Начало здесь

Из  книги «Публичная профессия» (СГУ, 1998)

 

 

 

Так называли меня в редакции.

 

 

Дело в том, что я очень любила ездить в командировки. И где-то с апреля по октябрь, то есть начиная с сева, заготовки кормов и кончая уборкой урожая, из них не вылазила.

 

 

У нас с Казаковым выработалось что-то вроде игры: он с закрытыми глазами тыкал пальцем на карте в какую-нибудь точку Саратовской области, и я с готовностью тут же отправлялась на вокзал брать билет в эту Тьмутаракань.

 

 

Невзирая на дожди, слякоть, хлябь, распутицу и так далее. Ольга — жена Казакова — рассуждала вслух, пытаясь понять причины этой моей добровольной ненормальности:
- Молодая... Энергии много.
Но всего этого было мало, чтобы объяснить. Командировка в глухую дыру где-нибудь в заволжской степи, от которой до ближайшего районного центра ехать на перекладных часа два, где шага не ступишь, чтобы не утонуть в грязи, или задыхаешься от сухой горячей песочной пыли — это для всех было сущим наказанием, от которого каждый увиливал, как мог.

 

 

Это можно было воспринимать в крайнем случае философски, как неизбежное зло, или нудно-патриотично, как исполнение своего профессионального долга. Для меня же это было радостью, глотком свободы, подарком судьбы.

 

 

Во-первых, командировки давали мне ощущение своей значимости. Я как бы вырастала в собственных глазах, когда взрослые, умудрённые опытом люди доверяли мне, 19-летней девчонке, (я с третьего курса филфака перевелась на заочное, училась и работала штатным корреспондентом молодёжной редакции областного радио) свои беды, проблемы, просили разобраться в каком-то вопросе, кого-то наказать, кому-то помочь. Мой приезд всегда был событием.
- Корреспондент... Из самой области...

 

 

Люди как-то внутренне подтягивались, старались выглядеть лучше, чем они есть.

 

 

Я не привыкла к такому уважительному отношению в обычной городской жизни, и меня это грело.
Во-вторых, каждая поездка — это была масса новых впечатлений, встреч в пути, дорожных исповедей, целый калейдоскоп новых лиц, типажей, образов жизни — всё это давало пищу для размышлений, зарисовок в блокноте и весьма разнообразило мой внутренний мир. В детстве я нигде не бывала, родители никуда не возили меня на лето, Москву и Ленинград я увидела впервые в 18 лет. И эти поездки в забытые богом места, где я сама как бы и выполняла временно роль Бога, вернее, его посланца, компенсировало в чём-то мою охоту к перемене мест, тягу к путешествиям, к чему-то новому, неизведанному.

 

 

Так приятно было, «из дальних странствий возвратясь», ворваться в редакцию с полным ворохом впечатлений, задумок, бродячих сюжетов и услышать:
- А, лягушка-путешественница приехала! Ну, выкладывай, что там у тебя, командировочная твоя душа...
Помню первую свою командировку. Мне поручили проверить письмо из одного посёлка, в котором жители жаловались на кассиршу сельпо, беззастенчиво обсчитывающую покупателей. Я поехала, преисполненная сознания важности доверенной мне миссии. Никто мне не объяснил, как нужно проверять подобные письма. Презирая всякие экивоки, я подошла с микрофоном к этой самой кассирше и с прямотой древнего римлянина ей рубанула:
- Говорят, что Вы обсчитываете покупателей. Это правда?

 

 

Когда я принесла эту плёнку главному редактору и он услышал этот мой, с позволения сказать, вопрос, то в ужасе схватился за голову. Но, услышав ответ кассирши, остолбенел ещё больше. Кассирша с той же непосредственностью доверительно со мной поделилась в микрофон:
- Да всяко бывает. Когда мы их обсчитам, когда они нас.
Получилось, как в рубрике Галки Галкиной: «Каков вопрос — таков ответ». Казалось бы, задание выполнено, письмо проверено, всё предельно ясно. Мы — их, они — нас. Эта бесхитростность и простота, что хуже воровства, чем-то даже подкупала. Человек подставляется, бери его голыми руками. И это смущало.
Моё интервью так и не увидело свет.
Вообще прямота и правдолюбие в таких вещах нередко выходили мне боком. Время было такое, что требовало лакировочных очерков о передовиках, засахаренных рубрик «Расскажу о хорошем человеке», слащавых «подводок» и жизнеутверждающих концовок. А жизнь в эти искусственные рамки никак не вмещалась.
Ну, скажем, посылали меня сделать материал о каком-нибудь передовом комбайнере или трактористе.

