Ты приходишь…
Ты тихо своим ключом отпираешь замок на моей двери.
От порога, раздевшись едва ещё, начинаешь смеяться и говорить.
Ты проходишь на кухню и ставишь чай, разливая жасминовый аромат.
И я жду: дверь откроется, вот сейчас, вслед за звуками явишься ты сама…

…Просыпаюсь…
Мяукает на дворе, одичавший в весеннем разврате кот. За окном старушка — в руке берет, в белозубой улыбке растянут рот, и задорный дедушка лет под сто в пиджаке расцветки «морской прибой», кормят хлебом уличных злых котов, да под липой зевает барбос рябой…

…Это стало привычкой: ты и рассвет…
По утрам, задыхаясь в своей любви, я иду за тобой по сырой траве в мир, в котором и муху нельзя убить. Забывая следы на твоих руках, где шприцы прорывались сквозь стенки вен, я прощаю не знающую греха, за десятки в этом грехе измен…
…Мир, в который сбегала ты от меня, для меня был запретен. Твой странный мир заставлял изменяться и изменять. Он, тебя выкрадывая, штормил. Героиновый сон из твоих глубин прорывался криками: «Помоги!..» Я с тобою ссорился. Я грубил. Под холодным душем лечил мозги.
…А когда отпускало тебя к утру, ты клялась, что это в последний раз. Ты просила — пусть память тебе сотрут, не жалея, сволочи-доктора. Утыкаясь носом в десятки «нет», я на форумах точно таких, как ты, разрывал всё знающий интернет, чтоб хоть как-то помочь тебе сжечь мосты. Я и сам становился почти врачом, проникая в тайны твоих миров. Всё казалось немного совсем ещё… Панацея есть — пациент здоров!..

…Но, когда в дветысячисотый раз я открыл глаза из тревожных снов, ты ответно своих не открыла глаз.
Ты другое досматривала кино…

…И обиженный дядька, бухой с утра, ненавидящим взглядом махнув с листа, проворчал: «Отлеталась. Домой пора. Нехер было, зашириваясь, летать…»
…Ведь бывают такие ещё врачи, что едва ты для жалоб откроешь рот, тут же сам себе скажешь: «Молчи! Молчи!.. всё равно он тебя не поймёт, урод!» Только этот, опухший овал лица вдруг, взглянув мне в глаза, перестал ворчать и сказал: «Ты чего?.. Ты держись, пацан! И не вздумай вот так же себя кончать!»

…И качнулся устало привычный день…
И обрушилось небо из высока…
И какая-то толстая злая тень, не жалея, хлопала по щекам…

…А когда я воздух сглотнул, как яд, приходя в себя, никакой ещё, тень, размытая в дальних своих краях, оказалась плачущим вдруг врачом… Тот, кто только что виделся злым козлом, говорил сквозь слёзы: «Ребёнок мой, эта жизнь не раз возьмёт на излом. Эта сука — не праздник, а вечный бой! Ты держись, послушай меня. Я сед. За плечами Чечня и ещё Афган. Я тебе не отец, а скорее дед. Только я не видел сильней врага, чем вот этот, который сожрал её. Этот зверь не потешный укус клещей. Он людей, не жалея, по граммам пьёт, доводя до стадии овощей. Я уже задолбался спасать таких. Без ста граммов смотреть на такое — мрак! Ты же чистый пока. Не начни с тоски. Я ведь вижу, ты в общем-то не дурак.»

…И, коньяк запивая сухим вином, мы давились засохшим кусочком «бри».
Я ему рассказал, что хотел давно, но с другими не смог бы поговорить…

…И теперь ты приходишь…
Своим ключом отпираешь замок на моей двери…
От порога, раздевшись едва ещё, начинаешь смеяться и говорить…
Ты проходишь на кухню и ставишь чай, разливая жасминовый аромат…

И я жду…
дверь откроется…
вот сейчас…
вслед за звуками явишься ты сама…


© Ник Туманов

Маргарита одна.
Маргарита больна.
как расстрельная цель в перекрестье окна
девяносто бессмертно мучительных лет
есть объект вдохновенья,
а Мастера — нет.

