«…как ни скажешь – ложь, как ни выдохнешь – неудобно,
как проснёшься – всё будет по-прежнему пусто, но
расцветёт голубой колокольчик в стеклянных рёбрах,
смешной, смешной…»



***
когда вокруг то меркнет, то горит,
то заперто внутри, то нет запрета -
находится один, кто говорит:
ты видишь, Отче, мне не надо света!

я сам ношу внутри горячий свет,
живую жизнь, неистовую волю,
гляди, я тоже знаю ход планет,
и если Ты забудешь - я напомню.
и было Слово - и оно во мне;
весь мир во мне - Господь, мне слишком мало!
прошу тебя, оставь еще одну,
вот эту, с беспокойными глазами,
растерянную, робкую, смешную,
вот эту, под зеленым покрывалом,
любой: печальной, плачущей, седой...
и я иду, как будто под водой,
и отвожу рукой глухие ветви,
холодные подводные цветы,
и заперто внутри - и нет запрета -
есть глубина, прозрачная до звона -
нет, высота! - и этой высоты
не стоили все церкви Авиньона.

позволь до самой смерти, Боже мой,
носить клеймо незримого огня.
я буду жить, теперь меня хранят
над головой сомкнувшиеся воды.

...в год тысяча трехсот двадцать седьмой,
в апреле, в первый час шестого дня,
вошел я в лабиринт, где нет исхода.



***
а сердце слышно только по ночам:
в большом окне невидимые клены,
и зимний ключ на связке потаенной
звенит нежней скрипичного ключа.

зима течет немерзнущей водой
с холодных рук, с прозрачных ожерелий;
течет насквозь и никого не греет,
но как легко течение... постой,

к чему тебе зеленый дым ветвей,
зачем ты молчалив, зачем невесел?
зачем плывет по городам и весям
бескровный ветер музыки твоей?

зачем вставать под снегом и молчать,
закрыв глаза и выдохнуть не смея?
послушай, день становится длинее,
когда зима перестает звучать, -

и только сны, под веками дрожа,
живые семена в ресницах сеют.
окно открыто в серебро и зелень -
проснуться, и обнять и удержать...

мы станем ждать большую синеву
и пить весенний свет... о чем ты плачешь?
о музыке - единственной, прозрачной,
которую не вспомнить наяву.


***
еще ни слова не было, ни чуда, и слез не вытирали рукавом.
каникулы испорчены простудой. сырой декабрь подкрашен рождеством.


дойдет до сердца, никуда не деться, пока живешь и вспомнить недосуг:
стоял июль. единственное детство горячей бирюзой текло из рук;
и шаг за шагом делаясь прозрачней, как трепет стрекозиный за спиной,
брело сквозь одичалый сумрак дачный, высоковольтный, хвойный, проливной.


тому ходить больным и посторонним, тому в груди прозрачная вода,
кого забрал в прохладные ладони зеленый лес, не знающий стыда.
тому ложиться спать в кленовом склепе
с полуночной росой на языке...
...а жизнь была - как свет, сошедший с неба,
застывший поцелуем на виске.


***
так тосковать взахлеб - и не знать, о ком; кто там растаял в сумраке заоконном...
знаешь, как сердце становится тайником, сундуком без ключа,
подреберным хрупким схроном,
как оно бьется, когда замирает воздух, трудно терпеть, но стократно страшней привыкнуть, -
держит внутри листву, и смолу, и воду, ящерицу на камне, осоку и землянику.
солнце мерещится в соснах, туман с утра, с веток стекает розовый теплый свет.
эти реки, они называются цна и пра, темные и золотые, как змеи в густой траве.
дышишь, и чудится запах речной воды, смотришь - в глазах остается пустой осадок.
вот тебе родина, сладок ли этот дым? слезы глотаешь - и отвечаешь: сладок,
жжется внутри, закрываешь глаза - и пусть, что там теперь, на дне безвоздушной бездны?

ягоды в горсть не собрать, не коснуться травы, не взглянуть -
только вдохнуть.
выдохнешь - и исчезнет.


***
чтобы ночь с ресниц вытирали досуха,
чтобы незаплаканный вышел день –
голубиным хлебом упал из воздуха,
покатился голосом по воде.


чтобы полетела рука, как лодочка
за льняными волнами полотна -
от тоски по самой дурацкой дудочке:
никому не надо, а мне – нужна.


умница играет, рыдает данница,
ходит ветер рожью и ковылем.
как лоза насквозь из руки потянется –
песенку почуяла под землей.


и за ней ходить бы, куда попросится,
и глядеть, как с вечера до утра
полыхает в поле чересполосица:
рай, моя родная, и снова рай.


автор Екатерина Перченкова

Ближе к утру он приподнялся, посмотрел ей в глаза и сказал:
— Вот для чего я пришел на эту планету, и именно сейчас. Не для того, чтобы бродить по земле или снимать на пленку какие-то предметы. Я здесь, чтобы любить тебя. Теперь я это знаю. Я все летел куда-то, с вершины огромной высокой горы, и это началось в далеком прошлом, потому что я прожил в полете много-много лет, гораздо больше, чем живу на свете. И все это время, все эти годы я летел к тебе.....



«Существуют в пути повороты, суть которых я никак не могу понять, хотя всю жизнь, кажется, скольжу по их изогнутым хребтам. Дорога переносит меня в измерение „Зет“, и мир становится просто плотным слоем вещей и существует параллельно мне, где-то в другом месте, как если бы я стоял, засунув руки в карманы и сгорбив плечи у витрины огромного магазина, и заглядывал сквозь стекло внутрь.

В измерении „Зет“ происходят странные вещи. Долго-долго я еду под дождем через Нью-Мексико, и за крутым поворотом к западу от Магделены магистраль превращается в лесную дорожку, а дорожка — в звериную тропу. Один взмах щеток на лобовом стекле — и перед глазами предстает нехоженая чаща. Еще взмах — и снова все изменилось. На этот раз передо мной вечные льды. Я крадусь по низкой тропе, завернувшись в шкуру медведя, волосы всклокочены на голове, в руке копье, тонкое и твердое, как сам лед. Весь я — комок мускулов и неукротимое коварство. Но за льдами, дальше, в глубине сути вещей, находятся соленые воды, и тогда я ныряю. У меня есть жабры, я покрыт чешуей. Больше я уже ничего не вижу, кроме бесконечного планктона на отметке „нуль“.

Эвклид не всегда был прав. Он исходил из параллельности во всем, от начала до конца. Но возможен и неэвклидов путь, когда параллельные прямые встречаются, далеко, но встречаются, — в точке, которая отодвигается, по мере того как приближаешься к ней. Это называется иллюзия конвергенции, мираж, в котором сливаются две параллельные прямые.

И все-таки я знаю, что такое возможно в действительности. Иногда получается идти вместе, и одна реальность выплескивается в другую. Возникает своего рода мягкое переплетение двух миров. Не строгое пересечение нитей в ткацких машинах, как это происходит в мире точности и порядка — нет. Здесь не услышать стука челнока. Оно… просто… просто дышит. И это тихое дыхание двух переплетенных миров можно услышать и даже ощутить. Только дыхание.

И я медленно наползаю на эту реальность, обтекаю ее, просачиваюсь под нее, сквозь нее, сворачиваюсь рядом — но с силой, с энергией, и всегда, всегда я отдаю ей себя. Она это чувствует и приближается навстречу со своей собственной энергией и в свою очередь отдает себя — мне.

Где-то глубоко внутри дышащей материи звучит музыка, и начинает закручиваться долгая спираль странного танца — танца со своим собственным ритмом, и первобытный человек с всклокоченными волосами и копьем в руке подчиняется этому ритму. Медленно-медленно сворачивается и разворачивается в темпе адажио — всегда адажио. Первобытный человек устремляется… из измерения „Зет“ — в нее».

Роберт Джеймс Уоллер "Мосты округа Мэдисон" (отрывок)

Есть в музыке такая неземная,
как бы не здесь рожденная печаль,
которую ни скрипка, ни рояль
до основанья вычерпать не могут.

И арфы сладкозвучная струна
или органа трепетные трубы
для той печали слишком, что ли, грубы,
для той безмерной скорби неземной.

Но вот они сошлись, соединясь
в могучее сообщество оркестра,
и палочка всесильного маэстро,
как перст судьбы, указывает ввысь.

Туда, туда, где звездные миры,
и нету им числа, и нет предела.
О, этот дирижер — он знает дело.
Он их в такие выси вознесет!

Туда, туда, все выше, все быстрей,
где звездная неистовствует фуга...
Метет метель. Неистовствует вьюга.
Они уже дрожат. Как их трясет!

Как в шторм девятибалльная волна
в беспамятстве их кружит и мотает,
и капельки всего лишь не хватает,
чтоб сердце, наконец, разорвалось.

Но что-то остается там на дне,
и плещется в таинственном сосуде
остаток,
тот осадок самой сути,
ее безмерной скорби неземной.

И вот тогда,
с подоблачных высот,
той капельки владетель и хранитель,
нисходит инопланетянин Моцарт
и нам бокал с улыбкой подает.

И можно до последнего глотка
испить ее, всю горечь той печали,
чтоб, чуя уже холод за плечами,
вдруг удивиться —
как она сладка!