 

 

Я должна создать из него яркий положительный образ, пример для подрастающего поколения. А это чаще всего дурак дураком, который двух слов связать не в состоянии. Бьёшься с ним, как рыба об лёд. Наконец терпение лопается.
- Вы, очевидно, хотите сказать так-то и так?
-М-м...
- Повторите, пожалуйста. (Заставляешь повторить за собой. Записываешь только его ответ).
- Вы, очевидно, думаете то-то и то-то?
- Угу.
- Повторите за мной, будьте добры. (Записываешь).
И вот такое, с позволения сказать, скроенное из лоскутков, причём, собственных, интервью потом монтируется, вырезаются паузы, лишние междометия, всё это соединяется воедино, сдабривается музычкой, обрамляется бодрым голосом диктора и — вперёд, в эфир.

 

 

И даже неплохо порой слушается. Но ты-то знаешь всю подноготную, всю эту грязную кухню, где готовится подобная стряпня, «лепятся» все эти псевдоположительные герои.
Жёг стыд за свою профессию, в которой нужно было врать, фальшивить, закрывать глаза на очевидное и делать вид, как свите голого короля, что существует то, чего нет. Это стало в конце концов для меня невыносимым.
Последней каплей стало задание  взять интервью у матери Героя Советского Союза А. Хользунова, чьим именем названа саратовская улица. Надо было сделать одну из тех парадных показушных передач, которыми пестрел наш местный эфир в те годы.
Я застала старую, одинокую плачущую женщину, которая сидела уже несколько дней голодная, без молока и хлеба. Она жаловалась мне на пионеров школы имени её сына, которые забыли про неё и давно не навещали, высказывала ещё какие-то обиды. Я пошла в магазин и купила ей продуктов (потом моя начальница мне выговаривала, что я не должна была этого делать, что это не моя обязанность. Вроде как я этим – в её глазах – подрывала авторитет редакции).
Поев, женщина немного успокоилась, и я включила «репортёр» (так тогда назывались громоздкие, в 5 кг весом, редакционные диктофоны).

 

 

Она стала вспоминать свою жизнь, погибших на войне мужа и троих сыновей. Они все были для неё равны – и герои, и негерои. Вспоминала и плакала. Я запомнила один эпизод: как младший сын всегда дарил ей весной сирень – её было полно в окрестных двориках.

 

 

Когда шла война, сирень, ничуть не считаясь с этим, цвела особенно пышно – рвать её было некому. Весной 45-го мать получила последнюю похоронку. Когда мы разговаривали, кусты сирени кудрявились и колыхались за окном. Она всхлипнула: «Теперь мне уже мой сыночек сирень не принесёт». Меня поразило тогда: ведь больше 30 лет прошло, а для неё всё было словно вчера...

 

 

Я не могла делать из её рассказа «парадный» репортаж, я написала всё как есть. Мой материал исчеркали, заставили всё переписывать. Но самое дикое было на монтаже, когда звукорежиссёр, ругаясь, вырезал каждый всхлип женщины на плёнке, убирая, по его выражению, «сопли». Тогда делали так называемый «кровный» монтаж, то есть вырезали слово (даже междометие), если оно в чем-то противоречило идеологии. Все передачи должны были кончаться оптимистически. Матери героев плакать не должны, они должны были гордиться своими сыновьями. Меня жёг стыд за ту искорёженную редакторами передачу, где правду заменили фальшью.
Как я ненавижу этот тупой, самодовольный, толстокожий оптимизм, не желающий слышать чужую боль, равнодушный и нетерпимый ко всему, что нарушает его сытое благополучие. Извечное «сделайте мне красиво». Главное, чтоб мой взгляд, мой слух ничто не оскорбляло, не тревожило, не царапало, а что там, как там на самом деле – наплевать. «Кто плачет там? Мне слёзы не видны...»
Сколько сюжетов было под запретом! Я часто ходила мимо интерната слепых, который был тогда в подвале на Вольской, и мне захотелось сделать передачу о его обитателях.

