КУЗЬМА ПЕТРОВ-ВОДКИН: “ДЕВУШКИ ПРОКЛИНАЛИ МЕНЯ ЗА ПОУЧЕНИЯ”

Проехав Европу, половину Африки и четверть Азии, отучившись в нескольких академиях живописи, а также прослушав сотню лекций по геофизике и космогонии, Петров-Водкин вернулся в Петербург и первым делом отправился знакомиться со своим коллегой, художником Бенуа, о котором был много наслышан. Утонченный эстет Бенуа посмотрел на визитную карточку, поморщился и не велел принимать: ну что, право, за фамилия такая – Водкин! А имя-то, имя-то какое! Подумать только: Кузьма! Ему бы в сапожники идти, а ведь тоже мнит себя человеком искусства…

“ТАК ВОТ О ЧЕМ БЫЛ КРАСНЫЙ КОНЬ!”

В Петербурге за Кузьму серьезно взялся все тот же Мельцер. Поселив фантазера у себя в доме на Каменоостровским проспекте, Роман Федорович принялся втолковывать ему: “Друг мой, дольно жить иллюзиями. Довольно выдумывать для себя судьбу более значительную, чем она есть на самом деле. Ты – большой талант, тебе пора серьезно работать, и все само собой сделается в твоей жизни”. Он, как всегда, был прав, этот мудрый Мельцер! К счастью, Кузьма внял совету. Следующие четыре года были, пожалуй, самыми важными и значительными в жизни ПетроваВодкина, хотя об этих годах – вот парадокс! - совершенно нечего рассказывать. Просто работа, мучительные поиски, отчаяние и надежда. А в результате на свет появилась великая картина - “Купание красного коня”, а вслед за ней еще с десяток почти таких же великих.

Как и случается с по-настоящему великими картинами, история предоставила множество возможностей для ее толкования. Началась мировая война, и Кузьма Сергеевич догадался: “Так вот о чем был “Красный конь!”. Грянула февральская революция - воскликнул: “Да нет же, “Красный конь” об этом!”. Октябрьский переворот – новое прозрение: “Красный конь” – о диктатуре пролетариата”. Правда, к этому времени картину давно никто не видел – еще в 1914-ом ее повезли на выставку куда-то в Германию, ну а потом началась мировая война, и связь с устроителями выставки оборвалась. Впрочем, воспоминания о “Красном коне” были живы – советское правительство даже обещало приличные деньги тому, кто найдет полотно и вернет на родину.

Для новой власти сын сапожника, автор картины “о диктатуре пролетариата” сделался безусловно своим. И, не считая эпизода, когда Кузьму Сергеевича вместе с Пришвиным и Блоком чуть было не расстреляли по подозрению в причастности к левоэсеровскому бунту (дело кончилось двумя днями ареста), жаловаться на революцию ему не приходилось.

Петров-Водкин занял ответственный пост в ленинградском совете по делам искусств, сделался профессором Академии художеств и председателем правления Ленинградского союза художников. И долгих пятнадцать лет с упорством и жестокостью диктатора насаждал в качестве единственной методики свою трехцветную систему. Коллеги ненавидели эту систему и называли “трехплеткой”. В конце концов из-за неистового Кузьмы Академию были вынуждены покинуть такие корифеи, как Бакст и Добужинский. Сомов говорил про него: “тупой, претенциозный дурак”. Что ж! Петров-Водкин умел за себя постоять.

Вспоминают такой случай: на 50-летии заклятого врага Кузьмы Сергеевича - директора Академии художеств Исаака Бродского - после всеобщих восхвалений живописного таланта юбиляра слово взял Петров-Водкин: “Тут много говорили о заслугах Бродского, но никто не сказал о нем самого главного. До недавнего времени в уборных Академии было ужасно грязно, стоял отвратительный запах. Однако после серьезного ремонта это удалось устранить. И все это произошло с приходом к нам уважаемого Исаака Израилевича”. И при всеобщем молчании Кузьма Сергеевич победно сел на свое место.

