***

Стояли теплые дни лета 1939 года. Уже отошли белые ленинградские ночи, когда не спалось. Как хорошо, что сданы последние экзамены. Вот и фотография на память. На лестнице военно-морского госпиталя КБФ стоят преподаватели в морских фуражках и белых кителях. Рядом с ними группа выпускников 2-х годичной школы медсестёр. Среди них и она, молоденькая украинская девушка Мила. Врачи заметили эту скромную, прилежную в учёбе и работе девушку. Знания она показала отличные, а рука у неё была лёгкая – всё получалось хорошо. Её оставили работать в этом госпитале, расположенном в пригороде Ленинграда со странным названием Мартышкино. На душе у Милы было радостно. Она самостоятельный человек, получает зарплату. С первой же получки выслала деньги маме, что осталась на Украине. А газеты и радио сообщали тревожные вести. 1 сентября 1939 года фашистская Германия напала на Польшу и оккупировала её. Началась советско-финляндская война 1939-1940 годов. Зима была суровой: снежной и морозной. В госпиталь стали поступать с карельского фронта раненые, обмороженные. Летом 1940 г. вместе с врачами и медицинскими сёстрами Мила участвовала в развёртывании плавучего госпиталя на турбоэлектроходе «Вячеслав Молотов». Советские войска вошли в Эстонию, Литву, Латвию, а корабли КБФ в порты Прибалтики. Ожидали раненых. Но, к радости, обошлось без крови. Сёстры любовались прекрасным лайнером. Море спокойное и ласковое. Всё впечатляло: и сам лайнер и необычный госпиталь на судне. Широкие лестницы-трапы, просторные салоны, зеркала в позолоченных рамах. Сверкающая сантехника. Окончилась Прибалтийская компания. Медсестру Милу направили в военно-морской госпиталь на полуострове Ханко, туда, где начинаются Ботнический и Финский заливы. Работа нравилась, зарплата хорошая. Молоденькая, жизнерадостная, в работе требовательная – исполняла обязанности старшей сестры отделения. Снабжение было хорошим, и Мила имела возможность хорошо одеваться и маме высылать немного денег.
В июне 1941 года Миле предоставили отпуск, и она поехала на Украину навестить маму. Встреча была радостной, а через два дня началась война.



***

1941 год, 9 класс окончен и окончен хорошо. Большинство оценок - пятёрки, троек нет. Значит, поставленную перед собой задачу я выполнил. Решил 10 класс окончить на «отлично» и тем самым облегчить себе задачу поступления в институт. То, что буду учиться в институте – это однозначно. Не потому, что я не любил физическую работу, работу рабочих. Нет. Несколько лет тому назад отец привёл меня в свой цех, показал работу рабочих различных профессий, да и сам я ко многим работам, где это было возможно, приглядывался. Труд рабочего мне казался простым. Больше нравилось что-то придумать, рассчитать. Решил уже, что буду учиться в том же институте, индустриальном, который окончил мой отец.
А пока летние каникулы и нужно хорошо отдохнуть. Как обычно, отдых проводил на Волге, где у нас имелась моторная лодка. И вдруг, как снег на голову. Война! Немцы вторглись на Украину, в Белоруссию, Прибалтику. И эти сводки Совинформбюро: идут тяжелые бои, Красная армия оставляет один город за другим, не успеваешь переставлять на карте флажки. Как же так, почему так неожиданно, почему героическая и непобедимая Красная армия отступает? Что делать? На душе тяжело, душа мечется. Отец тоже помрачнел, дольше находится на работе, о Волге и отдыхе забыл. Что-то и нам, мальчишкам, нужно делать. Как-то стихийно мы потянулись к родной школе, там уже собрались учителя. С нами прощается учитель истории Михаил Гаврилович Давыдов, завтра он отправляется на фронт. Принимается решение ехать в колхоз, помогать в уборке урожая. И вот мы в колхозе, в руках у нас серпы, которые раньше мы видели только на картинках. Мы с Борисом рядом не только в работе, но и в еде и во сне. Убираем просо и нам очень мешает дождь, который, как обычно, не вовремя льёт и дождик обложной, идёт уже несколько дней. Работали месяц. В памяти осталась ещё пшенная каша на воде, которую нам давали ежедневно в глиняных горшках. Размажешь ложкой кашу по стенкам глиняного горшка, посмотришь … и скушаешь, молодой организм требует пищи. Вернулись в Куйбышев и после недельного отдыха вновь отправились в колхоз, на этот раз недалеко от Куйбышева. Преподаватели провели с нами беседу о необходимости хорошего поведения и намекнули, что колхоз этот недавно раскулачен. Как это понимать – колхоз раскулачен?! Девчата работали в поле, занимаясь прополкой. Помню, что с непривычки у них у всех первую неделю болели спины. Ребята окучивали сады вручную, лопатами. Погода была солнечная, жаркая, работали, раздевшись, и я тогда впервые «сжег» себе спину. Здесь я ещё раз убедился, какой хороший парень Борис Соснин. И дело не в том, что он лучше понимал жизнь, был приспособлен быстро ориентироваться в конкретной житейской обстановке, не то, что я, выращенный в «тепличных» условиях. Я обнаружил у него стремление позаботиться о товарище. Спали мы все в ряд на сене, и сена у нас было вдоволь, и место не с краю, и отличный белый хлеб, который нам давали в достатке.
Работая, мы, и ребята, и девчата, обратили внимание на одну странность – в деревне той не было детей нашего возраста. Не может же такого быть, в деревне рожают даже чаще, чем в городе. Но днём деревня была как вымершая. Взрослые и мы на работе, а где же местные ребята? Однажды мы отпросились на воскресенье домой в Куйбышев помыться, сменить одежонку. Довольно долго шли пешком до конечной остановки трамвая, а затем на трамвае по домам. Возвращались в понедельник рано, рано утром с первым трамваем, и, подходя к деревне, услышали голоса, звуки музыки. Для нас это было странным, в городе в это время предутренняя тишина. Подошли поближе, загадка разрешилась – то гуляла и плясала всю ночь до утра деревенская молодёжь. Есть, оказывается, в деревне и парни и девки. Когда же наш классный руководитель Куличкова на правлении колхоза подняла вопрос об участии в работах местной молодёжи, то в ответ послышались гневные протесты: «Вы наших детей не трогайте, мы своих детей вам не дадим!» Мы это восприняли спокойно, продолжали работать и пить молоко с белым хлебом.
В конце сентября мы возвратились в Куйбышев. Немцы достигли ближних рубежей обороны Москвы. Пошли разговоры среди жителей о том, что Правительство страны переезжает в Куйбышев.
В нашей школе уже развёрнут госпиталь. Класс разделился: часть пошла в одну школу, часть в другую, как кому было удобнее. Мы с Борисом в одной школе – двухэтажной, деревянной, старой. С 1 октября начались занятия. Вскоре меня избрали секретарём комсомольской организации школы, причём число голосовавших оказалось больше на один голос, чем комсомольцев. То Борис Соснин поднял две руки! Друг – он всегда друг!
Как-то среди занятий меня вызвала директор школы. – Быстрее, быстрее, - сказала она, - возьмите ещё двух комсомольцев и поезжайте в клуб им. Дзержинского. Торопитесь! Зачем? Она не знает. Приезжаем в клуб им. Дзержинского и уже в вестибюле нас тоже торопят: - Скорее, вы последние, сейчас начнут. Весь зал заполнен молодёжью. На сцене за столом один человек – секретарь ЦК ВЛКСМ Михайлов. Он объявляет, что сейчас перед комсомольским активом г. Куйбышева выступит всесоюзный староста М.И. Калинин. Это была, как потом писали, знаменитая речь Калинина, в которой он призвал комсомольцев не хныкать по поводу отступлений Красной Армии, а конкретными делами помогать ей и готовить себя к защите Родины. 7 ноября 1941 года я последний раз участвовал в праздничной демонстрации. Демонстрация была многолюдной, так как слухи о переезде Правительства в Куйбышев подтвердились. Когда наша колонна подошла к трибуне, движение приостановилось, навстречу прорвалась толпа народа посмотреть на членов Правительства. Пока восстанавливали порядок, я рассмотрел на трибуне Калинина, Ворошилова, Димитрова. Калинин подошёл к краю трибуны и спокойно сказал: - Проходите, проходите товарищи. И колонна двинулась дальше. А после ноябрьских праздников к нам в класс вошёл молодой симпатичный моряк в кителе с серебряными нашивками на рукавах. Это был врач – преподаватель Бакинского военно-морского медицинского училища, который предлагал нам поступить в это училище. Из его речи я выделил главный аргумент – правдоподобный и убедительный: - Всё равно, ребята, вам войны не избежать! Агитацию врача поддержал военкомат, прислав всем ребятам, кроме Гены Майченкова, повестки о призыве на военную службу и направлении нас в БВММУ. В отношении меня это было незаконно, так как мне не было ещё и 17 лет. Но шла война! Часть согласилась идти в БВММУ, часть в другие училища. Оставался один Гена Майченков, он был с 1925 г. и ему в военкомате сказали твёрдое «нет». Расставаясь со мной, он был грустным, ему было неудобно. Но я сказал: «Гена, ты не переживай, что мы уходим, а ты остаёшься. Воспользуйся нашим отсутствием. Окончи 10 класс, поступи в институт. Это даст тебе возможность выйти в люди». Провожал меня отец. Он дал мне 500 рублей, хотя я и отказывался. Это были последние деньги, которые дали мне родители. В дальнейшем они оказывали мне родительскую помощь, но уже не в денежной форме. Слова отца, сказанные мне тогда, помню – «Ты прости меня, сын, что тебе приходится идти на войну, а не мне». «Ну что ты, папа», - ответил я, - «разве я смогу заменить тебя здесь, на заводе». Сейчас, по прошествии 58 лет, я думаю, что отцу ничего не стоило оставить меня в тылу. Уж в нашем-то районе он был известной личностью. Достаточно было одного слова райвоенкому. Устроил бы к себе на завод, где бы я получил бронь. Но он не сделал этого, и правильно. Шла народная война. Погибали дети известных и совсем неизвестных отцов.
В середине ноября группа самарских парней в скором поезде двинулась в … Ташкент. Иным путем по железной дороге в Баку проехать уже было нельзя. Из Ташкента в Красноводск и далее через Каспий в Баку.