Я вырезала из черного дерева тонкую флейту
С одним лишь звуком, но на все голоса.
На всех языках она могла говорить
Одно лишь слово, но очень тихо и тайно
(тихо и тайно).

И я играла на ней всю полярную ночь до утра,
Земля обошла оборот и пришла на рубеж,
Нежная флейта, я ей сказала: пора.
Я разрежу тебя на тысячу стружек вдоль
нежного твоего нутра -
Я сказала себе - пора, режь,
Я сказала себе, пора, режь,
Я сказала себе: пора, режь
(я сказала себе).

Так нужно, так убивают любовь,
Так земля принимает мертвых зверей,
Так отпускают на волю пленных зверей
В посмертно свободных мирах.

Там, где ни пера, ни пуха, ни крови -
Игра моей флейты для тонкого слуха,
Звериного уха, что ловит тончайшие шелесты духа стиха.

Болей моей болью, согрей себя насмерть мной,
Я приготовлю для кражи
Все, что важного есть у меня -
Все, что горит - для огня,
Все, что болит - для врача -
Не плача и не крича,
Соберу воедино жизнь для палача
(мне не страшно).

Я не посыплю пеплом главу, я смолчу,
Не ударюсь оземь и человекоптицею не взлечу -
Я тихо и нежно разрежу чистую флейту на стружки,
Ни в чем не повинную флейту с одним звуком.

Я занесу свою руку с ножом - так нужно -
Оружие жизни, орудие боли - над грудью стрела,
Без ужаса стужи, без красной лужи под сенью стола -
На волю из боли светла и прекрасна дорога легла от прямого угла!

Я не больно тебя вскрою, скажи мне в последний раз
Свой единственный звук, свое тихое слово -
Я болею тобой, я убью тебя, все будет снова!
Прости меня, флейта.
И флейта сказала: Люблю.


Ольга Арефьева

Нет без тревог ни сна, ни дня.
Где-то жалейка плачет...
Ты за любовь прости меня,
Я не могу иначе...
...Только бездушье губит нас,
Лечат любовь да ласка....





***

-Весь скучный день я только и думала о встрече с тобой.
-А я бродил в темноте леса, поднимался в гору...И мне казалось, то листья колыхнутся, как твой плащ, то птица закричит, будто ты меня окликаешь...А потом я увидел тебя. Ты стояла и смеялась. Но это оказалась только тень от скалы у водопада....

...-Ведь никто не знает,что я такой же принц, как ты.Только заколдован.Вот если бы она призналась в своей любви ко мне,тогда чары бы рассеялись....

...-Так скажи ей,кто ты на самом деле.
-Нельзя.Тогда чары не рассеются...(с)


***

Мне вас не жаль. Наверное.
Просто хотелось спросить:
«Вам бывает когда-нибудь скверно
И нет больше сил в себе носить?
Как зверь в одиночной клетке
До безумия рад посетителю,
Который протянет сирени ветку
Втайне от своих родителей».
Вы чисты, от вас пахнет свежестью,
Горным воздухом после дождя.
Почему ж от моей нежности
Вы уходите, взгляд уводя?
Нет… Конечно, вы поняли,
Зачем я к вам приходил.
Просто я как всегда не вовремя,
То ли буду ещё, то ли был.
(С. Бабкин)


***

Я не могу иначе. Ты слишком прав
в том, что звериный инстинкт никогда не врет.

Послушай же, милый мой, сказку про свет и мрак. Ко мраку пришедшую девочку с фонарем.
Она понимает опасность, но в ней - не страх. Она променяла страх на звенящий смех,
но не потому, что не знает, как умирать, а потому что знает, как пахнет смерть:
бессилием, предрешенностью, пустотой - не вытолкнуть вне, не пустить по щеке слезы...
И девочкин смех говорит, говорит о том, чего никогда не сможет сказать язык:
пик неприятия - это когда впустил, но не позволил ни йоты в себе менять.
Девочка говорит фонарю: "Свети" - и мрак отступает от бликов его огня,
но не исчезает, он точно такой же, и, таким же останется, просто вместив огонь.
А девочка спустится вниз, чтоб сказать "живи", и чтобы из мрака "живи" ей сказал другой.

Это такая сказка, когда слепой видит гораздо больше, чем тот, кто зряч. -
Девочка ставит фонарь на холодный пол. Уходит во мрак из-под света от фонаря.

Она принимает правила, ничего не взяв из того, что может ей помешать
идти в него тихо, спускаться под темный свод, пока он ее впускает еще на шаг...
И все, что светло в ней - упрямо ведет вперед. И свет изнутри озаряет любой предмет.
Сама эта девочка - чистый немой упрек тому, кто решится рискнуть причинить ей смерть.

Ты прав. Ты держать в себе зверя себя обрек.
Прости, что от смеха так больно звенит в груди.

Не могу я иначе. Я девочка с фонарем.
И любовь моя каждый раз говорит "иди"...
(Лина Сальникова)


***

Слышишь, весла коснулись воды,
Слышишь, ветер коснулся плеча?
Сумерки - это время прикосновений...
Я ушла, я ушла зажигать огни,
Я люблю, я люблю зажигать огни,
Потом танцевать на воде в свете их отражений.

Видишь, факел коснулся звезды?
Это вовсе несложный урок.
Вечно спорят радость и страх в глазах новобранца.
Только мне, мне известно одной,
Как же трудно тебя научить
Каждому шагу этого танца.
("Белая Гвардия")



***

Дженни!
Мне очень нравится с тобой
Пить лимонад в густом саду.
Ты в этом платье так светла,
И так хрустален этот смех
И этот миг.
Хотя последние лет восемь
Я привык сидеть один
И наблюдать за насекомыми
И пить фруктовый мусс
Средь снов и книг.

Дженни!
Я так старался все забыть,
А ты все ждешь каких-то слов,
Уже не важных для меня,
Но ты их ждешь, и я скажу,
Поймав твой взгляд.
Мне сорок лет, и потому
Я знаю все про этих рыб
И про другие острова,
Где так волнуясь и взахлеб
Пьют лимонад.

Дженни!
Ты не похожа на нее,
И в этом тоже парадокс,
А ей давно уж все равно,
Где я бываю и о чем
Я вижу сны.
И сны уходят в океан
Под парусами, в синеву,
И никому не рассказать,
Порой ужасны как они
И как нежны.

И в этой ватной тишине,
Пожалуй, самый резкий звук -
Взмах занавески на окне,
И по субботам иногда
Церковный звон.
Дженни!
Но водопад твоих волос
И королевский твой загар,
И эта книжка, вся в закладках,
О египетских песках,
Я восхищен!

Дженни!
Я не сказал ей этих слов,
Я не построил этот плот,
Я думал, ей со мной легко,
Я так хотел ее понять,
Но я не смог!
Дженни!
Мне очень нравится с тобой
Играть в слова на берегу,
На дольки резать ананас,
Смотреть на плавающих рыб,
Но видит Бог!...
Но видит Бог!..
("Белая Гвардия")


***

Кто-то нуждается в тебе… кто-то нуждается в тебе… кто-то нуждается в тебе… Закрой окно – это чужое эхо. (Граль)



***

Послушай, послушай хоть ты меня,
я вплоть до души расстегнут.
Когда я прошу "дайте мне огня!" - меня жгут водой студеной...
Когда я прошу "остудите пыл" - железом клеймят каленым.
И все это - пыль, пустота и пыль, но сердце мое влюбленно
орет, разрывается и частит и умерло бы устало,
да только ему говорят "прости" -
и вот ему горя мало.
(Лина Сальникова)



***

Ищи виноватых, но знай: их, как прежде, нет.
Твори совпадения, но никогда не верь им.

Мы все - обереги друг другу, тотемы, перья, следы или знаки на спинах речных камней.
Мы все - обретения, чье-то тепло в руках, чей-то сердечный спазм, чей-то путь обратно.
Поэтому я назову тебя старшим братом - по крови и дару безропотно отпускать.
Смотри же: земные, небесные, - все плывут, размыты, как будто в тумане, как в дымке слезной...
И жизнь сведена к попытке - пока не поздно - сказать им "когда ты со мной, я еще живу".
А после прощаться и, больше того, - прощать. Поскольку не смочь им простить - не простить себе же.
И вот они там, за рассветом, который бежев, такие, какими ты долго их всех вмещал.

Так после дождя с земли исчезает след, но ты его помнишь, смотревший неоднократно...

Храни оберег. Я зову тебя старшим братом.

