Любую жизнь можно рассказать и очень скучно, и очень интересно. Михаил Булгаков сделал и то и то.

Ниже — полный текст официальной биографии Булга­кова, написанной им в марте 1931 года, и автобиографические отрывки из его прозы и писем

Родители Михаила Булгакова, Афанасий Иванович
и Варвара Михайловна, с детьми на ступень­ках террасы дома в Буче.
1903 год Музей М. А. Булгакова

«Родился в 1891 году в Киеве».

«Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик — в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли».

«Сын профессора».

«В ответ бронзовым [часам], с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Поку­пал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем».

«Окончил Киевский университет по медицинскому факультету в 1916 году».

«Мой юный вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться:
— Доктор такой-то.
И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал:
— Неужели? А я-то думал, что вы еще студент.
— Нет, я кончил, — хмуро отвечал я и думал „очки мне нужно за­вести, вот что“».

«Тогда же стал заниматься литературой, нигде не печатаясь до 1919 года».

«Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бед­ностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле сло­ва. Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрь­ских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег… за всё!
И мы выплатим.
<…>
И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:
— Платите, платите честно и вечно помните социальную револю­цию!»

«В годы 1919–1921, проживая на Кавказе, писал фельетоны, изредка поме­щае­мые в газетах, изучал историю театра, иногда выступал в ка­че­стве актера».

«Боже! Публика решила, что после чеховского юмора будет пушкин­ский юмор! Облившись холодным потом, я начал говорить о „северном сиянии на снежных пустынях словесности российской“… В зале хихи­кали на бакенбарды, за спиной торчал Ноздрев, и чудилось, что он бор­мочет мне:

— Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве!
Так что я не выдержал и сам хихикнул. Успех был потрясающий, фе­номенальный. Ни до, ни после я не слыхал по своему адресу такого гро­хота всплесков. А дальше пошло crescendo 

… Когда в инсценировке Саль­ери отравил Моцарта — театр выразил свое удовольствие по этому пово­ду одобрительным хохотом и громовыми криками: „Biss!!!“
Крысиным ходом я бежал из театра…»

«В 1921 году переехал в Москву, где служил в газетах репортером, затем фелье­тонистом».

«— Вы мне обещали сегодня дать денег, — сказал я и вдруг в зеркале увидал, что я похож на пса под трамваем.
— Нету денег, — сухо ответил заведующий, и по лицам я увидал, что деньги есть.
— У меня есть план рассказа. Вот чудак вы, — заговорил я тенором, — я в понедельник его принесу к половине второго.
— Какой план рассказа?
— Хм… В одном доме жил священник…
Все заинтересовались. Праздношатающиеся подняли головы.
— Ну?
— И умер.
— Юмористический? — спросил редактор, сдвигая брови.
— Юмористический, — ответил я, утопая».

«В годы 1922–1924, продолжая газетную работу, писал сатирические по­ве­сти и роман „Белая гвардия“».

«— Бога ради, — ответил Рудольфи, — я просто так, — и добавил: — Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется каждый день и лежит на полу возле керосинки. Вы — трудный человек! — Затем он резко изменил голос и заговорил сурово: — Ваш роман Главлит не пропустит, и никто его не напечатает. Его не примут ни в „Зорях“, ни в „Рассвете“.
— Я это знаю, — сказал я твердо.
— И тем не менее я этот роман у вас беру, — сказал строго Рудольфи (сердце мое сделало перебой), — и заплачу вам (тут он назвал чудовищ­но маленькую сумму, забыл какую) за лист. Завтра он будет перепеча­тан на машинке».

«В 1925 году по канве этого романа написал пьесу, которая в 1926 году по­шла в Московском Художественном театре под названием „Дни Тур­би­ных“ и была запрещена после 289­-го представления».