Ему по-прежнему нелегко было с людьми, и отдушиной, как и в прежние времена, оставалась семья. После пятнадцати бездетных лет брака Мара, превратившаяся в очень полную, немолодую женщину с заметными усиками под губою, родила ему долгожданную дочь. Когда Кузьма Сергеевич впервые увидел крохотное существо с темно-синими сияющими глазками, крошечными пальчиками и чуть оттопыренными ушками, написал матери в Хлыновск: “я был наполовину человек, не испытав этого”. Нянчить Леночку, кормить ее, гулять с ней пришлось именно отцу - Маре первые роды в тридцать семь лет дались нелегко, и она почти не вставала с постели, требуя, сильно грассируя, принести ей “малокровного”, то есть жидкого чая.

Каким бы любящим отцом ни был Кузьма, о прежних интересах он не забывал. И, когда все семьей гостили у Волошина в Коктебеле и случилось землетрясение, не захотел увезти дочь из опасного места. Маре, до смерти боявшейся новых толчков, сказал: “Если суждено погибнуть, то зато мы погибнем все вместе, втроем, и ничто нас не разлучит”. Просто ему, давно очарованному геологическими проявлениями стихий, очень хотелось написать картину “Землетрясение”.

А вскоре врачи запретили Кузьме Сергеевичу прикасаться к краскам. Он еще с 20-го года болел туберкулезом, а к весне 1929 болезнь приняла серьезную форму. Художник пожелтел, осунулся, его колючие глаза потускнели. Он постоянно кашлял и сердился – даже на свою обожаемую дочь. Из Ленинграда пришлось переселяться в Детское Село, на воздух. Здесь же жили писатели: Толстой работал над “Петром I”, Федин над “Братьями”, Шишков над “Угрюм-рекой” Почему-то с ними Кузьме удалось по-настоящему сблизиться… По вечерам собирались за бутылкой водки, читали друг другу. И художнику, измаявшемуся в вынужденном бездействии, захотелось вновь попытать писательского счастья.

Один за другим он сочинил два автобиографических романа: “Хлыновск” и “Пространство Эвклида”. И Горький снова накинулся на Петрова-Водкина: “Выдумывает так плохо, что верить ему невозможно. Его книги являются вместилищем словесного хлама”. Горький считался непререкаемым авторитетом, и для Кузьмы немедленно закрылись все издательства. К слову, эти двое врагов и в старости были удивительно похожи: отрастили одинаковые усы и даже одевались в одном стиле - в балахоны и соломенные шляпы.

Незадолго до смерти Петров-Водкин, наплевав на запрет врачей, снова взялся за кисти и краски. “Я стал в шутку писать своих писателей – Алешу Толстого, Федина, Шишкова”, - записал он. Чуть позже: “Ничего не выходит с Толстым. Я сажаю на задний стул Шишкова, а на передний стул сажаю Андрея Белого, он держит в одной руке спички, а в другой папиросы. Я пишу, пишу и ничего не выходит. В один прекрасный день вместо Толстого, я думаю, не посадить ли Пушкина, что будет?” В конце концов групповой портрет стал таким: Пушкин, Белый и Петров-Водкин. Что ж! Пройдя “через всю ширь жизни”, написав с десяток великих картин, Кузьма Петрович заслужил право на такую компанию…

Ирина ЛЫКОВА

P.S. Когда Кузьмы Сергеевича не стало, советская власть, вдруг осознав, что истоки его творчества лежат в иконописи пополам с французским символизмом, заметно охладела к его наследию. “Купание красного коня” было найдено в Мальмё и возвращено на родину только в конце сороковых годов, и то случайно. И только стараниями вдовы художника картина пережила второе рождение, попав в Третьяковскую галерею в 1961 году. Сама Мара совсем чуть-чуть не дожила до этого…