Анри Волохонский ~~ Дозволь мне дерзость вольно вечность петь
Анри Волохонский
Родился в 1936 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский химико-фармацефтический институт и аспирантуру Института озерного рыбного хозяйства.
Работал в различных областях химии и экологии. Участвовал в экспедициях в океанах, морях и на озёрах. Писал стихи, песни, пьесы и прозу с 1950-х годов.
Публиковался в самиздате, в серии, выпускаемой Владимиром Эрлем. Только одно стихотворение было опубликовано в СССР: басня «Кентавр» в журнале «Аврора» в 1972 году.
В 1973 году эмигрировал в Израиль, в 1985 году – в Германию, в Мюнхен, а с 1995 года живет в г. Тюбинген (Германия). Писал песни совместно с поэтом и бардом Алекссем Хвостенко (подписывались А.Х.В.).
Стихи публиковались в США, в Европе и с 1990-х годов в России – в подборки в поэтических журналах, а также отдельные сборники. Писал рассказы и романы (в частности «Роман-покойничек»). Записал несколько альбомов песен с известным рок-музыкантом Леонидом Федоровым.
Антология восьмистиший
Сто восьмистиший ста поэтов
86. Бенедикт Константинович Лившиц
(1886—1938)
Бенедикт Константинович Лившиц,
Киев, 1914 год.
ВАЛКИРИЯ
Я простерт на земле… я хочу утонуть в тишине…
Я молю у зловещей судьбы хоть на час перемирия…
Но уже надо мной, на обрызганном кровью коне,
Пролетает Валкирия, —
И окрепшие пальцы сжимают меча рукоять,
И воинственным выкликом вновь размыкаются челюсти,
И кровавые реки текут пред глазами опять
В неисчерпанной прелести…
1908, опубл. 1911
Наиболее раннее из дошедших до нас восьмистиший Бенедикта Константиновича Лившица, написанное в 1908 и опубликованное в сб. Лившиц Б. Флейта Марсия. Киев, тип. акционерного об-ва «Петр Барский в Киеве», 1911, с. 55.
Осенний ясный день на ржавых листьях блещет И тополь клонится, как обветшалый стяг.
Стою, хожу, сижу, укладываю вещи,
И маятник в часах кивает мне: Так… Так…
Я в этих комнатах немного старомодных
Оставлю часть души, живую часть души…
Звенит стекло в руках дрожащих и холодных,
И маятник в часах торопит: поспеши…
Смешные, голые, ободранные стены,
Рогожи, ящики, веревки, сундуки…
Другие, новые нам явятся на смену
И слёзы о былом бессильны и жалки.
Цветные тряпочки, измятые бумажки, —
Из ящиков стола ненужный старый хлам…
Бесстрастная судьба идет походкой тяжкой,
Свершая свой обход по избам и дворцам.
И маятник в часах звучит, как грозный молот
Вперед, вперед, вперед… Но что там впереди?
Вот этот шёлковый комочек был приколот
И звался розою когда-то на груди.
Оранжевый листок, похожий на образчик,
Любовным пламенным, горячим был письмом…
Жизнь прошлое сметёт небрежно в сорный ящик,
И станет сир и пуст нас приютивший дом.
А в томике стихов, свалившемся под столик,
Где туфли рваные и зонтичная жердь,
Какой-то символист, отпетый алкоголик,
Сказал — отъезд похож на маленькую смерть.
84. Алексей Константинович Лозина-Лозинский (1886—1916)
Антология восьмистиший
Сто восьмистиший ста поэтов
84. Алексей Константинович Лозина-Лозинский
(1886—1916)
Алексей Константинович Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский.
Псевдонимы: Любар, Я.; Любич-Ярмолович;
Любяр, Я.; Я. Л.; Ярмолович, Алексей
Фото 1910-х годов
СЕРЕНАДА
Тра-ла-ла! Ты спишь, принцесса?
Сад в подлунном серебре?
И к концу приходит месса
Ведьм на Брокенской горе.
Не проснёшься? Так за дело!
Будешь плакать поутру,
Потому что ты хотела
Посмотреть, как я умру…
30 сентября 1916
Это изящная и весёленькая по ритму уложенному в четырёхстопный хорей, а по смыслу страшноватенькая «Серенада» — одно из последних стихотворений, поэта.