***

Радио – этот черный круглый диск голосом Молотова возвестило о нападении фашистской Германии на нашу страну. Немецко-фашистские войска за несколько дней глубоко вторглись на Украину, Белоруссию и Прибалтику. Быстро собрала Мила свой чемоданчик и в обратный путь на Ханко, в военно-морской госпиталь, выполнить свой долг. Поезд шёл медленно, под частыми бомбёжками немецких самолётов. Машинист тревожными гудками предупреждал о новом налёте. Поезд останавливался, пассажиры выскакивали из вагонов и бежали прочь подальше от состава, падали под кустами, а чаще прямо в поле на землю. Немец бомбил состав и обстреливал людей из пулемётов. Каждый раз кто-то не поднимался с земли. Однажды не поднялась девушка, лежащая рядом с Милой. Живые возвращались в вагоны, поезд медленно трогался до следующего налёта, когда всё повторялось сначала: тревожные гудки паровоза, рёв немецких самолётов, свист и разрывы авиабомб. В спокойные минуты и часы Мила садилась на ступеньки вагона и смотрела на «проплывающий» мимо пейзаж. Так легче было скоротать время. Наконец прибыли в Ленинград, который тоже бомбили. – «Отправьте меня на Ханко», - требовала Мила, - «я медсестра военно-морского госпиталя». Так продолжалось несколько дней, пока командир-моряк тихо сказал: - «Сестрица, это невозможно. Военно-морскую базу на Ханко ликвидировали. Идёт тяжёлая эвакуация личного состава. Кто и что дойдёт до Ленинграда, неизвестно». – «Тогда направьте меня на фронт, в другой госпиталь!» Это было быстро сделано, и Мила оказалась в военно-морском госпитале в районе Мартышкино.