Увидимся за рассветом, что в нас теплел.
(Лина Сальникова)



***

- Я привел их в эту гостиницу. Я завалил сугробами все входы и выходы. Я так радовался этой свой выдумке. А ты не поцеловал ее. Как ты посмел не поцеловать девушку?! Как же ты посмел?
- Вы же знаете, чем бы это кончилось.
- Не знаю! Ты не любил ее.
- Неправда!
-Ты не любил ее, иначе сила безрассудства охватила бы тебя! Кто смеет предсказывать, когда высокие чувства овладевают человеком?! Нищие и безоружные люди сбрасывают свергают королей! Из любви к ближнему. Из любви к Родине солдаты попирают смерть ногами. Мудрецы поднимаются в небо и бросаются в ад. Из любви к истине. А что сделал ты из любви к девушке?
- Я отказался от нее.
- Только раз в жизни выпадает влюбленным день, когда у них все получается. Ты прозевал свое счастье.Прощай. Я тебе больше не буду помогать. Ты мне неинтересен.(с)



***

Еще одна минута тело
Давит узлом;
Мы ждали поворота стрелок,
Но не нашли
Нужных делений в окне,
Места за общим столом;
Воду, по которой пришли…

Влажная причина жизни
Давит стекло
Равными ладонями
С той стороны
Города, в котором тепло;
Неба, на котором видны
Следы пролитого чая…

Там, на воде,
Там, на воде кто-то тоже
танцует один…
Там, на воде кто-то тоже
Один…

Пусть по нам пропишет время
Ржавым гвоздем,
Вряд ли мы забудем тот
Размеренный шаг
Мимо недочитанных книг,
Под бесконечным дождем,
Молясь на запотевший флаг…

И когда закроют шторы,
Кто-то всплакнет,
Тихо соскребая капли,
Чтоб не мешать
Верить в то, что пройдет

Это глупое желание -

ждать

Музыку…



***

-Я стал забывать эту музыку.
-Не беда.Ты сочинил плохую сказку. Ее пора забыть. Придет время и ты сочинишь другую. Прекрасную! Веселую!
-Нет. Я не сумею. Эта сказка была последней...
История должна быть закончена.У нее должен быть конец. Грустный, счастливый, веселый, глупый. Но конец. Они все равно все придут сюда,... кроме Медведя.(с)

"Звук одинокой трубы...
Двор по-осеннему пуст."
/Ю.Визбор. "Воскресенье в Москве"/

"Звук одинокой трубы
Не всегда над собой
Слышишь в грохоте города…"
/К. Арсенев, И. Кохановский, А. Иванов."Ангел в городе"/

"Лишь далекий звук одинокой трубы, тот самый, что мучил тебя - Я
Сказал тебе, все, что хотел. До встречи - когда ты придешь в себя."
/БГ. "По дороге в Дамаск"/


Музыка: Леонид Агутин - Ангел в городе

Музыка: труба - Рахманинов, «Вокализ»

Музыка: из к/ф "Свой среди чужих, чужой среди своих"



Звук трубы. Хрипло, издалека тянет... надорвался. Распался тишиной. С еловой лапы шумно свалился пласт снега.

Ночью в зимнем лесу тишина осязаема. Можно лепить из нее снежные фигуры до небес вышиной, чтобы звезды оказались глазами, а волосами - облака.

Не могло быть этой трубы. Мерзлыми пальцами, едва согрев их дыханием, взяться за металл, прижать к губам и выдуть из себя оставшееся тепло ради секунды хриплого воя, а потом оторвать вместе с прилипшими кусочками кожи... не может быть. Но, между тем, было, было - вот, слышите? слушайте, вновь! Нарастает, еще сильнее, простуда срывается ледяной коростой с горла, и уже поет чисто и звонко, словно со всех сторон, мечась по черным веткам, раскатываясь по хрустящим коркой сугробам, путаясь в серо-голубых тенях и разрывая их...
Опять оборвался.

Как звенит теперь тишина! Хрустнула ветка - птица ли белка встревоженным взглядом метнулась во тьму. Нет там никого. Зима. Лес. Сугробы. Голубые тени. Тихо. Спи птица ли белка, спи. Даже волки этой ночью спят. Только труба откуда-то...

Пойти бы что ли на звук, поглядеть на чудо, да больно снег глубок. Слишком глубок. А, кроме того, куда? Вот снова, слышите? вроде бы с другой стороны... или с той же...

Но трудно не идти. Труба зовет - голосом яростным, властным, повелевает идти. Брюхом врываться в сугробы, пропарывать и штопать пространство собой, как это делает ее голос. Вьюга-поземка залижет, стянет льдом, заметет шершавым снегом рваную борозду человеческого следа. Песня трубы утихнет, и стоять тут озираться - все одинаково черно-голубо, только далекая медь - жёлта.
И она поет. Воет. Звенит. Звучит полной силой. Не серебром ледяных колокольчиков, а огнем в горне - тем, чему одно слово: "взвейся!".

Так, незаметно для себя, уже бредешь куда-то, разгребая корявыми и бесчувственными от мороза пальцами снег. Скатываешься в овраги. Выбираешься, цепляясь за индевелые прутья кустов. Клянешь сумасбродного музыканта. Но упрям - и идешь, бредешь, ползешь на коленях, локтями продавливая тропу.

А труба то дальше, то ближе. Словно и не зовет к себе. Словно поет издалека и внутри тебя голосом сильным и возражений не терпящим: "встань и иди!".
Лес давно превратился в серую тьму. Перед глазами лишь шаг вперед и крупно-крупно - снег. Поверхность чуть поблескивает и позволяет рассмотреть себя вблизи. Это позволяется единицам - только очень усталый, вымотанный до предела человек может увидеть их - тени между колкими сердечками льда. Пляшущие тени.

Но голову вверх и вперед! Вон туда, где вроде бы светлеет. Там тот же лес, что и здесь - темен, замшел, занесен снегом. Звук трубы умолк далеко-далеко за спиной. Оглядываешься, а позади-вверху, ярко розовыми и невозможными цветами пылают верхушки берез. Это рассвет.

Это рассвет, а значит всю ночь напролом ты шел на восток. Просыпаются редкие зимние птицы - не поют, а хрустят в ветвях. Вдалеке мелькнул заяц.
Днем в лесу совсем другие звуки. Днем невозможно поверить в серо-голубые тени, в неохватные черные сети над головой. В невыносимый зов трубы.
Я приду сюда еще раз, и я ему отвечу. Во весь голос.



Музыка: Андрей Макаревич и Борис Гребенщиков - Ключи от моих дверей


Автор Михайлов С.
Журнал "Самиздат" http://samlib.ru/

Человек поймет другого, когда придет соответствующее время, а не потому, что этот другой захочет, чтобы его поняли.
- Выходит, я ошибалась, когда хотела, чтобы ты меня правильно понял?
- Нет, не ошибалась. Нормальные люди зовут это любовью.
(Харуки Мураками)

Музыка: Наталья Колесниченко - Держись за меня



***

Я решил, что верю. Зачем тогда
что-то спрашивать или ловить на лжи?

Вот я вышел. Послушай, я все отдам за простую возможность любить и жить;
целовать тебя редко, но горячо; говорить с тобой часто, но не про все.
Я устал, я усталостью иссечен, но усталость эта моя несет
столько силы согреть тебя и держать, столько света во мраке, в зиме - огня,
что мне будет чертовски, безмерно жаль, если ты никогда не поймешь меня.

Останавливать что-то - так ход времен.
Если что-то ловить - только ту волну,
где один любит так, что всегда поймет,
а второй - что не хочется обмануть.


***

Море устроено так, что оно - ничье,
но и для каждого, кто к нему приходил.

Она - это море, ты, верно, узнал ее по легкому шуму в ушах и тоске в груди.
Солнце всегда и поровну светит всем, кроме слепых, не признавших, что это - свет.
Она - это луч. Ты приходишь, уныл и сер, идешь за лучом, поднимаясь все время вверх.
Но ты говоришь: "Свет не может увидеть свет - его различит только мрак, непроглядный мрак".

Ответа не будет тому, кто не ждет ответ.
Каждый, кто не ошибался, до срока прав.

Будешь идти, посмотри осторожно вниз, не верящий ни безвозмездности, ни любви:
там плещется море, оставленное в тени.

Хочешь узнать, что спасет тебя, - так сорвись.




Музыка: Слушай (Kuula russian version) Ott Lepland-Eurovision Entry Estonia 2012

Музыка: Ирина Богушевская - Тростник



***

Послушай голос: ты бесконечен и одинок.
Ты - одинок бесконечно. Но только лишь слабый ропщет.
Ты - перед миром. На мир опустилась ночь.
Под ночью зверем невиданным дремлет роща.
И нет ни бога, ни черта. Одна лишь мгла:
шагай без страха - податливы все дороги.
Я /видит Нечто/ могла, но не сберегла...
Ты стал не старше - лишь выглядишь старше. Строгий,
молчащий мир открыл тебе все пути,
и чтоб шагнуть, нужно знать: ничего не держит.
Есть вещи, помни, которых нельзя спасти,
и только это рождает в нас твердый стержень.
Иди без страха. Без страха вперед иди:
огромный мир не оставит надолго полым.

Ты одинок. Это временно: ты один,
пока не слышишь внутри себя этот голос.


***

Что направляет нас? - Внутренний голос. Голос,
идущий из самых глубин тишины. Я стану
звучаньем в тебе, - податливом, чистом, полом, -
способным привычные вещи менять местами.
Я буду держать тебя крепко, вести исправно
сквозь эти сомнения, зиму, листы бумаги.
Не правда ли - странно? Все это тепло и странно:
себя ощущать наполненным до отваги
решиться на действие, слово, на робкий шаг и
почувствовать, что свободен, умея выбрать.
Я буду в тебе мотивом. Скользящим, шатким,
транслирующим подсказки или субтитры...
И мне суждено не устать, не звучать фальшиво;
быть нужной тебе, как открытие или новость.
Как часть тебя - неотъемлемой: кровь по жилам.
Ищи меня.
Слушай голос.