Дай бабочкам такие имена,
Чтоб цвет их крыл звучаньем был угадан.
Дай зимним пчёлам мёда и вина,
А детям — смирну, золото и ладан.
Войди в мой дом — и я зажгу свечу,
В глухой ночи лицо в ладонях спрячу.
Скажи мне: “Замолчи” — я замолчу,
Скажи: “Заплачь” — и я как дождь заплачу.
Свет льнёт к душе, как влага к кораблю,
Как ласточка к пустому небосводу.
Скажи мне тихо: “Я тебя люблю”, —
И я пойму, как пламя любит воду.
Как любит дух покинутую плоть,
Как вечность любит бег секунд поспешных,
Как безнадежно любит нас Господь —
Нас, обнажённых, плачущих и грешных...
Антология восьмистиший
Сто восьмистиший ста поэтов
83. Велимир Хлебников
(1885—1922)
Велимир Хлебников
(наст. имя. — Виктор Владимирович).
Фото 1908 года
* * *
Времыши-камыши
†      На озера береге,
Где каменья временем,
Где время каменьем.
†      На берега озере
Времыши, камыши,
На озера береге
      Священно шумящие.
1908
Это восьмистишие Велимира Хлебникова было впервые опубликовано в сборнике «Требник троих», М., 1913, в составе 25 стихотворений Хлебникова, под одной обложкой со стихами Маяковского и двух Бурлюков (Николая и Давида).
Белые церкви над Родиной там, где одна я.
Где-то река, как тоска, затянув перешеек.
Чёрные птицы летят надо мной, как мишени.
Кони бегут и бегут, обгоняя деревья.
Вот и шоссе, легкий запах осеннего дыма.
Лето сгорело, остались последние гнёзда.
Рваный октябрь, и рощи проносятся мимо.
Вот и река, как тоска, что осталось за ними?
Я пролечу, прокричу, словно осени птица.
Всё, что случится, на веру приму, кроме смерти.
Около ветра, как где-то река возле листьев.
Возле любви и не так далеко от столицы.
Я пролечу, прокричу, словно осени птица.
Всё, что случится, на веру приму, кроме смерти.
Около ветра, как где-то река возле листьев.
Возле любви и не так далеко от столицы.
Вот и деревья, в лесу им не страшно ли ночью?
Жёлтые фары роняют огни, и за ними
Тени бегут, и бросаются тени на рощи.
Мокрый асфальт отражается в коже любимых.
Белые церкви и вечные наши забавы,
Всё остается, осталось и, вытянув шеи,
Кони бегут и плывут, окунаются в травы,
Чёрные птицы снуют над своим отражением.
Всё остается. Так здравствуй, моя запоздалость!
Я не найду, потеряю, но что-то случится.
После меня, в этом мире кому-то осталась
Рваная осень, как сбитая выстрелом птица.
Всё остается. Так здравствуй, моя запоздалость!
Я не найду, потеряю, но что-то случится.
После меня, в этом мире кому-то осталась
Рваная осень, как сбитая выстрелом птица.
Я пролечу, прокричу, словно осени птица.
Всё, что случится, на веру приму, кроме смерти.
Около ветра, как где-то река возле листьев.
Возле любви и не так далеко от столицы.
Всё остается. Так здравствуй, моя запоздалость!
Я не найду, потеряю, но что-то случится.
После меня, в этом мире кому-то осталась
Рваная осень, как сбитая выстрелом птица.
_________________________
Стихотворение, которое легло в основу песни, было написано в 1961 году и называлось оно "Псковское шоссе". Автор стихов Леонид Аронзон – ленинградский поэт, современник Иосифа Бродского. Музыку несколько лет назад написал питерский композитор Пётр Малаховский.
Светлана Сурганова об этой композиции рассказала следующее:
"Этой песне уже несколько лет и я уже давно, признаться, была очарована этим треком и мечтала ее трактовать по своему. Потому, что у Петра была своя версия, авторская, но мне настолько эта песня запала в душу, что мне тоже хотелось как-то к ней прикоснуться. Родилась аранжировка и чуть позже родилась идея исполнить эту песню в диалоге.