***

1 декабря 1941 года начались занятия. Бакинское военно-морское медицинское училище только создавалось. Мы его первый набор и будем первым выпуском. Училище располагалось в хорошем трехэтажном здании. Здесь были и кубрики для размещения, и учебные классы, и кухня со столовой. Перед училищем был сквер, где мы проводили утреннюю физзарядку. Специальных занятий по физической подготовке не было. Первым делом прошли санитарную обработку. Мы сдали гражданскую одежду, нас постригли наголо. После помывки одели повседневную морскую одежду, «робу» – рабочее платье, сшитое из суровой хлопчатобумажной ткани. Тут выяснилось, что среди курсантов значительная группа русских, немало азербайджанцев, есть украинцы и армяне. Кроме бывших школьников была небольшая группа матросов, уже послуживших на флоте, а кое-кто и участвовал в боях. Они были заметно взрослее нас, уже мужчины. Нас разбили на взводы, и получилось две роты по три взвода в каждой. Размещались роты в противоположных крылах здания, и мы почти не контактировали друг с другом, так как всё время находились в строю или на занятиях. Никаких кружков, никаких секций, никакой самодеятельности. Для них просто не было времени. Первые шесть месяцев нас никуда не пускали. Переносил я отрыв от дома нормально, тоски не ощущал, учебную и физическую нагрузку переносил легко. Последнему способствовало моё занятие физкультурой и спортом в школьные годы. К тому же мы понимали, что идёт жестокая война, а мы учимся в хороших условиях. Война тогда нами в Баку почти не ощущалась. Вскоре приняли присягу и нам выдали оружие – трёхлинейные винтовки, из которых мы ни разу не выстрелили. Командование практиковало марш-броски на 15-20 км. Рано утром, ещё не рассвело – тревога и вперёд! Периодически подавали команду: «танки справа, танки слева». Мы рассыпались, ложились. Я ещё тогда подумал: что толку с винтовкой против танка. А может быть, нам просто давали передохнуть. Кормили в училище хорошо. В связи с этим вспоминается, что первое время мы в столовой ели мало. У нас был хороший буфет, где продавались вкусные изделия вроде печенья, бисквита, пирожных, а главное экзотические фрукты – мандарины. Мы, уроженцы Среднего Поволжья, до войны видели их редко. И решили этот пробел исправить. Стоили мандарины дёшево, мы покупали их ящиками и уничтожали во время самоподготовки. Утром уборщицы выметали горы мандариновых корок. Это дошло до начальника училища, военврача II ранга Фрадкина, и он прикрыл лавочку, то бишь буфет. Мы стали есть положенную нам курсантскую пищу. Занятия были хорошо организованы, привлечены опытные преподаватели. Для практических занятий была отличная база – больница им. Семашко, крупное лечебное учреждение, где нам всегда были рады. Значительная часть медперсонала была мобилизована. Позволяли делать всё, что можно было позволить. Работали в перевязочной, ассистировали на операциях и даже давали эфирный масочный наркоз. Больница была большая, и мы имели возможность видеть, участвовать в обслуживании больных с самыми различными заболеваниями. Много давали нам ночные дежурства с опытными хирургами. Бывал на операциях, обходах, разборах, которые проводили известные хирурги-профессора Топчибашев и Эфендиев. Особое внимание уделялось хирургии, терапии и инфекционным болезням. Не было у нас детских болезней, акушерства и гинекологии.


Всё дело в сучке

Решая кроссворд, нужно было ответить на вопрос: какую оперу написал русский композитор Даргомыжский. Ответ я дал, так как ещё до ВОВ в Самаре школьником слушал его оперу «Русалка». Вспомнил, хотя и не совсем точно, слова из арии мельника:

Если б милые девицы
Все могли летать, как птицы,
И садиться на ветвях,
Я желал бы быть сучочком.
Никогда я б не сгибался,
Вечно ими любоваться,
Был счастливей всех сучков.

Даргомыжский правильно подметил значение сучка в жизни. И вспомнился далёкий случай. В больницу им. Семашко г. Баку была доставлена девочка – азербайджанка. Там же, в приёмном покое, она была осмотрена. Подросток по среднеевропейскому понятию, 12-13 лет. Мать девочки заметила, что её дочь слегка испачкана кровью. Это испугало мать, жительницу азербайджанского села, и она привезла дочь в больницу. По словам матери, шалунья-дочь играла, лазая по дереву. Спускаясь, (Заметьте, у Даргомыжского мельник мечтал, чтобы девицы порхали по ветвям. В нашем же случае, по словам матери, девица спускалась по ветвям) и натолкнулась на сучок. Мать настойчиво просила врачей выдать справку о сучковом происхождении «травмы». Осмотревший девочку врач установил, что она стала женщиной, и виноват в этом не сучок ветви, а мальчишка-шалунишка.

Две судьбы
« Из тонких нитей соткан мир…»

Мимо меня по коридору хирургического отделения санитарки на каталке везли в палату больную. По коротко остриженным волосам было видно, что это брюнетка. Большие тёмные глаза азербайджанки выражали безысходную тоску. Рот полуоткрыт. Даже под простынею, которой она была покрыта, было заметно, как она истощена – кости и кожа. Черты лица заострены, горящие, а точнее, сгорающие от безысходности глаза. Картина раневого истощения. Невольно подумалось – как ведьма.
- Какая страшная женщина, бедная, - сказал я.
- Знали бы вы её раньше, - ответила сестра, - видели бы вы, какой красавицей она была. Высокая, с прекрасными чертами лица, огромными тёмными глазами и копной густых, чёрных, как смоль, волос, локоны которых ниспадали на плечи и грудь.
- Что же случилось с ней?
- Жизненная трагедия – вздохнула с печалью сестра.
Муж этой женщины, командир Красной Армии, был на фронте. В Баку же жизнь в 1941 году – начале 1942 года была, по крайней мере внешне, мирной. Молодая красивая азербайджанка с лучистыми тёмными глазами решила, что красота создана не для войны, а для наслаждения. За красоту нужно платить особую плату. К тому же, нашлись такие, которые утверждают, что красота не может принадлежать одному. У красоты много поклонников, тем более что муж далеко на Западе, за Кавказскими горами. А там, на Западе, шли жестокие бои. Часть, в которой воевал муж азербайджанской лани, понесла потери и отводилась в тыл на переформирование. У командира Красной Армии появилась возможность на пару дней заглянуть домой в Баку, повидать жену. И повидал!
Фронтовик предательства не перенёс. Он разрядил в предательницу всю обойму пистолета ТТ. Но рука при этом у командира сильно дрожала, и не все пули попали в тело красавицы. Её срочно прооперировали. В отделении лежит давно. Раны хотя и медленно, но заживают. Однако психическая травма, безысходная тоска сделали своё дело. На поправку она не шла.
В той де большой палате лежала молодая и красивая женщина. Сразу можно было определить, что она русская, хотя и местная. Светлое лицо, светлые глаза. К тому же блондинка. Мы, молодые и здоровые, приходя в палату, всегда подходили к ней и накоротке беседовали. Она замужем, муж-лётчик на фронте. Несколько лет тому назад она со своим женихом – курсантом лётного училища каталась на коньках на льду реки и угодила в полынью. После этого болели суставы ног, и вот результат – у неё анкилоз, то есть неподвижность в коленных суставах, ходить не может. Несмотря на больничную обстановку, чувствовалось, что она следит за собой, всегда приветлива и не прочь пошутить с нами. Врачи обещали вернуть ей подвижность ног, и она верила в это и ждала операции.
Придя в очередной день в палату, я сразу заметил, что блондинки нет. Она же не ходячая. Подошёл к санитарке, убиравшей палату и, указывая на пустую койку, спросил: «А где наша больная?» С улыбкой на лице санитарка ответила: «Домой отпустили. Муж-лётчик с фронта приехал. Всё отделение с восхищением смотрело, как лётчик на руках нёс свою жену!