Важно прислушиваться к самому слабому звуку, чтобы ничего не упустить. Понимаете? Ведь добрые вести обычно дают о себе знать тихо. Пожалуйста, помните об этом.
(Харуки Мураками)

Автор стихов Лина Сальникова http://www.stihi.ru/avtor/linkas

Музыка: Слушай (Kuula russian version) Ott Lepland-Eurovision Entry Estonia 2012

Смотреть фильм "Август Раш"

"Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь"(с)


Закрывай глаза. А теперь—смотри и слушай! И помни о том, что предназначение человека— БЫТЬ ИНСТРУМЕНТОМ ЛЮБВИ.

Маска Зорро - el sambrero blanko

Если в тебе закончился бог,
возможно,
в тебе ещё осталась музыка.
Страшно.
Танцуй от страха.

Это пришло с тобой из пещер.
Помнишь,
как тебе было хорошо с ней
под шкурами?
Щемит сердце.
Танцуй
от тоски по ней.

Окружающие
крутят у виска пальцем?
Это их танцевальные движения.
У некоторых
они примитивны.

Сегодня ты понял,
что твой город –
это город для прокажённых,
а вся твоя жизнь –
это ритуал
поклонения иллюзиям.
Танцуй от безысходности.

Кто-то придумал площади,
дороги,
перекрёстки
и тупики –
это для ног -
танцуй по ним.
Но кто-то самый главный
придумал небо.
Ты слышишь музыку?
Это зовёт оно -
танцуй,
танцуй -
истопчи свои ноги
и тогда
у тебя вырастут
крылья.

Автор Граль http://www.stihi.ru/avtor/stormus


-- Танцуй..., пока звучит музыка -- продолжай танцевать. Понимаешь, нет? Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь -- не рассуждай. Какой в этом смысл -- не задумывайся. Смысла все равно нет и не было никогда. Задумаешься -- остановятся ноги. А если хоть раз остановятся ноги -- мы уже ничем не сможем тебе помочь. Все твои контакты с миром вокруг оборвутся. Навсегда оборвутся. Если это случится, ты сможешь жить только в здешнем мире. Постепенно тебя затянет сюда целиком. Поэтому никак нельзя,чтобы ноги остановились. Даже если все вокруг кажется дурацким и бессмысленным -- не обращай внимания. За ритмом следи -- и продолжай танцевать. И тогда то, что в тебе еще не совсем затвердело, начнет потихоньку рассасываться. В тебе непременно должны оставаться еще незатвердевшие островки. Найди их, воспользуйся ими. Выжми себя как лимон. И помни: бояться тут нечего. Твой главный соперник -- усталость. Усталость --и паника от усталости. Это с каждым бывает. Станет казаться, что весь мир устроен неправильно. И ноги начнут останавливаться сами собой...
-- А другого способа нет,..обязательно нужно танцевать. Мало того: танцевать очень здорово и никак иначе. Так,чтобы все на тебя смотрели. И только тогда нам, возможно, удастся тебе помочь. Так что -- танцуй. Пока играет музыка -- танцуй.

Харуки Мураками, "Dance, dance, dance"

В.В. Маяковский - Скрипка и немножко нервно
Андрей Петров. - Скрипка
Edvin-Marton-amp-Monte-Carlo-Orchestra---Tosca-Fantasy

- О чём ты поёшь, Скрипка?
- О любви. Я всегда пою о любви.
- Зачем тебе одинаковые песни?
- Зачем мне жизнь, если в ней нет таких песен?
- Допустим. Но почему ты поёшь только в руках музыканта.
- Это называется верностью. Я хочу петь, только когда этого хочет он.
- Но это какое-то самоотречение. Зачем это нужно?
- Тебе не понять.
- Но я хочу понять.
- Потому что он держит меня двумя руками. Нельзя играть на двух скрипках одновременно. И это тоже верность.
- Но однажды он кладёт тебя в футляр и уходит. Возможно, в этот вечер он играет на другой скрипке.
- Нет. Когда он уходит, наступает сон. А в снах чего только не бывает – кто это принимает всерьёз.
- Скрипка, научи меня так любить!
- Всё очень просто: разденься догола, встань на пронизывающем ветру, вытянись и замри. Только не дай дрожи пробиться наружу. Когда же ты познаешь окружающий холод, сделай из имени любимого струны, и когда к тебе прикоснутся его руки – пой.

Andrea Bocelli & Eros Ramazzotti - Musica E

Музыка это смотреть в даль и теряться
в том свете, который возрождается и отражается
над открывшейся голубой равниной.
Еще когда мои мысли витают,
и я думаю о том,
что это все внутри меня и тебя.

Музыка это
упорядочить наш танец. И твое дыхание в унисон с моим.
Праздник твоих глаз, едва улыбающихся мне.
Ты и шепот твоих губ.
Всегда ты.
Почувствуешь гармонию, связанных в одно целое двух людей.
Ты услышишь, потому что
ты музыка для меня.

Еще я слышу голоса,
ведущие к истокам.
Моя мать столько раз меня звала,
Но зов свободы был сильней.

И под солнцем
по дворикам пыльный бег детишек,
Которые играют безустанно.
Еще я слышу пение на родном диалекте.
Баю-бай дождя по крыше.
Все это для меня
Эта сладкая игра на арфе
Это музыка воспоминаний
Внутри меня часть меня рядом со мной.

Музыка
это друг, который говорит с тобой,
когда ты чувствуешь себя одиноко.
Ты знаешь, что можешь рассчитывать на руку помощи.

Музыка это то,
что нам нужно беречь и хранить вместе с тобой.

Ты слышишь
Нас так много и мы, как толпа с высоким интеллектом.
Говорим и говорим на всеобщем языке.
Так, что содрогается небо.
Ты это слышишь крик звезд.

Может быть,
когда-нибудь изменится
мышление людей
У тех, кто слушает, но не слышит.
На всех опустится
необъятная тишина,
Пока не разрядится воздух.

Потому что без музыки
в мире нельзя воображать,
Сердца становятся меньше.
Трепет жизни и любви это есть
МУЗЫКА.

Андрей Петров. - Скрипка

В прошлой жизни он был скрипачом. Он смычком выводил закаты. Эта музыка - как плечо, на котором хочется плакать. В ней то Космоса нега,то стон,дрожь волны,синевы Океана. И сходились со всех сторон, чтоб услышать скрипАчевы раны. Неприметен,штрихован в толпе, но лишь дрогнут скрипичные струны - люди верили,как судьбе,его грустным концертам лунным. А когда заходила луна и рассвет разливала по стенам,он цедил бокальчик вина и уставшие гладил вены,он смеялся горько,и день поднимался. Пылало светило. Он беспомощен был,как тень,отдающая свету силы. Он был,в сущности,одинок,так чертовски,знаете.. Волком он бы взвыл,если б только мог.. Он спускался в свою кладовку, он заваривал чай,лимон погружал в него,плакал хрипло и горячую клал ладонь на свою обнаженную скрипку. А когда устилала ковром ночь дорогу к его перекрестку, он волшебным своим смычком для людей выпиливал звезды. Он дарил им миры,чистоту первозданного робкого детства,или важную в жизни черту,или воздух рассветного леса. Он был,в сущности,незаменим. Эти нежные музыки строки увлекали,вели,и к ним приникал даже самый жестокий.

Он был в принципе незаменим.

И в своей одряхлевшей квартире тосковал,что никем не любим и никем не отмечен в мире.
Он ошибся. Его портрет в мою память врезан смычково. Я храню на своем столе, что на свете нет больше такого музыканта. В его глаза Бог вложил от себя неземное - от его простого лица исходило свеченье иное.

В прошлой жизни он был скрипачом.
Он смычком отвечал на вопросы.
Я стояла,прижавшись плечом,

там,где он выводил мои слезы...

***

Lee Tonya - Речная песня

И была та река длиннее, чем жизни пульс,
чем сомнения, чувство вины и степная песня...

По весне он всегда расчищал себе здесь тропу, пробираясь сквозь чащу к реке, и шептал ей: "Здесь я".
Лес встречал его ласково, сонно. Дышал теплом, влажным, прелым и пряным; и птицы свивали гнезда.
Он стоял у реки, и ему не хватало слов объяснить ей, насколько сюда приходить непросто.
"Я не понят, забыт. Твой ответ мне придал бы сил, чтобы встретить весну и оттаять в ее ладонях,
словно тело твое могучее... Я просил отпустить меня с миром", - шептал он теченьям донным.
Он ждал слова утешного, знака, вжимался в тьму, одинокий, оглохший под низкой небесной крышей.

Каждый год, в это время, река говорит ему: "Я с тобой".

Только он ничего, ничего не слышит...

P.S.

СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО

Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
"Хорошо, хорошо, хорошо!"
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
"Что это?"
"Как это?"
А когда геликон -
меднорожий,
потный,
крикнул:
"Дура,
плакса,
вытри!" -
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
"Боже!",
бросился на деревянную шею:
"Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!"
Музыканты смеются:
"Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!"
А мне - наплевать!
Я - хороший.
"Знаете что, скрипка?
Давайте -
будем жить вместе!
А?