не сказать, чтобы вовсе иссяк контингент,
сколько прожито жизней, страниц, кинолент!
сколько их приходило с виной и сумой
Маргарите давненько не вспомнить самой.
кто-то крался как тать, кто-то пёр напролом,
кто-то ночи корпел за скрипучим столом
и она, вдохновенно шептала: пиши!
но ни строчки от сердца, ни слов от души.
из последних, пожалуй, один был неплох:
говорил, будто походя сеял горох.
говорил, будто Джа, как и он — растаман.
всё казалось: вот-вот и начнётся роман…
не случилось.
ещё был мальчишка, юнец,
но такой уж в постели затейливый спец,
что от рук его нежных болело в груди.
от таких, коль полюбишь — пощады не жди!
что поделаешь, видно такая пора:
все чуть-чуть гениальны.
чуть-чуть мастера.
одного лишь Его не вернуть.
не вернуть!
и пришло понимание: к вечеру — в путь.

и окно распахнётся — невинный каприз.
и нагая богиня сойдёт на карниз.
и услужливо хрустнет под пятками лёд.
и начнёт Маргарита свой вечный полёт…

Ник Туманов

пусть кому-то он кажется снобом сухим,
для тебя уже тысячи прожитых лун
этот ангел, читающий ночью стихи,
притягательно нежен.
томительно юн.
ты хотела бы жадно, забыв обо всём,
пить слова из его иссыхающих уст.
только он ни тебя, ни себя не спасёт.
не держи его, слышишь?
он болен.
он пуст.
он не понят никем.
он никем не прощён.
от него до тебя сотни лет по прямой.
сколько слёз тебе выплакать в письмах ещё?
он чужой.
он – чужой!
не зови его «мой».
сколько искренних чувств разменять на стихи
ты сумеешь
пока не споткнёшься о ложь?
слов не надо!
молчи!
бессердечно сухих
для него не найдёшь,
а другие не трожь

ночь ростками восхода уходит в рассвет.
тот, кого ты зовёшь, засыпая, мon ange,
ни рукой, ни душою с тобой не в родстве.
он всего лишь одна из господних пропаж.
и когда он ослепнет, собьётся с пути,
не ходи в его сны зажигать маяки –
оторви его с кровью.
прости.
отпусти
в одинокое поле последней строки.

Ник Туманов

надень колечко, ангел мой, надень колечко!
я все мосты сегодня сжёг, хоть пой, хоть плачь.
декабрь соткал снега фатой тебе на плечи,
поди, попробуй, шарм его переверсачь!
переводя привычно ветра эсперанто
на хрусткий говор замерзающей реки,
плетёт маршрутом к Рождеству румяный Санто
и для моей разгульной жизни поводки.
смотри, узор на стёклах, вроде бы, случаен,
но в нём морозная надежда ожила.
я ничего тебе, дружок, не обещаю,
чего б от сердца сам себе не пожелал.
не золотые кандалы — души увечье,
а символ солнца — значит скоро май и вот…

надень колечко, ангел мой, надень колечко,
как оберег, хранитель счастья моего.

Ник Туманов

Ты спишь, уютно спрятав нос, как мишка плюшевый, в подмышку…
и, слава богу, я прирос к тебе пока ещё не слишком…
ещё не насмерть заболел нуждой твоих прикосновений,
когда по чашечкам колен легко стучат твои колени,
когда ладони вдоль спины… а в довершение картины
уже тела заплетены в невыносимую единость…

пообещай меня простить, когда к тебе я не приеду,
пропав нечаянно в пути… с другой, случайной, отобедав,
себе позволю быть собой (ну, что поделать? я повеса),
и стану чьей-нибудь судьбой на час-другой, без интереса.
не для чего.
не потому.
а просто мир любви огромен!
и мной делиться ни к чему.
я неделимо автономен.

Ник Туманов

я тебя не люблю!
я тобою отравлен построчно.
этот маленький мир, где последний преступник прощён,
нас давно приручил, приучил отличаться от прочих,
кто в себя уходил, возвращаясь ещё и ещё.
пью жасминовый чай. обсуждаю балансы и квоты.
оставляю на завтра не списанный заполночь счёт.
я к тебе не спешу.
я к тебе приживаю животно,
ощущая как жар по расплавленным венам течёт.
жду отлёта в орли или байки травлю на валдае,
каждой клеточкой тела мой компас сигналит: домой!

я тобой не болею!
я смертно в тебе пропадаю.
даже если к тебе сорок жизней лететь по прямой.