После шестимесячного карантина нам устроили культпоход в парк «Роте - фане», а в дальнейшем предоставляли в субботу и воскресенье увольнение в город, не всем, конечно сразу, а по очереди. Так что в городе за год учёбы я был всего несколько раз и смог узнать только центр Баку. Хорошо помню набережную, Торговую улицу, центральный кинотеатр, парк имени С.М. Кирова. Пребывание в училище облегчалось присутствием рядом моего школьного друга – Бориса Соснина. Мы были с ним в одном взводе, спали в одном кубрике и наши кровати стояли рядом. Должен сказать, что военкомат в Самаре прислала нам повестки не совсем законно. Мы были непризывного возраста. Кроме того, учиться в училище по призыву не положено, и нам предложили написать заявление о приёме в училище. Некоторые отказались, и их отправили домой. Так что считается, что я пошёл служить добровольно. Мы уже учились несколько месяцев, а с фронта приходили вести одна тревожнее другой. Немцы захватили Ростов на Дону, подошли к Кавказу. Их танки рвались к Волге. Была ещё весна 1942 года, когда однажды на утреннем построении командир роты техник-лейтенант Бирюков зачитал фамилии курсантов, которые должны выйти из строя. Вышла половина роты. Остальным приказали следовать на занятия. И я, и Борис Соснин остались в строю. Возвратившись с занятий и войдя в расположение роты, мы поняли, что что-то случилось важное. В коридоре кучи мусора, в кубриках беспорядок, тумбочки перерыты. Я не обнаружил своей бритвы. Вместо неё лежала записка: «Гена, прости, я забрал твою бритву. Тебе легче купить в Баку другую». Тем утром половина курсантов училища ушла на фронт в бригаду морской пехоты.

***

В госпиталь, расположенный в Мартышкино, поступали и поступали раненые с фронта. Обстановка всё хуже и хуже. Немец совсем близко. Его самолёты с чёрными крестами на крыльях ежедневно совершали массированные налёты на Ленинград. Доставалось и пригородам. Иногда казалось, что немецкие самолёты закрывали всё небо – так их было много. Мила стойко переносила бомбёжки, как и весь медперсонал. Работала, дежурила. Принимала раненых и больных, ухаживала, облегчая страдания, выхаживая их. Молоденькая, миниатюрная девушка, она всё успевала делать. Врачи ею были довольны, раненые ласково называли «сестричка». В госпитале электричество и водопровод работали, а вот питание становилось всё хуже и хуже. И наступил день, когда выдали два маленьких кусочка хлеба. Суп – какая-то мутная водичка, в которой плавала картофельная шелуха, а если попадёт лист от свекольной ботвы, то это удача. Хорошо, если перепадёт ложка рыбьего жира, да дражинка витамина «С». И те скоро исчезли. Стало тяжело дежурить, ухаживать за ранеными и больными. Попробуй, подними тяжелораненого или переверни тифозного больного, когда в ней самой 45 кг живого веса. Ленинград в блокаде, там настоящий голод. Что ожидает нас? Впереди зима…
В марте 1942 г. медсестёр призвали на военную службу в ВМФ. Миле присвоили звание старшины I статьи. Она командир отделения, у неё 11 подчинённых. В первую же ночь военной службы её подняли по тревоге. Приказ: следовать на железнодорожную станцию, где её ждёт санитарная летучка. Немедленно выехать на передовую, забрать раненых и доставить в Ораниенбаум. В кромешной тьме, шагая через рельсы и шпалы, с трудом разыскала стоявший под парами паровоз. Машинист заметил её санитарную сумку и крикнул: - «Скорее, скорее, и так опаздываем». Только села в ближайший вагон, как состав тронулся. Дорогой обстреливали снарядами и бомбами, несмотря на ночь. Вздремнула. Утром проснулась Мила и определила, что вагонов – четыре и в них она одна. Маленькая, тоненькая, с большой санитарной сумкой. В пункт назначения прибыли утром. На станции большое скопление раненых, которые лежали на носилках прямо на платформе. Вокруг толпились ходячие раненые. Опять: - «Быстрее, быстрее, немец близко». Немец бомбил и обстреливал станцию. Думала Мила только об одном – быстрее погрузить раненых. Все четыре вагона загрузили до отказа. Обратно следовали днём, и всю дорогу немец бомбил. Стоны и зов раненых: «Сестра, сестра! Сюда, воды, пить!» И она бегала по вагонам, цепляясь большой сумкой за выступы. Делала уколы, перевязывала, поправляла шины, давала воду. Было ли страшно? Об этом Мила не думала. Слышала: - «Сестра, помоги!» И она помогала, как могла и чем могла. Наконец прибыли. Раненых стали выгружать, а Мила возвратилась в госпиталь дежурить, делать уколы, давать лекарства, выхаживать раненых и больных.
На Лавенсаари.

Весной 1942 года ВМГ № 36, где служила старшина 1 статьи Мила, грузился на транспорты и корабли в порту Ораниенбаума. Грузились уже в темноте, так как немец обстреливал и бомбил город. Вскоре транспорт дал ход, вышел из гавани и занял своё место в караване других кораблей. Куда идут, не знали и начальники не говорили. Шли кильватерной колонной ночью, в кромешной тьме. Хорошо, что повезло с погодой. Море было спокойное, и морской болезни избежали. Утром, выйдя на палубу, увидели берег. Это был остров, невысокий, с извилистой береговой чертой, покрытый хвойным лесом. – «Лавенсари», - сказали матросы. И добавили – форпост Балтики, дальше на Запад немцы и финны. Вошли в бухту – небольшой заливчик, который с моря был перегорожен скрепленными между собой брёвнами. – «Это боковое заграждение», - пояснил матрос, - «от торпедных катеров и подводных лодок». С брёвен в воду опущены металлические сети. В боковых заграждениях были «ворота», через которые и вошли в бухту. Пристали к деревянным мосткам, которые, начинаясь с берега, вдавались вглубь бухты. Матросы называли это сооружение из брёвен пирсом. Стали выгружаться. На берегу построились в колонну и двинулись вглубь леса. Шли около часа. Начальник ВМГ № 36 майор м/сл. Полежаев сказал: - «Здесь развернём госпиталь. Строить землянки, капониры и в них оборудовать отделения». Кругом стояли большие сосны и ели, даже полянки нет. Поступил приказ валить лес, корчевать пни, рыть котлованы. Врачи на лесоповале раньше не бывали. Медсёстры и санитарки пилу и топор в руках не держали. Техники никакой. И впряглись девчата. Пилили, валили сосны, корчевали пни вручную. В конце рабочего дня всё тело ныло, болело, стонало. Шли, шатаясь от усталости. Падали на койки и засыпали «мёртвым» сном. На следующий день всё повторялось сначала. Сколько весили те брёвна и огромные валуны, никто не знает. Тяжело было очень. Лавенсаари часто бомбили, в воздухе возникали воздушные бои. Горько было видеть, как горели наши «ишаки» - И-16. Они явно уступали немецким мессершмидтам. Наконец, деревья повалены, пни выкорчеваны, площадки очищены. Нужно рыть котлованы, а грунт на Лавенсаари песчаный с большим количеством голышей размером от булыжника до огромных валунов, оставленных здесь со времён сползания ледников. Окопают такой валун, оплетут, опутают его верёвками девчата, впрягаются как бурлаки и «сама пошла!». Только не с песней, а с потом. Ещё не закончили рытьё котлованов, как стали поступать раненые. Установили палатки. В них оказывали помощь.
Всё осилили, всё преодолели. Укрыли госпиталь в землянки, блиндажи. Оборудовали операционную, перевязочную, палаты. Всё своими руками вплоть до прачечной и колодца с водой. Наступили будни военного госпиталя. Постепенно уходила физическая усталость. Морально стало легче, так как занимались своим делом. В небе появились «лавочкины». Теперь немцы бомбили реже и ночью. Кроме дежурства в отделениях, у сестёр были политзанятия, строевая и даже огневая подготовки. Глаза у Милы были не только красивыми, но и зоркими. Стреляла из нагана и винтовки отлично, вот только поднимать знаменитую трёхлинейную винтовку ей было тяжело.
Раненым и больным нравилась эта миловидная маленькая сестричка. Всегда аккуратная, приветливая, она находила слово для каждого. Всё спорилось в её руках. Почему-то уколы у неё были безболезненными, а процедуры выполняла легко и правильно. А в свободные минуты Мила помогала библиотекарю – разносила раненым журналы и книги. В дни государственных праздников врачи, сёстры старались скрасить больным и раненым серый госпитальный быт и устраивали им концерты художественной самодеятельности, в которой Мила принимала активное участие. Всё бы было хорошо, если бы не новые партии раненых с катеров, тральщиков.