«Вместе с надвигающимися сумерками наступила и катастрофа. Я про­читал:
„Б а х т и н (Петрову). Ну, прощай! Очень скоро ты придешь за мною…
П е т р о в. Что ты делаешь?!
Б а х т и н (стреляет себе в висок, падает, вдали послышалась
гармони…)“
— Вот это напрасно! — воскликнул Иван Васильевич. — Зачем это? Это надо вычеркнуть, не медля ни секунды. Помилуйте! Зачем же стрелять?
— Но он должен кончить самоубийством, — кашлянув, ответил я.
— И очень хорошо! Пусть кончит и пусть заколется кинжалом!
— Но, видите ли, дело происходит в гражданскую войну… Кинжалы уже не применялись…
— Нет, применялись, — возразил Иван Васильевич, — мне рассказы­вал этот… как его… забыл… что применялись… Вы вычеркните этот вы­стрел!..
Я промолчал, совершая грустную ошибку, и прочитал дальше…»

«Следующая пьеса, „Зойкина квартира“, шла в Театре имени Вахтангова и была запре­щена после 200-го представления».

«Итак: я согласился на переделки. Но вовсе не затем, чтобы устроить три акта. Я сейчас испытываю головные боли, очень больной, задер­ганный и затравленный сижу над переделкой. Зачем? Затем, чтобы уб­рать сцену в МУРе. Затем, чтобы довести «Зойкину» до блеска. Затем, чтобы переносить кутеж в 4-й акт. Я не нанимался решать головоломки для студии. Я писал пьесу!»

«Следующая — „Багровый остров“ шла в Камерном театре и была запре­щена приблизительно после 50-го представления».

«Но когда германская печать пишет, что „Багровый остров“ — это „пер­вый в СССР призыв к свободе печати“ („Молодая гвардия“, № 1, 1929), — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писатель­ский долг, так же как и призывы к свободе печати».

«Следующая — „Бег“ была запрещена после первых репетиций в Моск[ов­ском] Художественном театре».

«…В договорах МХАТ существует твердо принятый вообще тяжелый, а для меня ужасный пункт о том, что в случае запрещения пьесы автор обязан вернуть аванс (я так уже возвращаю тысячу рублей за „Бег“)».

«Следующая — „Кабала святош“ была запрещена сразу и до репетиций не до­шла».

«М о л ь е р. С чего ты взял, что я тебя люблю? Ты болтун. Меня никто не любит. Меня раздражают, за мной гоняются! И вышло распоряжение архиепископа не хоронить меня на кладбище. Стало быть, все будут в ограде, а я околею за оградой. Так знайте, что я не нуждаюсь в их кладбище, плюю на это! Всю жизнь вы меня травите, вы все враги мне».

«Через 2 месяца по запрещении „Кабалы“ (в мае 1930 года) был принят в Мос­ковский Художественный театр на должность режиссера, находясь в которой написал инсценировку „Мертвых душ“ Гоголя».

«Как только меня назначили в МХТ, я был введен в качестве режиссера-ассистента в „М[ертвых] д[ушах]“ (старший режиссер Сахновский, Телешева и я). Од­ного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной пригла­шенным инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге еще Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу. Хорош дебют? Долго тут рассказывать нечего. После долгих мучений выяснилось то, что мне давно известно, а мно­гим, к сожалению, неизвестно: для того чтобы что-то играть, надо это что-то написать. Коротко говоря, писать пришлось мне».

«В марте 1931 года был принят кроме режиссуры и в актерский состав Москов­ского Художественного театра».

«Дорогой и многоуважаемый Константин Сергеевич! Я ушел из ТРАМа 

, так как никак не могу справиться с трамовской работой. Я обра­щаюсь к Вам с просьбой включить меня, помимо режиссерства, также и в актеры Художественного театра».

Резолюция Станиславского: «Одобряю, согласен. Говорил по этому по­воду с Анд[реем] Серг[еевичем] Бубновым 

. Он ничего не имеет про­тив. 19 апреля 1931 года». 


ТРАМ — Театр рабочей молодежи.
В это время Андрей Бубнов — член Оргбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и руководитель Народ­ного комиссариата просвещения РСФСР.