30.10.2016 09:32

Ник Туманов

По руслу пересохшего ручья тащу свою печальную добычу – убитую любовь. Как непривычно – она теперь со мной. Была ничья.
Её оставил старый интендант на биваке среди другого хлама. Казалось бы, о чём жалеть? Не драма. Всего лишь вещь. Ей срок недолгий дан.
К тому же, не моя ведь. Не моя! Потрёпана, в потёртом переплёте. Такая не одна. Их много сотен.
Но каждая светила, как маяк! И напрочь обрывало леера. И паруса алели от натуги. И мачты выгибались, словно дуги, когда спешить домой была пора. Туда, где им светила, как могла размытая туманом, как отравой, любовь. Она светить имела право. Пока была жива, она ждала.
Но, годы лупцевали по лицу. Морщины прочертили монограммы. И тот, кто был когда-то нежным самым любовь забыл. Игра пошла к концу. Другой и вовсе в землю лёг в боях. А третий стал пустым и равнодушным. Любовь прибилась к странникам на суше. И умерла...
Теперь она моя. И я её тащу как божий грех, баюкая в разодранных ладонях.
И жду – а вдруг она ещё застонет?..
И станет просыпаться на заре?..

Вот так всегда по жизни – либо-либо.
И трудно в недолюбленности мне.
Признайтесь люди, вы сыграть смогли бы?..
Нет не на трубах.
На одной струне.

Автор Ник Туманов

носители свободы и хулы,
чужих одежд и собственных ошибок,
мы – люди.
мы из глины и золы.
из криков от восторгов и ушибов.
из веры в непременное добро.
из тайн, из откровений и открытий.
из слов на суахили, на иврите.
из маленьких вселенных под ребром.

по лоциям надежды и таро
мы, штурманы и сами неплохие,
поверженных вершителей стихии
выводим из неведомых миров.
привычно с января до января
мы узнаём друг друга без паролей.

но, всё же и у нас глаза горят
от вовремя не выплаканной соли.

Автор Ник Туманов

Поверьте, не вникая в суть –
ничто не вечно!
И будет время отдохнуть
по-человечьи.
И тишина предъявит счёт,
и с ней сроднишься
когда усталость обожжёт
стальные мышцы.

Пока же время кутерьмы
и непокоя
легко расходуемся мы,
хоть мало стоим.
Ещё не все впитала грудь
противоречья.
Поверьте, не вникая в суть –
ничто не вечно!..

Автор Ник Туманов

Жила-была на свете Дверь.
Одета в чёрный дерматин, как вестник смерти и потерь, она мечтала расцвести, поверить в счастье, полюбить, с петель сорваться и уйти…
Ей надоело вечно быть преградой на чужом пути...

Но годы шли.
Скрипела Дверь, свирепо клацала замком, глазком глядела, словно зверь на тех, кто был ей не знаком, слегка разбухла – годы всё ж…
Когда хозяин приходил, втыкая ключ, как в сердце нож, она из всех двериных сил сопротивлялась: «Не возьмёшь!», зажав замочный язычок
в щели дверного косяка.
Хозяин бил её плечом, ругаясь матом, и пока пинал ногой, кричал: «Ну, всё! Достала рухлядь! Завтра в лом!»
Она же морщилась: «Осёл! Ты, верно, выжил из ума… Как без меня оставишь дом? Да я б давно ушла сама, но кто, коль я уйду, скажи, квартиру станет сторожить? А значит, в корне ты не прав, ко мне не чувствуя любви…» – и с каждым днём сварливый нрав, скрипя, старалась проявить.

Однажды в полдень мужики в зелёных робах, как Гринпис, другую Дверь за косяки держа, на лифте поднялись.
Недолго длилась канитель. Сказали ироды: «Ништяк!», и сняли старую с петель, ломами выдрали косяк…
На месте бабушки теперь стоит, металлом серебрясь, крутая новенькая Дверь.
Старушку ж, выставили в грязь, к помойным бакам прислонив…

Сбылась мечта сварливой скво – свобода! Только отчего так этот мир несправедлив? Ведь вот она – венец красы, и даже старый дерматин
в слезинках утренней росы, невинной свежестью блестит…
А то, что ей немало лет, так ведь известно всем давно – чем старше, тем ценней вино, и для любви препятствий нет.

Конечно, проще бы рассказ закончить тем, как мальчик злой взял зажигалку… вспыхнул газ… и Дверь осыпалась золой…

Но всё ж добрей бывает явь: и как-то утром «Жигули» старушку-ветреницу взяв, с собой на дачу увезли.
Хозяин новый, освежив, подкрасив, ласково шепнул: «Ну, что, подруга, будем жить? Давай, садись на петли, ну…»

С тех пор она живёт в любви, вишнёвый сад ей новый дом, с пригорка ей открылся вид на пруд, и поле за прудом, а у крыльца цветёт сирень…
И вот что важно – верь, не верь, но нараспашку целый день стоит незапертою Дверь.
С её наружной стороны убор, (не подыскать слова!) – над новым косяком дверным резной наличник в кружевах.
И петли больше не скрипят, а песню нежную поют, впуская бойких пацанят в просторный комнатный уют.