***

Летом 1942 года у нас была морская практика на учебном судне «Шаумян». Шли из Баку на юг к Иранскому порту Пехлеви. В этом плавании я увидел впервые интересное природное явление. Утром, выйдя на палубу и, как обычно, посмотрев в сторону видневшегося вдалеке берега, я заметил что-то странное. Вот море, там видна береговая черта. Ввысь поднимаются горы, сначала покрытые вечнозелёной растительностью, затем голые, виден снег. Ещё выше облака, небо! И совсем непонятное возвышалось выше облаков и где-то высоко-высоко опять белая «шапка». Я смотрел и удивлялся, что же может быть выше облаков. Обратился к матросу «Шаумяна» с вопросом, что это такое. – «Горы», - ответил он, - «это горы». Я впервые видел горы высотой в несколько тысяч метров. К тем горам мы плыли ещё целые сутки.
Поздно осенью всех нас по очереди приглашали в одну из комнат роты, где я увидел человека с сантиметровой лентой в руках. Он снял с меня мерку для пошива командирского кителя и брюк. Стало понятно, что скоро экзамены и выпуск.
1 декабря 1942 года приказом Наркома ВМФ нам было присвоено звание «военфельдшер», что соответствовало званию лейтенанта. Выдали свидетельство об окончании БВММУ. Я надел китель, на рукавах которого было по полторы серебряные нашивки с зелёным просветом. Общая фотография на память. Я высказал желание служить в КБФ, а Борис Соснин на Северном Флоте. Эти две группы должны были вместе следовать до Москвы, а далее на свои флоты. Путь неблизкий, если учесть маршрут: Баку – Красноводск – Ташкент – Москва, а нам, балтийцам, ещё Вологда – Новая Ладога – Ленинград. В Баку взошли на борт «торгаша», то есть сухогруза и предоставили нам не каюты, а один из трюмов, оборудованный деревянным настилом. На этот же пароход посадили большую группу беженцев с Украины и районов Прикавказья. Кого только не было в этой разношёрстной толпе: мужчины, женщины, дети, старики. Вид у них был измученный, жалкий. Их поместили в другие трюмы. Шли днём, немного штормило. В Красноводск прибыли вечером. Поужинали, а воды нет. Никакой. Где мы только не пытались найти воду: в буфете вокзала, у жителей города. Пытались найти газированную воду. Нет воды! Нам объяснили, что питьевую воду доставляют из Баку и водолей придет только утром следующего дня. Хорошо, что было прохладно. Пришлось увидеть и печальную картину, как с нашего сухогруза сняли несколько трупов беженцев, умерших в пути.
Долгим был путь от Красноводска до Ташкента по расстоянию, но ещё более долгим от однообразия пустынного пейзажа, который мы видели из окон пассажирских вагонов: пески, пески, на сколько глаз хватает. Хорошо, что был декабрь. Только у рек возникали оазисы. Здесь располагались более или менее крупные города, окружённые садами. Наконец, прибыли в Ташкент. Мы с Борисом Сосниным махнули на рынок купить яблок и так отметить мой день рождения 16 декабря. Уже 18 лет. За прошедший год яблоки подорожали в 10 раз. Но это нас не остановило. В Ташкенте произошла заминка с предоставлением нам вагонов до Москвы. Тогда я и подбросил идею, что можно ехать до Куйбышева, а там легче уехать на Москву. Мою идею активно поддержал Борис Соснин. Его голос перекрывал несколько других, к тому же он подкреплял его жестикуляциями. И тут выяснилось, что военный комендант готов сегодня же предоставить два вагона на поезд Ташкент – Куйбышев. И мы уже в пути.
Борис Соснин вновь проявил себя заботливым товарищем. Сказывалась его практическая житейская сноровка: «На друга надейся, а сам не плошай». Не успею я подумать, как Борис уже несёт сухой паёк, говоря при этом, что и на мою долю он взял. Надо бы занять получше место – пришла мне мысль, а Борис уже штурмует вагон в числе первых. Он был в курсе того, что думают и говорят старшие наших групп – Чугунов и Вольский. Только остановился поезд, а Борис уже несёт горячего кипятку, чаёк попить. Очень уважительный. Никогда не обидит ни словом, ни поступком. Его внимание, забота облегчали мою жизнь, согревали душу. При этом делал Борис всё легко, как будто так и нужно, само собой.
Уже Казахстан. Мы с Борисом в предвкушении побывать дома, встретиться с родными. В вагоне ехали только мы, наша команда, но, видимо, проводники ночью пускали местных жителей – казахов, и я почувствовал, что тело стало чесаться. В вагоне стало прохладно, чувствовалось, что поезд идёт на Север. Вот и Аральск. Прямо из окна вагона видно Аральское море. В Актюбинске настоящая зима. Я обрадовался, увидев снег и почувствовав морозец. Всё-таки целый год был на Юге. Выбежал из вагона, минуту полежал на снегу. Прибыли в Куйбышев, узнали время отправления в Москву. И мы с Борисом «махнули» домой. На пороге квартиры меня встретила мама. Стал раздеваться. Вся грудь была покусана. Мама не понимала, в чём дело. Пришлось пояснить, что это меня так покусали вши. Я отправился в ванную, а мама кипятить моё бельё. Пришли папа, сестра Ляля, двоюродный брат Владик. Конечно, немного выпили, закусили. Были расспросы, мои ответы. Уехали в Москву только через три дня. За это время я успел побывать у Гены Майченкова в их старой хате. Гена выполнил моё напутствие – окончил десятый класс и поступил в Куйбышевский авиационный институт. Сейчас он сидел за столом, обложенный чертежами. На русской печи лежала его сестра. Она недавно пришла с работы и готовилась спать. Рослая, крепкая девушка. Щёки пылали румянцем. Я подумал, что теперь Гена сможет закончить институт, у сестры зарплата и рабочая карточка на продукты.
В Москве группы разделились. Североморцы отправились в Архангельск, а мы – балтийцы – на Вологду. В Вологду прибыли ночью и только переночевали там. Города не видел, так как утром уже выехали в Новую Ладогу. Прибыли утром следующего дня. Чувствовалось, что это уже почти фронт. Военные с оружием, разбитые фронтовые дороги, машины, двигающиеся в обоих направлениях, зенитные установки, временные складские помещения. Мы разместились в пустом складском помещении, чтобы укрыться от ветра и морозца. Мы хотя и в шапках и шинелях, но на ногах обычные ботинки. Наши старшие – Чугунов и Вольский пошли к военному коменданту выяснить наш путь в Ленинград. Вскоре они вернулись и доложили, что транспорт будет только вечером. А это значит – целый день ожидания. И здесь кто-то подал идею о том, что неужели мы – молодые и здоровые, не пройдём пешком каких-то 20-30 км. Даёшь Ленинград! С этим девизом мы гурьбой вступили на Ладожский лёд. А там шлагбаум. Такой простой, из жердей. А у шлагбаума наш солдат с автоматом и тоже такой простой: в полушубке, валенках, видавшей виды ушанке. – «Стой», - сказал солдат, - «назад! Замёрзнете, погибнете!» Уже в темноте сели на грузовые автомобили, покрытые тентами, и колонна, в составе которой в основном были машины с грузом для Ленинграда, вышла на Ладогу. Я предупредительно сел последним, у заднего борта. Вскоре, сквозь дремоту, услышал шум, напомнивший мне трение мелкого льда на Волге при ледоходе. Перегнулся через борт и увидел, что машина идёт по колёса в воде. Вдруг колонна остановилась. Крики, мелькание фонарей, толпа людей у полыньи. Оказалось, что одна из машин пошла не по той колее, что колонна, и угодила в прорубь, образованную взрывом бомбы. Я посмотрел вперёд и увидел на снегу несколько следов от прошедших машин. По какой колее идти? Нужно строго следовать в колонне. Выход вправо, влево грозит трагедией. Наконец задремал. Только к утру колонна вышла на Ленинградский берег. Далее поездом прибыли на Финляндский вокзал. К нам сразу подошла старушка и предложила что-то обменять на продукты. У нас ничего не нашлось. Как же мы были молоды и беспечны. Ведь могли бы что-то из продуктов захватить с собой. Не без труда и помощи ленинградца нашли Медицинский Отдел КБФ. В предписании был дан адрес: «Петр. ст., дом № …». Мы подумали, что Ленинград – Петра творение и искали, спрашивали у редких прохожих, где Петровская станция. Они пожимали плечами, пока один не посмотрел предписание и сказал - не Петровская станция, а Петроградская сторона. И указал нам направление. Так под Новый, 1943 год, мы прибыли в Ленинград. В Медицинском Отделе КБФ получили направления. Мне – в Бригаду траления.
