чтобы Владик не страдал!» Он никогда не кричал, не стонал. Надеюсь, что вымолила для мужа уход без мучений.

Ко мне в помощь приехала из Москвы сестра Марочка. Мы дежурили в палате и днем и ночью, не оставляли Владислава Игнатьевича ни на минуту. В последний день сестра уговорила меня сходить домой поесть. Владик умер без меня.

На похоронах я обратила внимание на юношу, который сильно плакал у гроба. Уже потом выяснилось, что это был тот самый мальчик, которого называли сыном Владислава Игнатьевича. Он стал актером: сегодня многие знают Дмитрия Исаева. С Митей дружил артист нашего театра Александр Чевычелов. Однажды он ко мне подошел:

— Людмила Павловна, Дима хочет с вами познакомиться.

— Ради бога. Жду в гости.

Исаев пришел ко мне вместе с Чевычеловым и актрисой Леной Поповой. Мы попили чаю. Думаю, Мите просто хотелось побывать в доме человека, которого он считает отцом. Правда это или нет, не знаю до сих пор, фантазия у людей богатая, сочинить могут что угодно. Ходили слухи, якобы в свое время я запретила дать Мите фамилию Стржельчик. Неправда!

Владик так упорно отрицал свое отцовство, что даже разговоры на эту тему были невозможны. Но если мать Исаева уверена, что ребенок от Владислава Игнатьевича, — это ее право. Я сказала Мите: «Если хотите — не стесняйтесь, берите фамилию Стржельчик. Я не против». Хотя не думаю, что Владик с предполагаемым сыном общался: он не испытывал в этом потребности. Считать так позволяют его отношения с дочерью Мариной.

Второй муж Ольги Михайловны Марину удочерил, она сменила фамилию, жила в Москве. С отцом созванивалась изредка. Когда оканчивала школу, сообщила, что собирается поступать в театральный. Владик спросил:

— А от меня ты чего хочешь?

— Позвони в институт, попроси, чтобы меня приняли.

— Этого я не сделаю: в театральном нельзя учиться по блату. Но могу попросить Меркурьева с Мейерхольд, которые набирают в этом году курс, отнестись к тебе повнимательнее.

                                                            Мы специально съездили к Василию Меркурьеву на дачу: он был женат на дочери Всеволода Мейерхольда Ирине. Владислав Игнатьевич сказал: «Я ни о чем не прошу. Но если в Марине есть хоть крупица таланта, помогите ей показаться». Способностей обнаружено не было, и Марина закатила чудовищный скандал. Дескать, все своих детей пристраивают, только Стржельчик не захотел. Спустя время позвонила Ольга:

— Ты помочь отказался, а наша дочь поступила в музыкальное училище на вокальное отделение.

— Поздравляю. Рад, что у Марины есть голос и слух. Но при чем тут драматические способности?

Марина звонила, только когда ей было что-нибудь нужно. Как проблема утрясется, опять пропадала. Владик договорился, чтобы ее приняли на музыкальный конкурс, который проходил в Сочи. Она даже заняла призовое место, кажется, начала выступать на эстраде.

После смерти Ольги Владислав Игнатьевич стал уделять дочери больше внимания, помог деньгами, когда она захотела купить дачу. Если ездил в Москву, Марина иногда заходила к отцу в гостиницу. Но особого стремления к общению он не выказывал. Так, в заграничных поездках у Владика даже мысли не возникало купить дочери подарок. Я напоминала, а муж отвечал: «Тебе надо — купи. Я не против». Я покупала, он дарил.

Когда Владик заболел, Марина один раз приезжала в больницу, конечно, была и на похоронах. Я решила передать ей что-нибудь в память об отце, выбрала золотые крестик и медальончик с его знаком зодиака — Водолеем. Останавливалась она у меня. Когда объявила, что уезжает, я спросила:

— Не хочешь побыть подольше?

— Нет, спасибо, у меня дела.

А на следующий день мне позвонили из нотариальной конторы. Оказывается, Марина не в Москву уехала, а поспешила оформить заявление о праве на наследство. Вот только завещание Владислав Игнатьевич составил еще в 1974 году. Я тогда смеялась — настолько диким показалось это его желание. Владик ответил: «Я знаю, что делаю. Давно живу».

Когда огласили, что все имущество завещано мне, Марина заявила: «Это папе подсунули на подпись! Он был уже недееспособным!»

Услышав про семьдесят четвертый год, она только рот открыла от изумления.                                                                                                                           
Дачу мы продали еще при жизни Владислава Игнатьевича — перебрались на казенную. А после его смерти я продала «Волгу» и послала деньги Марине. Она поблагодарила. С тех пор прошло двадцать лет: ни ответа ни привета. Я об этом не жалею, хотя никогда ее не отталкивала. Пожелай она приехать в гости — пожалуйста.

Взаимоотношения Владика с дочерью убедили меня в том, что в свое время я поступила правильно: не стала рожать. Моя жизнь была наполнена заботой о муже, на ребенка просто не хватило бы сил. Тогда мне пришлось бы бросить театр. А Владик не того характера и темперамента, чтобы ждать, пока разберусь с пеленками. Быстро нашел бы себе утеху. Я видела, с какой легкостью муж ушел из первой семьи, и знала: трудностей он не выдержит. А они бы с младенцем неизбежно возникли. Сам Владислав Игнатьевич о детях никогда не заговаривал. Только если в шутку:

— Мася, а хорошо было бы завести детеныша!

— Ты серьезно?

— Да куда нам...

Ему спокойно и хорошо было жить со мной. Все остальное — где-то на заднем плане. Думаю, истинного желания иметь ребенка у Владика не было. И я сделала свой выбор в его пользу.
Всё о звезде

Людмила Шувалова

...Это только со стороны Владислав Игнатьевич выглядел важным, даже вальяжным. В душе он был ранимым ребенком и постоянно нуждался в защите. Если его обижал кто-нибудь в театре или не получалось с ролью, я всегда читала это у мужа на лице. Сегодня больше всего виню себя за то, что редко Владика хвалила. Не умею говорить комплименты, с детства не приучена.

Помню, только подойду к зеркалу — мама обязательно осадит: «Хватит крутиться перед зеркалом! Думаешь, самая красивая?» Сегодняшним девочкам родители внушают, что они принцессы, и это правильно. А я выросла очень неуверенной в себе. Мне неловко говорить человеку в глаза, какой он гениальный. Владиславу Игнатьевичу при видимом благополучии и таланте этих моих слов очень не хватало. Однажды я высказалась по поводу какой-то его роли, и Владик сорвался: «Тебя послушаешь, так хуже меня артиста на свете нет!»

Тогда я не осознавала степень его обиды. Только теперь, когда Владислава Игнатьевича нет уже двадцать лет, я понимаю, как мало дала ему добра и тепла.


 – http://7days.ru/caravan-collection/2015/7/lyudmila...e-schaste/17.htm#ixzz3huvmP6zY