Поскольку я являюсь давней поклонницей и почитательницей творчества Насти Полевой, мне показалось, что сочетание наших голосов и наших двух персонажных фигур было бы очень интересно и привлекательно.
Действительно, получился очень интересный внутренний диалог".
По зиме поэту одно безделье,
для сторонних — одна дурашливость:
целовать иконы, ходить без денег,
страшно-красным снега выкрашивать.
Падать тенью, грязью под ноги века,
не теряя тоски и голоса.
По зиме в поэте немного света,
а все больше стыда и голода.
У людей забота — к весне дожиться,
а поэту — карманы вывернуть
и в пустые лбы, костяные лица
бросить искренность черносливиной.
Ох, шальной дурак — босиком на лед,
веселись, пока все не вымерзнет,
а как станет горько за свой народ,
ставь свечу — за людей, не по имени.
Ставь за всех, за каждого, ставь свечу,
фитилек душевный раскуривай,
ведь случись кому замерзать, как чум -
ты отдашь последнюю куртку.
Все отдашь.
Да ведь страшно не пропадать,
страшно жить тебе не по совести.
Вот стоит поэт, с рук течет вода,
с губ стихи текут все сноровистей.
Только красный, красный под ним весь снег,
только сам он черный от накипи
беспокойных слов.
Вот стоит ковчег,
в лед потопа уткнувшись заступом.
Вот стоит чужак, от свечей нагретый,
ищет перья для всех — от бескрылости.
А скажи-ка, легко ли тебе поэту
подавать не перо, а милостыню?
Не сроднились мы.
Мы остались — каждый, как берег.
На твоем расцвели цветы,
на моем — зима.
На моем человек стоит,
человек потерян.
На твоем в платье детских снов ты стоишь сама.
Не родство по духу,
не близость житейских взглядов,
между нами совсем иное — оно как свет,
все как свет,
как свод,
и от звезд до земли — каскадом,
все как свет,
как свист,
и кружится в нас все быстрей.
Не сроднились мы,
не нашли в общих днях согласий,
не нашлись друг для друга миром, не знавшим грусть.
Но когда ты спросишь: «зачем же со мной остался?»
Если смотреть на мир сквозь твои глаза, то лестничные площадки становятся лестничными площадями, и ты ходишь по ним на цыпочках — чтобы соседи не узнали о твоем существовании. Потому что у соседей неприятные голоса, неприятные лица, потому что с соседями ты можешь разве что спиться и никогда не узнать, что твой двор в четыре утра звучит как кельтский фолк. Если смотреть на мир сквозь твои глаза, то я, наверное, похож на пустую бутылку из-под вина, от которого десять веков назад тебе было весело. Ты облизываешь горлышко, делая вид, что целуешь губы. Но ты просто пытаешься вспомнить вкус уже выпитого в одной из мириада реинкарнаций твоей души. Если смотреть сквозь твои глаза, то мир похож на мультфильм — он не кажется правдой. Он кажется нарисованным: фломастером улицы, люди карандашом, машины красками. И когда эта графика сталкивается с акварелью, когда художник пачкает ватман красным, то можно не плакать, поскольку и ты всего лишь набросок. Если смотреть на мир сквозь твои глаза, то можно забыть обо всем и сесть на бордюр, или сесть на асфальт, пачкая джинсы, а после ждать, когда все вокруг закончится. Поскольку жизнь — это скорее вымысел, обманка органов чувств, бутафория зрения.
Я пишу заметки, мне сложно назвать это как-то иначе — литература кажется пафосной, а посты для блога — нищенством. Я пишу уже для того, чтобы просто чувствовать. Чтобы из фантомного среза реальности становиться материальным человеком в теплом халате и с чашкой горячего чая. Материальным человеком на материальной кухне, где ты сидишь на столе, болтаешь ногами в вакууме, улыбаешься и спрашиваешь: «почему ты стал таким мертвым и таким счастливым?»
Все просто, малыш, все до банального просто — я уже восемь лет смотрю на мир сквозь твои глаза.
Заходи, тишина,
В мои двери и в душу мою,
Заходи не спеша, пробираясь на цыпочках глубже.
Ты сегодня нужна.