И вот я в каюте флагманского врача на минном заградителе «Урал». Получаю назначение на ТЩ «Разведчик», который стоял на Неве чуть ниже Смольного. Здесь я пробыл совсем недолго, но наблюдал один интересный случай. Был ночной налёт немецких бомбардировщиков на Ленинград. Командиры и я с ними вышли на палубу и наблюдали за игрой прожекторов по небу, разрывами зенитных снарядов. Вдруг все почувствовали порыв ветра, как будто что-то пролетело большое. Но взрыва не было. Утром следующего дня стало известно, что в стоявшее против нас здание попала огромная, говорили в 1000 кг. бомба. Бомба пробила все этажи до фундамента и не взорвалась!
Вскоре я был переведён на должность фельдшера старшего тральщика ТЩ-53 (типа «Ижорец»), на котором мне суждено было плавать и участвовать в боях. ТЩ-53 стоял на Канонерском острове, где заканчивался его ремонт. «Ижорец» имел двойное предназначение: в мирное время – это буксир, в военное – тральщик. Тральщики называли «тружениками» моря, «пахарями моря». Если учесть, что Балтийское море имеет небольшие глубины, то мины можно ставить в любом районе. Поэтому трудиться и «пахать» тральщикам приходилось много. Тральщик – корабль небольшой, команда тоже: четыре офицера и около 50 человек матросов. Но он обладает автономностью плавания, для этого у него есть и запас продовольствия с водой, и запас топлива. Вооружение: 45 мм морская пушка, два крупнокалиберных пулемёта ДШК, глубинные мины. В носовой части располагался кубрик для матросов и старшин, в кормовой – две каюты командира и помощника и кают-компания, где кроме стола и стульев было три койки.
Машина паровая, котлы работали на угле. Уголёк следовало загружать, таская его в мешках. Работать кочегарам на ходу было тяжело, уголь бросали в топку лопатами. Ход тральщика зависел и от качества угля. Почему во время ремонта на Канонерском заводе не переоборудовали котлы под мазут? Не знаю. Не было на ТЩ и стационарной радиорубки, что тоже признак отсталости и недооценки роли связи на войне. Ход всего 12 узлов без тралов, а с тралами 3-4 узла. Служить на тральщиках считалось не престижным, к тому же и очень опасным. А именно они вместе с морскими охотниками, торпедными катерами активно действовал всю войну, в то время как большие корабли длительный срок были «заперты» в Кронштадте и Ленинграде.
Мне поручили проводить политзанятия с матросами, и я должен был в определённые дни ходить на инструктаж в штаб дивизиона ТЩ, который размещался в конце Малой Охты в здании школьного типа, за которым проглядывалось кладбище. С Канонерского острова зимой в скороходовских ботинках шёл пешком через весь город на другой его конец. Бросались в глаза пустынные улицы, редкие пешеходы. Невский проспект просматривался на сколько хватало глаз и несколько пешеходов на нём. Полное отсутствие детей и животных. Собак съели первыми, они вкуснее кошек. Как-то в инфекционном военно-морском госпитале мне показали единственную кошку, уцелевшую в блокадном Ленинграде. Так и сказали: «Единственная кошка в Ленинграде». Но в январе 1943 года люди уже не умирали от голода, и вот что самое главное – пустынный город не казался вымершим. Чувствовалось, что город живёт, город работает, город сражается. Ни у кого из ленинградцев уже не было и тени сомнения в том, что Ленинград выстоит. Он уже выстоял. Он победит. В городе поддерживался порядок: улицы были убраны, а на Невском проспекте разрушенные здания даже были заделаны фанерой. В городе остались люди, необходимые для поддержания его жизнедеятельности. Действовали штабы местной противовоздушной обороны. На Неве как во льду, так и у стенок набережной стояли боевые корабли. Многие корабли и здания были камуфлированы. На окраинах города разрушений было больше, чем в центре. Немецкая авиация налёты на город делала, как правило, с наступление темноты, и неоднократно приходилось возвращаться «домой» под градом осколков зенитных снарядов, которые, как горох о кастрюлю, стучали по мостовой.
Жизнь в городе постепенно оживлялась. На некоторых улицах стали появляться трамваи.
Опасны были артиллерийские обстрелы своей неожиданностью. Приближение самолётов можно было услышать. О налёте сообщало радио. Можно было оценить, в каком районе бомбят. Снаряд же большой разрушительной силы падал, как снег на голову. Бросит немец несколько снарядов в одном районе, а потом бьёт по другим улицам. Один раз я попал под артобстрел на углу Невского и Садовой. После второго разрыва пришлось укрыться в бомбоубежище.
Как-то мне сообщили, что на инструктаж мне следует прибыть на «Полярную Звезду», которая стояла на Неве недалеко от Зимнего дворца. Вижу корабль, силуэт которого напоминает яхту. Широкая лестница, именно лестница, а не трап, вела в просторную кают-компанию, где стоял широкий и длинный полированный стол. В кают-компанию выходило значительное количество дверей. Всё отделано под красное дерево. Там я бывал несколько раз, и, наконец, догадался, что это была бывшая царская яхта и вполне возможно, что я сидел за столом, за которым сиживало само императорское величество.
Ремонт тральщика закончен, поднят военно-морской флаг. Готовился к переходу в Кронштадт. Шли ночью. Как «выбирались» из Невы, своим неопытным глазом понять не мог. Пошёл спать и проснулся уже в Кронштадте.
Взаимоотношения офицеров тральщика были нормальными, товарищескими. Конечно, не обошлось без шуток и подначек, тем более что я по возрасту был моложе других. Хорошо, что сразу сообразил: на подначку, шутку нужно отвечать смехом и своей шуткой. На флоте это обычное дело. Я некоторое время на ТЩ был самым молодым, но летом 1943 г. к нам прибыли три мальчика: Шувалов, Гусько и Старшинов. Им было по 15 лет. Все три – дети блокадного Ленинграда. Небольшие ростом. Свидетельствую, что службу они несли на равных с другими матросами, в боях проявили мужество. Старшинов погиб, а Шувалов был ранен.