Владимир Маяковский

А устанавливал он и настраивал радиоприемник, и теперь он включил громкоговоритель и сказал:
- Это Мюнхен, передают фа-мажорный "Кончерто гроссо" Генделя.
И правда, к моему неописуемому изумленью и ужасу, дьявольская жестяная воронка выплюнула ту смесь бронхиальной мокроты и жеваной резины, которую называют музыкой владельцы граммофонов и абоненты радио, - а за мутной слизью и хрипами, как за корой грязи старую, великолепную картину, можно было и в самом деле различить благородный строй этой божественной музыки, ее царственный лад, ее холодное глубокое дыханье, ее широкое струнное полнозвучье.
- Боже, - воскликнул я в ужасе, - что вы делаете, Моцарт? Неужели вы не в шутку обрушиваете на себя и на меня эту гадость, не в шутку напускаете на нас этот мерзкий прибор, триумф нашей эпохи, ее последнее победоносное оружие в истребительной войне против искусства? Неужели без этого нельзя обойтись, Моцарт?
О, как рассмеялся тут этот жуткий собеседник, каким холодным и призрачным, беззвучным и в то же время всеразрушающим смехом! С искренним удовольствием наблюдал он за моими муками, вертел проклятые винтики, передвигал жестяную воронку. Смеясь, продолжал он цедить обезображенную, обездушенную и отравленную музыку, смеясь, отвечал мне:
- Не надо пафоса, соседушка! Кстати, вы обратили вниманье на это ритардандо? Находка, а? Ну, так вот, впустите-ка в себя, нетерпеливый вы человек, идею этого ритардандо, - слышите басы? Они шествуют, как боги, - и пусть эта находка старика Генделя проймет и успокоит ваше беспокойное сердце! Вслушайтесь, человечишка, вслушайтесь без патетики и без насмешки, как за покровом этого смешного прибора, покровом и правда безнадежно дурацким, маячит далекий образ этой музыки богов! Прислушайтесь, тут можно кое-чему поучиться. Заметьте, как этот сумасшедший рупор делает, казалось бы, глупейшую, бесполезнейшую и запретнейшую на свете вещь, как он глупо, грубо и наобум швыряет исполняемую где-то музыку, к тому же уродуя ее, в самые чуждые ей, в самые неподходящие для нее места - как он все-таки не может убить изначальный дух этой музыки, как демонстрирует на ней лишь беспомощность собственной техники, лишь собственное бездуховное делячество! Прислушайтесь, человечишка, хорошенько, вам это необходимо! Навострите-ка ушки! Вот так. А ведь теперь вы слышите не только изнасилованного радиоприемником. Генделя, который и в этом мерзейшем виде еще божествен, - вы слышите и видите, уважаемый, заодно и превосходный символ жизни вообще. Слушая радио, вы слышите и видите извечную борьбу между идеей и ее проявленьем, между вечностью и временем, между Божественным и человеческим. Точно так же, мой дорогой, как радио в течение десяти минут бросает наобум великолепнейшую на свете музыку в самые немыслимые места, в мещанские гостиные и в чердачные каморки, меча ее своим болтающим, жрущим, зевающим, спящим абонентам, как оно крадет у музыки ее чувственную красоту, как оно портит ее, корежит, слюнит и все же не в силах окончательно убить ее дух - точно так же и жизнь, так называемая действительность, разбрасывает без разбора великолепную вереницу картин мира, швыряет вслед за Генделем доклад о технике подчистки баланса на средних промышленных предприятиях, превращает волшебные звуки оркестра в неаппетитную слизь, неукоснительно впихивает свою технику, свое делячество, сумятицу своих нужд, свою суетность между идеей и реальностью, между оркестром и ухом. Такова, мой маленький, вся жизнь, и мы тут ничего не можем поделать, и если мы не ослы, то мы смеемся по этому поводу. Таким людям, как вы, совсем не к лицу критиковать радио или жизнь. Лучше научитесь сначала слушать! Научитесь серьезно относиться к тому, что заслуживает серьезного отношенья, и смеяться над прочим! А разве вы сами-то поступали лучше, благородней, умней, с большим вкусом? О нет, мосье Гарри, никак нет. Вы сделали из своей жизни какую-то отвратительную историю болезни, из своего дарованья какое-то несчастье...

Моцарт поглядел на меня с нестерпимой издевкой.

— До чего же вы патетичны! Но вы еще научитесь юмору, Гарри. Юмор всегда юмор висельника, и в случае надобности вы научитесь юмору именно на виселице. Вы готовы к этому? Да? Отлично, тогда ступайте к прокурору и терпеливо сносите всю лишенную юмора судейскую канитель вплоть до того момента, когда вам холодно отрубят голову ранним утром в тюрьме. Вы, значит, готовы к этому?

Передо мной вдруг сверкнула надпись:

Казнь Гарри —

и я кивнул головой в знак согласия. Голый двор среди четырех стен с маленькими зарешеченными окошками, опрятно прибранная гильотина, десяток господ в мантиях и сюртуках, а среди них стоял я, продрогший на сером воздухе раннего утра, с давящим и жалобным страхом в сердце, но готовый и согласный. По приказу я сделал несколько шагов вперед, по приказу стал на колени. Прокурор снял свою шапочку и откашлялся, и все остальные господа тоже откашлялись. Он развернул какую-то грамоту и, держа ее перед собой, стал читать:
- Господа, перед вами стоит Гарри Галлер, обвиненный и признанный виновным в преднамеренном злоупотреблении нашим магическим театром. Галлер не только оскорбил высокое искусство, спутав нашу прекрасную картинную галерею с так называемой действительностью и заколов зеркальное изображение девушки зеркальным изображением ножа, он, кроме того, не юмористическим образом обнаружил намерение воспользоваться нашим театром как механизмом для самоубийства. Вследствие этого мы приговариваем Галлера к наказанию вечной жизнью и к лишению на двенадцать часов права входить в наш театр. Обвиняемый не может быть освобожден также и от наказания однократным высмеиванием. Господа, приступайте - раз - два - три!
И по счету "три" присутствующие самым добросовестным образом залились смехом, смехом небесного хора, ужасным, нестерпимым для человеческого слуха смехом потустороннего мира.
Когда я пришел в себя, Моцарт, сидевший рядом со мной, как прежде, похлопал меня по плечу и сказал:
- Вы слышали вынесенный вам приговор. Придется, стало быть, вам привыкнуть слушать и впредь радиомузыку жизни. Это пойдет вам на пользу. Способности у вас, милый дуралей, из ряда вон маленькие, но теперь вы, наверно, постепенно все-таки поняли, чего от вас требуют! Вы готовы закалывать девушек, готовы торжественно идти на казнь, и вы были бы, вероятно, готовы также сто лет бичевать себя и умерщвлять свою плоть? Или нет?
- О да, готов всей душой! - воскликнул я горестно.
- Конечно! Вас можно подбить на любую лишенную юмора глупость, великодушный вы господин, на любое патетическое занудство! Ну, а меня на это подбить нельзя, за все ваше романтическое покаянье я не дам и ломаного гроша. Вы хотите, чтобы вас казнили. Вы хотите, чтобы вам отрубили голову, неистовый вы человек! Ради этого дурацкого идеала вы согласны совершить еще десять убийств. Вы хотите умереть, трус вы эдакий, а не жить. А должны-то вы, черт вас возьми, именно жить! Поделом бы приговорить вас к самому тяжкому наказанью.
- О, что же это за наказанье?
- Мы могли бы, например, оживить эту девушку и женить вас на ней.
- Нет, к этому я не готов. Вышла бы беда.
- А то вы уже не натворили бед! Но с патетикой и убийствами надо теперь покончить. Образумьтесь наконец! Вы должны жить и должны научиться смеяться. Вы должны научиться слушать проклятую радиомузыку жизни, должны чтить скрытый за нею дух, должны научиться смеяться над ее суматошностью. Вот и все, большего от вас не требуют.

- 1 -

В магазине - где дают брюки в полосочку поперёк -
я купил продольную флейту.
Брюки стоят столько же,
но они не такие тёплые, как флейта.

И я учусь играть на флейте.

Поверьте, это только так говорят: "семь нот".
Это семь чувств... Поверьте,

первая - "до" была ещё до слуха,
и у кого нет слуха, а есть только слухи,
нередко путают её с нотой "ми" -
милой нотой осязания мира.

Меж осязанием и слухом - нота "ре",
как ревнивое око в ресницах.

Здесь вечная нота "фа" -
как выдох носом: "фа",
как фамильярный философ,
фарцующий Катоном и Эллингтоном,
как выдох носом: "фа" -
когда чуешь всякое фуфло...

Здесь вечная нота "соль",
чтобы жизнь не казалась сахаром
всякому играющему на флейте.
Я трогаю её языком.

Здесь вечная нота "ля",
как ля в зале и ля-ля в кулуарах,
как ля с трибуны и ля-ля в очереди.
Спросите лабуха: где играть шлягер?
В ля-ля миноре...

Это страшное чувство ля-ля!
Оно обжигает мне лицо в кровь,
когда я выдыхаю его из отверстой флейты.

А высокая нота "си", чистая нота "си"!
Кто способен на чистое "си" -
способен на многое.

- 2 -

...Холодно, а кровь
Уже не греет, лишь печаль,
Лишь крик, лишь шёпот невзначай
Уходит с выдохом любовь.
Пока учусь играть на флейте.

...Не моя вина:
Ещё не выпита до дна
Святая эта флейта, но
Уходит с выдохом вино,
пока учусь играть на флейте...