 

 

Моё начальство пришло в ужас. Нельзя!  Негатив.
На такие вещи было Табу. О старой, больной брошенной всеми женщине, которая ведёт себя не как мать героя – нельзя. Надо врать. О каком-нибудь идиоте-передовике, который двух слов не свяжет, надо писать, приукрашивая, сочиняя ему «образ», подгоняя под модель «нашего современника». Мне стало тошно, и я ушла с радио, хотя в принципе очень любила эту работу.

 

 

 

Мне нравилось записывать людей, как бы фотографировать их голоса, их неповторимые интонации. Мне даже расшифровывать записи нравилось, хотя это была очень кропотливая, нудная работа: каждое слово с плёнки надо было переносить на бумагу, чтобы потом из этой «прямой речи» выбирать нужное.
В командировках порой случались весьма забавные случаи. Однажды наша группа выехала в Базарный Карабулак.

 

 

Мне выделили одноместный номер в гостинице. Я никак не могла отпереть ключом дверь и попросила помочь шофёра. Он открыл, но ключ не вернул, а положил себе в карман, сообщив, как о  чём-то обыденном:
- Сегодня вечером я к тебе приду.
Я обомлела от такой наглости. А он уже скрылся с моим ключом в кармане. И найти его было нигде невозможно. Что делать? Погоревав, я пошла к администратору и, объяснив, в чём дело, попросила дать другой номер. Мне дали общий, на десять человек, где спать пришлось на раскладушке почти под столом. Но зато в безопасности. А в мой номер поселили какую-то почтенную начальницу из гороно преклонных годов.
В двенадцать ночи шофёр на цыпочках прокрался в мой бывший номер и открыл дверь своим ключом. После непродолжительной схватки он вылетел оттуда, сопровождаемый дикими криками, бранью и тяжёлыми предметами гостиничного обихода. Всё это начальница гороно громогласно рассказывала администрации поутру, явно гордясь собой. Шофёр ходил, прикрывая синяк на скуле. Я злорадно хихикала.

 

 

 

Вообще это был самый больной вопрос в командировках — страх насилия. Жизнь подставляла ловушки на каждом шагу. То автобус сломался и высадил меня в поле, откуда приходилось добираться до места в кромешном мраке. То номер в гостинице не был заказан заранее, меня встречала на двери табличка «Мест нет», и некуда было идти на ночь глядя.
Помню, ехала в село Терновку, там от автобуса очень долго надо было идти пешком. Была зима, сильный мороз, поднялась пурга, «репортёр» натирал плечо и оттягивал руку, ноги и руки замёрзли. Меня то и дело обгоняли машины, притормаживая:
- Девушка, садитесь, подвезу.

 

 

Но я, помня мамины наставления «в машину ни к кому не садиться», стойко отвергала помощь и продолжала свой крестный путь. Наконец силы оставили меня. «Всё, больше не могу, - думала я. - Сейчас упаду тут и замёрзну. И в газете напечатают некролог: «Смерть вырвала из наших рядов...»
Когда очередная машина притормозила возле меня, я не выдержала и влезла в её тёплое нутро. Но на всякий случай, чтобы нейтрализовать возможные поползновения шофёра, стала говорить ему предостерегающим тоном, какой я большой человек и по какому важному заданию еду. И что за мной стоит большое начальство, и оно в курсе моего маршрута, и что в случае чего...

 

 

Мне этого показалось мало, и я незаметно вытащила из футляра микрофон, выпрямив его штатив во всю длину: если он вдруг что — я его сразу микрофоном по башке, была такая тайная мысль...

 

 

Всю дорогу я напускала на себя грозный вид для пущей важности, одним глазом опасливо косясь на шофёра, шарахаясь от каждого его случайного движения. Эта поездка утомила меня больше, чем ходьба пешком по заметённому снегом полю. Шофёр слушал мою болтовню молча, не проронив ни слова. Непонятно было, что у него на уме.
Наконец, слава богу, добрались до посёлка. Я достала из кармана горсть монет — с деньгами у меня тогда было туго — и стала отсчитывать их водителю. Он отстранил мою руку и сказал, широко улыбнувшись во весь свой щербатый рот:
- Конфеток себе на них поди купи.
И уехал. А я осталась на дороге с деньгами в кулаке и со стыдом в сердце. Хороший ведь человек оказался! А я его хотела микрофоном... Нет, всё-таки, что ни говори, а хорошие люди чаще попадались.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/176553.html