Я сегодня с тобой состою
В самой искренней дружбе.
Сегодня тобою разбужен.
Я сегодня готов говорить целый день о тебе,
Окупая стихами простор нелюбимо-бесцветный
В твоей тихой мольбе,
В твоей скорбно-молчащей мольбе,
В твоем снежном лице,
В твоем сложном
Бумажном портрете.
Заходи, тишина.
И напомни, как жить без нее -
Без девчонки, кружащей на пальчиках мир мой широкий,
Без синицы моей — как садится она на ладонь!
Без иконы моей — как светлеет она у истока.
Заходи, тишина.
Я прощаюсь с тобой, тишина,
Завтра будет здесь смех,
И огни,
И огромное чудо.
Никогда еще ты не была так бесценно нужна,
Никогда уже ты так бесценно нужна мне не будешь.
Я всю жизнь проживу в квартире.
Понимаешь? Всю.
Если буду петь океан -
то всегда межстенный.
Если стану подобием вещи -
останусь юн.
Если дверь на свободу откроешь -
никуда не денусь.
Потому что здесь среди утвари карий твой
так янтарен,
так — по груди моей вдоль — пожарен.
Потому что здесь я в четыре руки живой,
где и муза — девочка на деревянном шаре.
Я останусь здесь, проживу всю листву в тебе,
всю осеннюю придурь, какую под сердцем носишь.
А когда тоска станет небом мне голубеть,
я себя сложу в твою золотозлую осень.
Я всю жизнь…
Понимаешь?! Всю!
Не уйду уже
из квартиры нашей, где жизнь меня враз распела,
где и муза -
бумажная девочка из папье-маше,
надевает мою рубашку на голое тело.
К тебе обращаюсь,
что значит — я только слова,
я чувствосозвучие сердца, лишенное формы,
к тебе простираясь — я духоцветение, я
к тебе обращен всем пространством своим — до излома.
Здесь все для тебя:
каждый выдох мой, каждый мой вдох.
Здесь все исчезает, сметенное этим потоком.
И нет больше возле стены разноцветия ольх,
и нет больше городобега, запавшего в стеклах.
Есть ты, только ты.
И я мир, обращенный к тебе!
Я звездотворение возле руки твоей тихой.
Я вырос огромным, смотри:
для тебя — до небес!
Я выдох и вдох,
это значит — я вход или выход.
Здесь нет ничего, только ты, опуская глаза,
стоишь в моем доме -
так искренно,
так неодето.
Лишь слабая
тонкая ты,
как бессмертный пейзаж
больничной палаты,
что значит больничной планеты.
Между нами не страсть, между нами — круговорот воды, естественные процессы природы. Мы слеплены из одного и того же снега, попавшего на небо из одной и той же реки, выпавшего на одном и том же дворе. Мы две самостоятельные ледяные фигуры, но бесконечно чувствуем наше родство. Я тянусь к тебе звуком таяния — звоном капель, ты прислоняешься ко мне белым боком, падая в оттепель. Это первородная река в нас снова хочет стать целой. Это единое тело реки, из которой мы украдены, возвращает себе свое. Между нами не страсть — что-то более неизбежное, как растущее сквозь асфальт молодое дерево. Мы веками тянемся друг к другу, потому что у нас нет выбора. Мы веками тянемся, продолжая играть в две разные жизни. Ты идешь на работу, слушаешь музыку в плеере, думаешь о сегодняшнем совещании. Ты почти свободна от чувств, ты почти случайная, но глазами ты ищешь меня — уже неосознанно. У меня все хуже — я с тобой разговариваю. Ты тот голос в моей голове, диктующий внешнее. Не такой различимый на фоне общего шума 21 века, но вместе с тем — намертво впаянный. Впрочем, это даже к лучшему — мы не знаем, что такое одиночество. Или к худшему — мы привыкли друг к другу до незаметности. Потому что мы снежные скульптуры из тела одной реки, ошибочно принимаемые за людей.