Кронштадт – военно-морская крепость, Кронштадт – военно-морская база. Это город, где всё подчинено интересам флота. Если в Баку пахло нефтью, то в Кронштадте – военно-морским духом. Мне, «салажонку», всё здесь было внове. В голове одновременно возникали картины Петровских баталий, отплытие кораблей флота российского в дальние плавания, революционные вихри. Всё здесь веяло историей флота, морской славой.
Мимо «чумного» форта входим в гавань. Вижу смертельно раненый линкор «Марат». Носовая часть корпуса по первую мачту оторвана, повалена на борт и погружена в воду. Остальная часть корпуса осела, нижняя палуба затоплена, но две его башни с шестью двенадцатидюймовыми орудиями вели огонь по врагу.
Впечатляли сухие доки Морского завода. В их огромных «котлованах» эскадренные миноносцы казались сверху совсем небольшими. Знакомился с Кронштадтом в дни коротких стоянок, когда мы приходили в составе конвоя с Лавенсаари. На якорной площади, камни которой отшлифованы матросскими ботинками, осматривал громаду Морского Собора. Внутри не был, но пытался представить, каким он выглядел в дни престольных праздников далёкого дореволюционного периода. Стоял в молчании перед памятниками Петру I, адмиралу Макарову и другим флотоводцам. Ходил по Кронштадским улицам, но у меня не было знакомых среди жителей, поэтому с жильём и бытом кронштадцев познакомиться не привелось.
В один из наших приходов в Кронштадт на корабль пришёл незнакомый лейтенант интендантской службы и спросил нас: - «Не желали бы, товарищи офицеры, отдохнуть в Доме Офицеров?» Мы согласились. Вечером втроём идём по тёмной улице на окраину города. Заходим в особняк, где нас встречают белоснежные занавески, красивые гардины и вежливые, обходительные официантки. Тишиной и спокойствием веяло от холла, читального зала. В ресторане молоденькие, чистенькие официантки. Мы уже отвыкли от такой «женской» чистоты. Нам подали фронтовые 100 грамм и закуску. Было приятно вести непринуждённую беседу, душа и тело отдыхали. Никто посторонний нас не беспокоил. На следующий день командир сказал, что идём в Рамбов для погрузки угля. Такого города я не знал. И пошли мы к Южному берегу напротив Кронштадта. Так это же Ораниенбаум! Оказывается, его моряки сокращенно называют Рамбов. Маленький «пятачок» вокруг города, который немцы так и не могли взять, хотя и стояли у стен Ленинграда. В погрузке угля я не участвовал, как офицер, и прохаживался по пирсу. Обратил внимание на большой военный корабль с орудиями, как на палубе, так и по бортам. Знакомый силуэт с тремя большими трубами. Где я видел этот силуэт, эти три большие трубы? Что за корабль? В его левом борту было несколько больших пробоин в надводном корпусе. Пожалуй, легковая машина проехала бы в такие пробоины. Не отгадав название корабля, я спросил у матроса. Это была «Аврора». Три трубы и пушки по бортам. Конечно, этот силуэт я видел раньше на открытках.
В Кронштадт я «входил» и «выходил» разными путями: с Запада в составе конвоев, из Ленинграда с Лисьего носа или через Ораниенбаум. Один раз зимой я специально прошёл пешком по льду из Ораниенбаума в Кронштадт, на память. Один раз цивилизованным путём от моста Лейтенанта Шмидта до Кронштадской пристани на морском трамвае. Но это, забегая вперёд. А тогда, ранней весной 1943 года, придя в Кронштадт, мы пополнили запасы угля, продовольствия, воды и доукомплектовались личным составом. Под покровом ночи вышли в составе конвоя на Запад. Утром перед нами открылся остров, где мы будем постоянно базироваться. – «Лавенсари», - сказал командир, - «Северная бухта». На следующий день нам доставили местную флотскую газету. Называлась она «Форпост Балтики». Да, перед нами на Западе на островах Гогланд, большой и малый Тюберс, Сомерс были немцы и финны. Северный и Южный берега Финского залива вплоть до Ленинграда заняты противником: финнами и немцами. На Лавенсаари располагалась Островная ВМ База, которой командовал контрадмирал Жуков.
Постепенно знакомился с островом, как с моря, так и при сходе на берег. Остров несколько километров в длину и ширину. Покрыт хвойным лесом. Береговая линия изрезанная. В ней две бухты – Северная и Южная. Северная считалась основной. Она более просторная, защищалась боновыми заграждениями и противолодочными сетями. Сюда приходили конвои из Кронштадта. Здесь постоянно базировались морские охотники. Сюда приходили корабли для выполнения боевых операций: канонерские лодки, сторожевые корабли, мониторы, тральщики. В Южной бухте базировались наш 3 дивизион тральщиков и торпедные катера. На острове размещался полк истребительной авиации. Островную ВМБ защищала и зенитная артиллерия. Две зенитные батареи располагались на возвышенных открытых участках острова весьма удачно: был хороший обзор. Обе защищали Северную бухту, одна прикрывала аэродром и Южную бухту. На этой батарее фельдшером был мой однокурсник по БВММУ лейтенант м/с Гарбуз. Я навестил его в медпункте – землянке в три наката, то есть в блиндаже, и сказал, что служить ему здесь «тяжело», так как вся прислуга зенитных орудий состояла из девушек. Только командиры были мужчины. Наблюдая с кораблей действия зенитчиц при налёте немецких самолётов, мы, шутя, говорили, что они как горох выскакивали из землянок к орудиям. А ведь снаряд большой, тяжёлый. Как они досылали его в орудие?!
На Лавенсаари был развёрнут ВМ госпиталь, куда и я направлял раненых и больных. Все его лечебные отделения были развёрнуты в глубоких землянках – блиндажах. Работала на острове санэпидстанция, куда я периодически доставлял пробы суточного рациона для исследования на калорийность, и что особенно волновало – содержание витамина «С». Было что-то наподобие клуба. Именно наподобие, запомнилась одна комната, где в субботу и воскресенье при слабом свете лампочки, работающей от движка, двигались пары в темно-синем и зелёном обмундировании. Вот не могу вспомнить, смотрели ли мы кинофильмы. Наверное, нет. На тральщике негде было, а матросов никуда не водили. Книги тоже не читали, во всяком случае, в 1943-44 годах. Были на острове и тыловые подразделения, в частности финансовое отделение. Я ежемесячно представлял ведомость на выплату денежного содержания личному составу. На ТЩ выполнял обязанности «начфина». Свою «зарплату» помню: оклад по должности 900 руб., за звание 500 руб., морские 20% и за боевое траление 30%. Минус подоходный налог и подписка на заём.
Был и военный трибунал. Вспомнил я о нём в связи с «роковой» любовью нашего кока. Кок был очень широкоплеч, волосат и черняв. Кряжистый мужчина. Видимо, большой физической силы. И представьте, он влюбился и женился. Его жена – молодая, с обычной внешностью, женщина – жила в Ленинграде. Однажды, когда мы стояли в Кронштадте на профилактическом ремонте, он отпросился у командира навестить жену. Командир отпустил, но в срок он не возвратился, и мы ушли на Лавенсаари без него. Кок прибыл на корабль только через 10 суток. На вопрос командира:
- «Где был и почему задержался?», он ответил – «У жены».
- «Вы отсутствовали более трёх суток и по закону я вас должен отдать под трибунал».
- «Раз положено, то отдавайте», - спокойно ответил матрос.
Осудили его в штрафной батальон, а там правило: смыть преступление кровью (ранением).