А в небе носятся стрижи…
к хозяйской кошке кот рябой пришёл мурлыкать…

Это – жизнь!

И сотни раз: всё – жизнь!

Всё жизнь!

И нескончаема любовь!..

Автор Ник Туманов

Опять свезло!..
Уже когда-то было: квартира, пища, коврик у порога. Хозяйка даже куртку мне купила, но я её носить робел немного в походах по вечерним переулкам – а ну, как дождь надумает забрызгать. Ах, как я до отчаянного визга был рад вести хозяйку на прогулку!
И этот, вроде, тоже ничего. Вот только пьёт. И вечно что-то пишет. Вчера грустил, весь день смотрел на крыши, потом вздыхал.
Поди, пойми его – сидит, молчит. И в доме тишина. Такая, что заныли перепонки...
А у соседки рядом две болонки и мне из них понравилась одна, кудрявая как клоун в старом цирке. Но у неё в друзьях английский дог.
Жаль, новый мой до женщин не ходок – вон, снова палец выперся из дырки...
Была б жена, заштопала б, поди...

Эээх, сердце зацарапалось в груди и что-то защипало в носопырке...

Автор Ник Туманов

Новогодняя НЕ сказка
Вечер падал в закат…фиолетово дыбилось небо.
Город жил, как всегда, безразличием полня ряды.
Возле входа в Пассаж сиротливо выпрашивал хлеба
Исхудавший мальчишка, с глазами небесной воды.

Все спешили войти, а его не впускала охрана.
Он затравленно жался к теплу приоткрытых дверей.
За какие провинности, Боже, случилось так рано,
Оказаться ему, как зайчонку, в разгуле зверей?

Он с рожденья не знал кто отец, мать с утра колобродит,
Два упитых хмыря на диване играли в буру,
Третий, ласковый вроде и даже прикинут по моде,
Всё сажал на колени, другую затеяв игру.

А мальчишка и рад – хоть такая, а всё-таки ласка,
И дышала в затылок, сбиваясь на выкрики пасть.
Он терпел и молчал, только щёки багровила краска,
И хмыри ухмылялись: «Серёжка – червивая масть…»

А маманя смеялась, спьяна разукрасившись в шутку.
По загривку с размаху, колючим коленом под зад:
«Вот, рожала мальчишку, а глянь, родила проститутку!
Ноги в руки, щенок! Не мелькай, как заноза в глазах!»

Натянув сапоги, из резины, воняющей гнилью,
На немытые ноги в протухших дырявых носках,
И сиреневый свитер, изжёванный молью и пылью,
Сверху рваную куртку с названием: «Здравствуй, тоска!»,
Он ушёл в полумрак, по-щенячьи скуля по дороге,
В неприветливый город, другим раздающий дары,
А к подранкам, таким, как Серёжка, бесчувственно строгий.
В нём иные законы. Здесь правила жёсткой игры.

Был декабрь, как декабрь. Новогодние искры в витринах,
Под ногами скрипел, лишь мгновенье не тая, снежок
Пробирался из луж, стекленеющих льдисто, на спину,
Через мокрые ноги озноб и колючками жёг.

Комом в горле застыла от зависти горькой обида –
Вон, мальчишкам другим и тепло и подарков навал.
А ему ничего! Лишь старик затрапезного вида,
Полкармана огрызков каких-то, шутя насовал.
Из дверей , как из рая, запретного грязным и нищим,
Плыл дурманящий запах еды, ныл желудок до спазм,
Хлюпал снег в сапогах , холодило икру голенище,
Заходился истерикой в джипе подъехавшем джаз.

Стих мотор. Джаз увял. Горделиво бибикнув сигналкой,
Подмигнули мальчишке заманчиво фары авто.
Вышел дядька суровый. Серёжке подумалось: «Жалко…
Мне б такого папаню…» Тот шел, спрятав руки в пальто.