Сначала бежишь в магазин. В какой-нибудь торговый центр, который стоит уже давно и уходить явно никуда не собирается, но ты несешься так, будто все черти ада за тобой гонятся. На остановке незаметная под шарфами старушка махнет тебе вслед рукой, крикнет запоздало: «Да куда гонишься, скользко, все ноги себе переломаешь, хулиган!». И ворчит уже никому: «Вот поди ж ты, и все-то им некогда, все бегут». Да разве же скользко, бабушка?! Ведь апрель на дворе, голубоглазый апрель пляшет! В торговом центре смотришь вокруг сумасшедшими глазами, ловишь широкой улыбкой цвета, запахи, шум людного места. Суетишься, ищешь. Конфеты? Сережки? А может, тот сарафан — птичий, вразлет? Молоденькая продавщица спрашивает: «Мужчина, я могу вам чем-нибудь помочь?». Смеешься, спешишь дальше. Да какой же я тебе мужчина, дуреха? Мне же девятнадцать! Зимний угрюмый город вечереет, зажигает фонари, замерзшие люди укутываются плотнее, медленно плывут в тенях по своим делам. А ты врываешься на улицу с пакетами — мальчишка в самый солнечный апрель, переполненный шальным счастьем — коснись, и польется через край! И все потому, что несешь в сердце огромный секрет, которого нет больше ни у кого: сегодня она сказала тебе «да».
Ты сразу станешь моей — через месяц
коротких встреч.
Мы сроднимся речью,
сроднимся миром — он нам по плечи,
сроднимся в титрах,
и станет легче.
Ты вся моя — это так заметно
в твоей поношенной черной куртке,
в карманных звездах
или планетах,
в любом скандале и в каждой шутке.
В том, как ты дышишь — до хрипа жадно,
но выдыхаешь морозный воздух,
когда гуляешь по жарким странам,
когда на бедрах заводы строишь.
В том, как ты спишь, обхватив всю Землю
и сжав ногами моря и сушу,
пока на голом безлунном теле
не остаются одни веснушки.
В том, как тревожно, как невозможно,
как одиночно и междустрочно
ты слушаешь музыку у меня под кожей,
звучащую в половине второго ночи.
Моя поэзия — оправданная боль. В ней ранее понимание и запоздалое раскаяние — все, для кого я сегодня пою… Все, для кого я… Все исчезнут. Однажды руки женщины, которые я целую, станут пахнуть мокрой землей, такой искупающе-осенней. Однажды мой самый близкий друг ляжет, закроет глаза, и на груди его заколосится пшеница. Однажды теплая щечка моей дочери со смешливыми ямочками… Господи. Все, о ком я пою. Все, кого я пою. Все. И ты, кого я даже не знаю. Слышишь меня, далекий человек? Мне больно за земную красоту твоих дней и их безысходную конечность. Мне больно за твое защемившее сердце и за открытую, полную веры в будущее улыбку.
Я кричу тебе — живи!
Я молюсь за тебя, живой человек!
Но я стою у окна, курю и листаю страницы жизни, в которой живые люди превращаются в печатный текст, в запись голоса и в пачку фотографий. Живые люди превращаются в предмет. Живые люди…
Господи, позволь мне с ними.
Ах, женственность, уже немало лет
Тебя поют планеты и народы,
Ты есть на самом деле, или нет?
Ты прихоть, или ты закон природы?
Во всем скользит твой легкий аромат
Волшебно и почти неуловимо.
Улыбка, жест и мимолетный взгляд,
Касание, когда проходишь мимо.
О легкий вздох и шепот по утрам
И поцелуй в смущение одетый.
Изгиб руки и линия бедра-
Укутанные в шелк твои секреты.
Вино, румянец и бокал у губ.
Сюжет картины, пусть художник пишет.
Да, этот мир порой бывает груб.
Ах, женственность, но он тобою дышит.
Татьяна Дудникова
Зинаида Серебрякова. Автопортрет
***
её Величество
Ж е н с т в е н н о с т ь -
Не в красиво наложенном макияже ,
Не в плавной походке , не в кокетливом взгляде ,
Женственность вообще не во внешности ,
Хоть и сквозит через внешность .....
Женственность - особого рода энергия , тончайшее излучение ,
Исходящее из нутра , из души женщины ....
Женственности невозможно научиться : она либо есть , либо ее нет ...
Женственность в нежнейшем прикосновении , в скромности ,
Во внутреннем благоухании .......