Слышишь как это звучит: па-парам-парам?
Звуки двоятся в ночи по парам, парам...
Лишь сквозняк - звучит в моём ключе -
Чем мне быть на этом свете, чем?
Если звуком, то хотя бы звук
Ветры взвейте.

Холодно, любовь
Уходит - как сквозь пальцы - звук.
Хоть ты пойми меня, мой друг,
Хоть для страданья, хоть для мук,
Вновь флейту полную налей мне.

Слышишь как это звучит:па-парам-парам?
звуки двоятся в ночи по парам парам.
Лишь сквозняк - звучит в моём ключе -
Чем мне быть на этом свете, чем?
Если звуком, то хотя бы звук
Ветры взвейте.

- 3 -

Ах, быть поэтом ветрено и мило,
Пока ещё не кончились чернила
И авторучка ходит на пуантах
Вслед музыке печали и любви,
И образа талантов в аксельбантах,
Преследуют с осмьнадцати годов
Всех девочек... Ты к этому готов,
О, мой собрат, ходящий в музыкантах?

Ах, быть поэтом ветрено и мило!
Но ради всех святых, таи,
Что уж давно окончились чернила,
Что флейта рот истёрла до крови.
Что флейта - флейта продолженье горла.
А в горле - в горле музыка прогоркла.
Там вопль один протяжный. Ну и что же?
Держи в руках отверстый вопль - до дрожи,
Держи в руках пока не лопнет кожа -
Всё быть должно на музыку похоже.
И даже смерть. Её спою потом...

А девочкам - в бирюлечках и бантах -
Ты накарябай лопнувшим ногтём,
Что авторучка ходит на пуантах.
И будь поэтом. Ветреным притом.

Рэй Брэдбери: " Вместе с пылью на землю опускалась тишина, а с ней и спокойствие, столь нужное им для того, чтобы оглядеться, вслушаться и вдуматься, разумом и чувствами постигнуть действительность нового дня".



"Танцуй, качайся,
Страна счастья твоя..."

Серебряные мембраны куплетных роботов услаждали слух танцующих
заключительными фразами очередной песенки. Толпа, одетая в пестрые
пластиковые костюмы самых веселых тонов, медленно кружила по залу. Тысячи
пар глаз отсутствующе смотрели в сизый от табачного дыма воздух. Тысячи
застывших лиц выражали бездумье высшей марки.
На секунду воцарилась пауза - ровно столько, сколько нужно, чтобы
приятным контрастом родилась смутная тревога, перед тем как польются
сладкие, бархатистые звуки автоматических вибратуб. И вот они вступили в
сопровождении сервоуправляемых голосов, чей печальный напев ровно сорок
пять секунд превращал мир в исполненный несказанно интересной грусти
райский уголок.
Как только вибратубы смолкли, на просторную сцену телевизионного
эстрадного театра этаким веселым кроликом выскочил разбитной конферансье.
- Дамы и господа! - воскликнул он веселым голосом, будто взятым из
устава Службы полного довольства (СПД). - А теперь я с огромным
удовольствием представляю вам нашу сенсацию, нечто совершенно необычайное
- последнего в мире _настоящего_ живого скрипача-виртуоза!
И он раскинул руки в стороны, как бы делясь со всеми своим радостным
удивлением. Большой восторг-автомат, замыкавший строй хромированных
инструментов-роботов, немедленно исполнил ликующий туш. Конферансье
продолжал с видом заговорщика:
- Это единственное в своем роде выступление оказалось возможным
исключительно благодаря специальному разрешению нашей превосходной Службы
ПД. Слава богу, вот уже полтораста лет, с 1991 года, все разновидности так
называемого подлинного искусства запрещены в соответствии с законом,
который устранил все, что может разбудить мысль и вырвать человека из его
естественного счастливого, бездумного состояния!
Публика заметно оживилась. Это в самом деле интересно. Подумать только!
Увидеть живьем одного из тех пресловутых музыкантов прошлого! Пожалуй, это
почище даже, чем марафон смеха или танцевальный конкурс морских львов!
- Разумеется, все произведения так называемых композиторов - Моцарта,
Бетховена и прочих - давно сожжены. Никто из ныне живущих никогда не
слышал этих сонат, симфоний, концертов, этих... _опусов_.
И он скроил потешную гримасу. Публика разразилась хохотом. До чего же
эти старинные слова смешные! "фонарщик", "поэзия", "мамелюк"... Теперь вот
это - "опус"! Господи, что за люди жили тогда - неряшливые, работящие,
мыслящие, примитивные. "Опусы" - ха-ха-хха!
Конферансье широко улыбнулся и потер залысины. Публика реагирует так,
как надо! Служба ПД опасалась, что зрители будут сбиты с толку. Чего
доброго, воспримут этот шутовской номер всерьез, а не как забавный
образчик "трени-бреней" двадцатого века!
- Но дело в том, что сюрприз сегодняшнего вечера, наш почтенный Бюффон,
принадлежит к старинному роду музыкантов! - с профессиональной веселостью
воскликнул конферансье. - Для этих Бюффонов всегда самым главным в жизни
были опусы. Когда служба ПД очистила землю от нудной живой музыки, эти
чудаки стали передавать по памяти опусы из поколения в поколение.
Прятались где-нибудь на чердаке или в лачугах в глуши, далеко от городов.
И вот недавно один из них - насколько известно, самый последний -
предложил выступить здесь, в программе телевизионного развлекательного
концерта. Дескать, люди привыкли к музыке роботов, так можно им хотя бы
один раз услышать живую музыку? Каково?
Холеная рука конферансье нежно взялась за микрофон. Он чуть усмехнулся
и закончил:
- Итак, дамы и господа! Нам, беднягам, представляется последний шанс
спастись от тирании вибратуб, сервоголосов, восторгавтоматов и
синтетических соловьев! _Вольфганг Бюффон_!
Под ураганный хохот, свист, гиканье и аплодисменты на сцену вышел
последний скрипач-виртуоз. Один вид его чего стоил! Упитанные, превосходно
одетые, изысканно бездумные зрители жадно рассматривали худого человека с
седой гривой и узким нервным лицом. Темные глаза музыканта казались
незрячими, словно его взгляд был устремлен в давно погибший мир гармонии,
созвучий и могучих образов.
Вот он робко посмотрел на огромный зал - множество колонн из пластика
под мрамор, холодильники с настоящим французским синтетическим шампанским,
россыпь конфетти и потешные бумажные шляпы... Потом неуклюже поклонился и
поднес к подбородку матово-черную скрипку из какого-то неизвестного
дерева. Шеренга сверкающих электронных инструментов за его спиной недобро
загудела и замигала красными сигнальными лампочками, словно угадывая в нем
врага. Скрипач вздрогнул, но затем решительно приложил к струнам смычок.
Прозвучала пробная нота. И тотчас лицо музыканта преобразилось, его
осветил восторг, который был непонятен зрителям, даже слегка испугал их...
Но артист уже забыл о публике.
- Скрипичный концерт Бетховена! - пролепетал в микрофон конферансье и
как-то искусственно улыбнулся.
Публика послушно улыбнулась в ответ, хотя с явным беспокойством глядела
на одинокого музыканта, стоящего перед плотным строем роботов. Работники
Службы ПД насторожились, однако причин для вмешательства пока не было. Это
же комический номер, и сегодня субботний вечер, все сидят перед
телевизорами, ожидая развлечения.
Вольфганг Бюффон начал играть. В его струнах звучал рассвет, и утренняя
роса, и шелест листвы древнего дуба; они пели про могучий морской простор
и сумеречную тишину леса, про вечное беспокойство, снедающее душу
человека. Мелодия плыла над публикой на крыльях тонкой красоты и
прозрачной гармонии. Ожил гений замечательного композитора, но скрипка
пела также об одинокой жизни музыканта, о долгой борьбе его рода за то,
чтобы в медовом мире узаконенного бездумья сохранить хотя бы частицу
великих творений. Скрипач пытался проникнуть в эти изнеженные души,
поведать им о чем-то новом. Наверно, это последняя возможность, и ему
стоило больших трудов пробиться к микрофону...
Мощные передатчики СПД разнесли призыв его скрипки в самые отдаленные
уголки земного шара. Десять миллиардов человек - на Гавайских островах, в
Чили, в Греции - везде слушали его, и странная тоска охватывала их души,
тоска по чему-то неведомому, забытому.
Постепенно красивые, гладкие лица людей, сидевших за столиками в зале,
исказило негодование. Дамы зябко ежились. Мужчины сурово переглядывались.
Как это противно - задумываться... Конферансье обливался потом. Неужели
промах? Вон как подозрительно на него поглядывают работники Службы ПД...
Еще немного, и публика начнет думать! Какой скандал! Ведь вот они,
метровыми золотыми буквами на голубом заднике сцены лозунги СПД: "ВЕСЕЛЬЕ!
ПОТЕХА! БЕСПЕЧНОСТЬ!" Только мыслящие люди причиняют хлопоты властям,
пустые и бездумные - никогда!
А скрипка на эстраде продолжала петь. Над ней, под прицелом
телевизионных камер, склонилось худое, озаренное внутренним светом лицо.
Во всем мире замолкали восторг-автоматы и синтетические соловьи, из
бесчисленных телевизоров и радиоклипсов звучала незнакомая трепетная
мелодия.
Одну долгую и страшную минуту СПД стояла на грани краха. Десять
миллиардов людей молча слушали - в автомашинах, в бараках, в серийных
домах из стекловолокна, в туристских отелях Антарктиды.
Вызванный четырьмя звенящими струнами Вольфганга, из мглистого прошлого
явился дух глухого повелителя звуков; и казалось - над розовым весельем
2141 года занялся ясный, росистый рассвет. Десять миллиардов смутно
ощутили, какой мир погиб, когда утвердился механизированный рай, мир, в
котором еще умели плакать и смеяться, любить и отчаиваться. Тогда еще
рождались на свет гении и даровали людям невиданные краски, мысли,
мелодии. Подумать только - каждый день тогда нес с собой перемены!
Какая же сила была заложена в тех днях, если и теперь, много столетий
спустя, в век механизированного довольства, их голос звучит со струн
хрупкого инструмента в руках какого-то замухрышки, повелевая онемевшему
человеческому сердцу: "Проснись! Смотри: весь мир, до самых далеких
галактик - твое достояние! Не позволяй удобства ради услужливым машинам
превращать тебя в безвольного раба! Твоя вера еще способна сокрушать горы,
твои мысли - лететь быстрее света!"
Вот что говорила скрипка Вольфганга Бюффона, последнего музыканта,
жертвам комфортабельной тирании машин в этот странный вечер 2141 года. И
так проникновенно звучал зов минувшего, что грядущее всколыхнулось и
тысячи смутных слов родились в душе его обитателей - слов, которых никто
не знал, не смел произнести, таких новых и смелых слов!..
Минуту люди слушали, молчали и думали.
А затем они рассмеялись. Как они смеялись! Они наградили свистом и
гиканьем этого возомнившего о себе шута. Они корчились от смеха, они
держались за животы и радостно замечали, что могучий всесветный хохот
заглушает робкий шепот сердца.
Вольфганг растерянно опустил скрипку и вернулся из своей прекрасной,
озаренной утренним солнцем страны. Облегченно вытирая слезы (он так
смеялся!), конферансье юркнул к микрофону. Работники Службы ПД
одобрительно закивали: поучительный пример, превосходная пропаганда!
- После этого забавного, очень забавного образчика так называемой
духовной жизни прошлого прослушайте в исполнении нашего механического
оркестра лучшую песню года: "Милая, скажи - умба-ум!"
Электронные инструменты извергли мощный ликующий аккорд, синтетические
соловьи принялись щебетать о неоновом лунном свете, от Сан-Франциско до
Иокогамы разнесся серебристый голос металлического робота-куплетиста:

"МИЛАЯ, СКАЖИ - УМБА-УМ!"

Вольфганг сидел в грязной комнатушке на самом верху
восьмидесятиэтажного небоскреба из ядовито-зеленого пластика. Его пустили
сюда пожить временно, а вместо платы он должен был каждый день играть
старинную детскую песенку "Тинге-линге-латер" хозяину дома, этакому
огромному розовому младенцу, которому его пиликанье доставляло великое
удовольствие.
На сундуке, заменявшем стол, стояли стакан и початая бутылка
синтетического джина. Музыкант то и дело прикладывался к бутылке.
Матово-черная скрипка, которую его род бережно хранил, валялась в углу. Он
встал и, наполовину одурманенный, заходил по комнате. Провал! Полный
провал. Служба ПД даже не стала его арестовывать после концерта! А он так
надеялся на свое выступление. Так верил, что гениальная музыка мастера
развеет этот розовый механический кошмар и бедняги увидят истину, поймут,
что превратились в дурачков, но они вовсе не рождены быть дурачками! А они
засмеялись, они хохотали, когда с его струн срывались замечательные звуки!
Он застонал. В огромном доме из тысяч динамиков вырывались трели и гул
музыкальных автоматов. Словно издевательский хор пронизывал стены и
потолки. Он схватил бутылку и сделал большой глоток. Все напрасно! Из
поколения в поколение Бюффоны переносили всяческие беды, лишь бы сохранить
что-то от магической силы музыки. Черная скрипка была символом их надежд.
Ее создал в семнадцатом веке итальянский мастер Тони Кремуни. Только одна
скрипка такого вида вышла из его рук, и предание говорило, будто он играл
на ней странные неслышимые мелодии чудовищной мощи, которые разрушали
стены и обращали в пыль железные решетки.
"Магия и чертовщина!" - объявили власти. И повелели сжечь его на костре
за колдовство. Но незадолго перед казнью мастер сумел передать скрипку
своему другу, первому из Бюффонов, вместе с предсказанием, что однажды,
когда человечество постигнет великая беда, этот инструмент своими
чудотворными звуками спасет души людей, если только они смогут один час
молча слушать его.
Какой вздор! Вольфганг дернул себя за волосы. Сегодня вечером настал
этот миг. И они слушали, слушали молча. Но они оказались слишком слабы и
испугались тишины, в которой было их спасение. Они захохотали. И тотчас
громогласные роботы вновь подчинили их себе.
Он, последний в роду Бюффонов, подвел, не смог использовать
возможность, когда она представилась! А теперь... Что ж, теперь ему
остается только стать таким же полным довольства пенсионером, как и все, и
будут его лелеять, холить и нежить разбитные роботы-няньки!
В отчаянии он схватил скрипку, чтобы разбить ее об пол, но передумал.
Вместо этого он взял смычок и ударил им по струнам. И старая скрипка
закричала. Диссонансы один другого сильнее резали слух, пока не перешли в
неслышимые сверхзвуковые колебания. А скрипач, тяжело дыша и дрожа всем
телом, продолжал играть. В душе его рождались неукротимые вихревые
мелодии. Никогда еще он так не играл. Из мрака отчаяния, будто языки
пламени, рвались умопомрачительные, неслышимые симфонии.
Внезапно какая-то яростная сверхзвуковая вибрация коснулась стакана,
стоявшего на сундуке. И тот распался на множество остроконечных стеклянных
бусинок. Пораженный Бюффон опустил скрипку. Странная мысль возникла в его
одурманенном мозгу. Уж не в этом ли заключалась тайная магия итальянца?
Может быть, он сделал такую скрипку, из деки которой можно извлечь
наделенный сокрушительной силой ультразвук? Может быть, есть особые
приемы, которые позволяют при помощи колебаний разрушать материальные
частицы, даже нейтрализовать внутриатомные электрические связи? Уж не за
это ли Кремуни сгорел на костре?
Неужели он напал на секрет, который может оказаться сильнее способности
СПД убаюкивать человеческий дух? Сумеет ли он подобрать в царстве
сверхзвука мелодии, которые разобьют наголову армию музыкальных роботов,
заставят умолкнуть эти неживые блеющие голоса, убивающие всякую мысль?
Какая соблазнительная мечта!
Посеять тишину в этих хромированных городах, в домах, гулких, как
пустые раковины! Всего на один час, чтобы жители этих домов услышали в
своей душе могучий глас, услышали как призыв в предрассветной тиши! Уж не
это ли предсказал Тони Кремуни, прежде чем его начали терзать огнем и
железом?..