И спокойно прошёл… Тёплым ветром пахнуло мгновенье,
И с ленивым шипеньем отрезали двери мечту.
А Серёжка молился… слова, как прозрачные тени,
От мальчишеских губ отрываясь, неслись в высоту.
Он просил не игрушек, не телу больному здоровья.
В перепутанных мыслях нелепо рождался запрос.
(Вы не знаете правды, вы просто не плакали кровью!)
Для мальчишьей молитвы единственный Бог – дед Мороз.

Он ведь сказочный Бог. И подарки его надзаконны,
В этот раз , как всегда, поплутав, адресата нашли –
Зашипев по-кошачьи, отъехала с жалобным звоном
Дверь. Рука вверх ладонью, и коротко слово: «Пошли!»

И послушно запрыгнула в руку чужую ладошка,
Вся в чумазых разводах, согрелась в холёном тепле.
Семенили вприпрыжку с ботинками рядом сапожки
И счастливей Серёжки ребёнка не видеть земле.

Продавщицы тащили, спеша, в упаковках одежду,
Он пил чай в тонкой кружке, ел с сырным суфле бутерброд.
Словно жил и не жил, а болтался в невызревшем «между»,
И боялся до слёз одного – это сон... вдруг пройдёт.

Всё, что в сердце вскипало, рвануло фонтаном наружу,
Он ревел и отчаянно, с детским надрывом, в пылу,
Рассказал о себе всё, что знал, даже то, что не нужно,
глядя дядьке в глаза, как котёнок вцепившись в полу.

Он смотрел на лицо полубога с иконы старинной,
И надежда дрожала: «ты тот, кого столько ищу»…
И, когда полубог вдруг сказал: «Хочешь, будешь мне сыном?»
Он секунды не думая, вскрикнул: «Конечно, хочу!»

Пахло кожей в салоне, кондишен настроен на «жарко»
От приборной доски синевато подсвечена ночь,
Увозила Серёжку в загадочный мир иномарка.
Холод спрятался в сумрак, и боль тихо спятилась прочь...

Сколько было потом и хлопот и разорванных нервов,
Он, наивный не знал. Новым счастьем наполнился он.
И не видел, как мать, разливаясь обиженной стервой,
За него попросила, как будто за вещь миллион.

И не слышал, как папа жене говорил: «Бог с ней, Маша!
Не суди ты её! В каждой жизни отрыжка судьбы.
Пусть и больше берёт, лишь бы только Серёжка стал нашим!
По-иному, поверь, правде в этом вертепе не быть!»
И отмытый с любовью, в кудряшках, жил сын полубога,
Под подушкой упрятав открытку – на ней дед Мороз,
Каждый вечер ложась, и стесняясь привычки немного,
Целовал дед Мороза в его раскрасневшийся нос.

И плескалась вода невесомой небесной лазури
В потеплевших от счастья глазах. Цвёл улыбкою рот…
Город жил, как всегда, веселясь и шалея до дури.
Вечер рвал фейерверк. Жизнь стекала теплом в Новый год.

Автор Ник Туманов

день отгорел как свечка и погас.
а я больной, наверное, хоть плачь –
у рук моих, мертвеющих без ласк
преступное желание тепла.
и что теперь?..
вот вечер.
вот кровать,
распахнутая, словно пасть врага.
вот женщина, готовая отдать
своё тепло.
она уже нага.
она уже светла.
уже нежна.
но я умею быть куда нежней.
пусть я не тот, кому она нужна,
я всё-таки сегодня буду с ней.



Автор Ник Туманов

У девочки Алисы месяц май!
пора цветов, признаний и вторжений.
хорошая – бери и обнимай.
Амур не знал доступнее мишени,
когда на расстоянии прямой,
стрела не понимает слова «мимо».

Ей минуло шестнадцать!
бог ты мой,
как хочется любить и быть любимой!
и, паруса отдав шальным ветрам,
качающим постель из трав дурманных,
несёт её папирусная «Ра»
в далёкие, таинственные страны,
где ночи охраняет лунный свет,
где в статусе закона рулит лето.
счастливей, чем Алиса, в мире нет!
ей хочется кричать и петь об этом.
и тот, кто рядом, знает толк в любви.
в его руках вселенная, а губы
и мёртвого способны оживить...

Но май идёт, как водится, на убыль.
шумит, толпой встревоженный, вокзал.
перрон хранит прощанья в чёрных лужах.
у девочки зелёные глаза
и волосы, как ворох медных стружек,
приглаженых ладошкою назад,
целованный весенним солнцем носик.

У девочки зелёные глаза,
печальные, как прожитая осень...

Ник Туманов