Прижимая к груди черную скрипку, Вольфганг тайком покинул большой
город, где во всех домах, машинах и клипсах, словно пирующие гиены,
завывали музыкальные роботы. Он ушел в глушь, в густые леса и пустынные
горы, откуда последние люди давно бежали из страха перед строгим
безмолвием природы.
Здесь в полном одиночестве он играл с утра до вечера, пока онемевшие
пальцы не роняли смычок. Он уловил космические ноты - музыку планет,
летящих в мировом пространстве. Он подобрал манящие трели, которые знал
крысолов из Гаммельна, и звери выходили из лесных дебрей послушать его.
Волки выли кругом в лунные ночи, орлы падали с неба, рассекая свистящий
ветер широкими крыльями. Он подобрал мелодии, которые неслышимым ураганом
прокатывались по лесам и валили наземь самые могучие дубы. Он даже вызывал
музыкальных демонов, которые раскалывали скалы.
И в конце концов ему удалось отыскать колебания, от которых лопались
металлические мембраны музыкальных роботов. Ночью он прокрадывался в
города, собирал там радиоклипсы, карманные динамики и прочие изделия того
же рода. Потом он бежал со своей добычей обратно в леса, а
привратники-роботы кричали ему вслед: "Держи вора!" - и электрические
ищейки гнались за ним.
Надежно укрывшись в лесу, он совершал страшные злодеяния во имя своей
великой цели. Неслышимыми симфониями он безжалостно пытал и истязал
несчастные аппараты, пока они, издав последний вопль, не смолкали
навсегда.
И Вольфганг Бюффон возликовал. Теперь он готов! Он дарует людям
спасительную тишину, избавит их от тирании музыкальных автоматов!
Однажды вечером, оборванный и изможденный, он вошел, шатаясь, в
сверкающий огнями большой город, где потерпел поражение. Кругом всеми
цветами взрывались неоновые рекламы. И отовсюду - из юрких автомашин, из
вертолетов, из клипсов на розовых девичьих ушах, из квартир и ресторанов -
неслось усыпляющее "труляля" блеющих и подвывающих динамиков, и люди
слушали с пустыми, довольными лицами.
Он поднес смычок к струнам матово-черной скрипки и заиграл вихревую
беззвучную симфонию. Им овладел экстаз. В глубинах его души рождались
звуки потрясающей силы, не слышанные никем, разве что глухим гением,
который некогда приносил людям чудесные дары из удивительного и страшного
мира музыки.
И, словно пораженные ударами кнута, смолкли все орущие металлические
рты в блаженном городе. Онемели десятки тысячи вибратуб. Звякнув,
остановились восторг-автоматы. Околели синтетические соловьи,
распространив кругом едкий чад сгоревшей изоляции.
Наступила тишина, непривычная тишина. Последнее эхо бездомным призраком
пронеслось по глубоким ущельям улиц и замерло. Неожиданно люди услышали
свою собственную, не бог весть какую содержательную речь. И все сразу
замолчали. И стал слышен тихий шелест ветра между верхушками хромированных
небоскребов, и шорох шин по мостовым из молочного стекла. Стал слышен даже
беспокойный стук сердца. Что такое? Кто посмел снять с висков кандалы, так
что скованные мысли поднялись на колени и спросили: "Кто ты?"
Машины остановились. Вертолеты неуверенно пошли к посадочным площадкам
на крышах. Медленно, робко отворился миллион дверей. Белые лица выглянули
наружу, потом нерешительно двинулись по улицам, точно влекомые ветром
бесцветные воздушные шары. Руки растерянно метались. Рты стонали. Глаза
искали на небе начертанные пламенем сверхъестественные знаки, возвещающие
конец света. Тишина! Впервые за сотни лет - полная тишина. Никакое
землетрясение, даже вторжение марсиан не вызвало бы у них такого страха.
Держа под мышкой свою скрипку, Вольфганг шел вперед среди всех-этих
испуганных, молчаливых людей. Он нес в сердце великую надежду. Наконец они
могут услышать в своей душе отзвук вечности. Час настал! Он сорвал с их
порабощенных умов цепи шума. Сейчас раскатится многоголосый крик: "Мы
свободны! Мы снова можем думать! Сокрушим тиранию музыкальных машин,
станем такими, какими нас создала природа!"
Но крик не прозвучал.
Люди растерянно бродили кругом. Они зажимали уши руками, обороняясь от
громогласной тишины. Многие кутали голову в тряпки и со стоном забивались
в какой-нибудь угол, словно их преследовал кошмар.
Кое-кто, чтобы нарушить невыносимую тишину, пробовал напевать
что-нибудь из репертуара куплетных автоматов. И тут же умолкал, испуганный
собственным голосом - таким слабым, таким одиноким... Вольфганг
недоумевал. Он подходил то к одному, то к другому и шептал им на ухо:
- Вы свободны! Радуйтесь же! Прислушайтесь - неужели вы не слышите
восхитительных мелодий тишины? Не слышите, как все живое поет хвалебную
песнь? Прислушайтесь к шепоту ветра, к падающим каплям росы, прислушайтесь
к шороху воздуха в легких, к благодарному стуку сердца! Вы свободны! Так
начинайте жить! Поделитесь друг с другом новыми мыслями!
Но его никто не слушал. Сначала родился шепот, он перешел в согласный
жалобный крик:
- Спаси нас! Спасите от этой ужасной тишины, которая делает нас такими
маленькими и ничтожными! Верните нам шум! Включите чудесные вибратубы,
веселые восторг-автоматы, упоительных синтосоловьев! Верните нам праздник,
механическую музыку и потешные песенки, потому что внутри нас так пусто,
так пусто!
И толпа устремилась к Департаменту пропаганды - наиважнейшему
учреждению СПД, огромному розовому небоскребу, где механические писатели,
электронные поэты и автоматические композиторы трудились, чтобы жизнь была
непрерывным праздничным представлением. И хитроумные думающие роботы,
услышав жалобный призыв толпы, тотчас загорелись новым рвением.
Миллиарды электрических импульсов побежали по проводам с этажа на этаж.
Замелькали сигнальные лампочки. Включились резервные динамики. С площадок,
куда не распространилось действие сверхзвуковой симфонии, поднялись в
воздух музыкальные вертолеты.
- Дети! - зарокотал отеческий металлический голос с крыши Департамента.
Подключенный прямо к сети механический писатель заработал на полную
мощность. - Дети! Какой-то безумец устроил покушение на нас, на машины! На
нас, которые неустанно трудятся, чтобы обеспечить узаконенное право
человека на бездумье! Но вы не бойтесь! Мы спасем вас от террора тишины!
Слушайте! Мы снова начинаем играть! Веселитесь опять! Ликуйте! Хохочите!
Шумите! Танцуйте под блаженные звуки ксинги, юмбы и хух-хух!
Ласковый металлический голос смолк, но из вертолетов и броневиков
полиции СПД снова зазвучали приторные рулады вибратуб и сладкое пение
роботов-куплетистов:

Дружно - юмба, дружно - бумба,
Веселись на всю катушку!

Напряжение оставило бледные, испуганные лица. Появились робкие улыбки,
люди взялись за руки, сделали ногами одно коленце, другое, запрыгали и
подхватили:

Дружно - юмба, дружно - бумба...

И с благословения доброго металлического голоса начался огромный
импровизированный асфальтовый бал. А в это время электрические ищейки
полиции СПД выследили оборванного худого человека, который стоял,
прислонясь к стене, и глядел на лежащую у его ног разбитую вдребезги
черную скрипку...


- ЧуднАя какая мелодия, верно, Джим?
- Верно, Сэм! Это одна из тех запретных песенок, их пели в средние
века, до закона о бездумье!
Два сторожа в белых халатах смотрели на дверь с надписью: "Палата
1014". Одна из многих дверей в одном из многих коридоров больницы для
умалишенных. Сколько их тут, этих дверей, и за каждой - один из тех, кто,
как ни странно, потерял рассудок от шума нескончаемых праздников, от
серийных мелодий музыкальных автоматов.
Сторожа переглянулись с усмешкой и прильнули к глазку в двери. Посреди
комнаты стоял худой человек со странным, одухотворенным лицом, в
предписанной регламентом розовой одежде. На маленькой нескладной скрипке
он играл чудесный концерт Мендельсона.
Но этого сторожа, естественно, не могли знать.
- Сам ее сделал! - сказал Джим. - И ведет себя тихо, лишь бы ему
разрешили пиликать на ней!
- Псих психом! - Сэм покачал головой. - Ведь это он тогда затеял
покушение, тишину устроил! Чего захотел - чтобы люди задумались! Псих! А
эти его трени-брени... То ли дело автоматическая вибратуба!
- Спрашиваешь! От его пиликанья только тоска берет! - Джим прислушался
к чистым, глубоким звукам, которые доносились из палаты 1014. - Кстати, ты
слышал последнюю: "Ба-бу, милашка!"? Класс!
- Спрашиваешь!
Они воткнули себе в уши грушевидные микроприемнички, и в черепе
отдалось упоительное "ба-бу".
Во всех коридорах, отделениях, палатах динамики блеяли и завывали:
"Ба-ба-бу, милашка!"
Умалишенные колотили ногами в дверь, кричали и протестовали. Им
хотелось покоя, ПОКОЯ! Но здесь никакие мольбы не помогали. Все равно их
не выпустят, пока этот гам не станет для них таким же необходимым, как
воздух.
Вдруг в свистопляску металлической музыки вплелась нежная мелодия из
палаты 1014. И соседи перестали колотить в дверь, чтобы не заглушать
трепещущие струны, которые так ласково пели о тихой радости, о покое, о
зарождающейся надежде. Да-да, они слушали!
Недаром в этой больнице были собраны самые тяжелые случаи...

Источник http://zverolovlev.narod.ru/misc_sf_anthology.htm#618000

Входишь в возраст, становишься достаточно молодым, у тебя начинает расти музыка.
Легкий и редкий пушок сменяется плотной и грубой порослью.
Тебе поздно что-то узнавать об этом, но это неизбежно.
Музыкой необходимо пользоваться, в в полезном случае она испортится и найдет себе кого-нибудь другого.
Подобное случается с вещами.
Если их принести в дом, а потом спрятать в кладовой или в шкафу, вместо того чтобы пользоваться ими.
Постепенно вещи превратятся в рухлядь, прогоркнут и потеряют свежесть.
Ты об этом можешь не задумываться, но если вещью не пользуешься ты, то ею пользуется, то место, куда ты от себя эту вещь спрятал.
Так и с музыкой.
Она звучит в тебе, пульсирует, ей нет никакого дела до того как это выглядит со стороны.
Фальшь очень часто соседствует с гармоничными созвучьями.
Пользуй музыку, позволяй ей освежаться и освежать тебя.
Звонкий смех старика, женский вскрик от горя и безутешный плач ребенка.
Разрывающая душу тишина космоса и щебетание горного ручья.
Потрескивание костра и шелест пепла.
У музыки много лиц и еще больше теней.
Она может прорасти в тебе чем угодно.
Людские пороки и достоинства.
Достижения и провалы – и это музыка.
Музыка снов еще долго звучит в очертаниях дня.
Воспоминания часто заглушают робкое настоящее.
Музыка вечна, но без тебя она просто шум
Она будет звучать о тебе и после того как ты покинешь эти горизонты.
Ты уже достаточен. У тебя начинает расти музыка…

Автор auka