Даже гауптвахта была на островной ВМБ. Как-то мне пришлось посетить её. Среди арестованных были и девушки. Они обычно наводили чистоту на гауптвахте и мыли посуду. На работы их не водили. Сейчас я думаю: не мучает совесть тех командиров-мужчин, которые наказывали девушек содержанием на гауптвахте. Мало того, что мужики не смогли защитить женщин от врага. Мало того, что женщины взяли в руки оружие, переносили все тяготы войны. Мало было и их любви к нам. Надо было для полноты службы побывать им ещё и на гауптвахте.
Где был Штаб ОВМБ во главе с контр-адмиралом Жуковым, не знал и не интересовался. А вот возлюбленную его видел. Красивая, с развитыми формами, женщина с большими тёмными глазами и копной чёрных, как смоль, волос. Говорили, что гречанка. С нею была девочка-подросток, её дочь. Пользуясь погодой, «вышли из леса» посмотреть на небо, море, корабли.
И ещё немного о трагической любви. В Лавенсаарском госпитале служил и работал хирургом молодой, весёлый и симпатичный капитан. Пользовался уважением и любовью. Фамилию называть не буду, хотя фотография сохранилась. Был он женат. Ходили слухи, что жена ему не верна. И когда закончилась война, она к нему не вернулась. Капитан медицинской службы, хороший хирург, весёлый человек, патриот. Долг перед Родиной выполнил сполна и достойно, а со страстью и предательством жены справиться не смог, застрелился.

Встреча

Летом 1943 года мне пришлось полежать в Лавенсаарском военно-морском госпитале. Попал в инфекционное отделение, и попал по ошибке. Ничего серьёзного у меня не было, но несколько дней для обследования следовало провести в госпитале. И этих нескольких дней оказалось достаточно для того, чтобы я заметил миловидную, миниатюрную медицинскую сестру. У неё были узкие плечи, тонкая талия и карие глаза. Я подходил к ней, интересовался работой, службой, говорил ещё какие-то, вероятно, как в таких случаях, глупые слова, шутил. Поинтересовался её именем. – «Мила», - сказала она и улыбнулась. Когда выписывался, сказал ей, что хотел бы ещё раз повидать сестричку в свободное от дежурства время. Сестричка не сказала «нет», а неопределённо повела плечиком.
Вскоре мне представился случай навестить медсестру. К нам на пирс пришёл лётчик истребительного полка и сказал, чтобы мы спускали шлюпки для ловли рыбы.
- «Как же мы будем ловить рыбу, когда у нас ни удочек, ни сетей?»
- «У нас сейчас будет учебное бомбометание по косе», - ответил лётчик.
Мы спустили шлюпку, в которую село несколько матросов и я за старшего. Подошли к косе и услышали шум самолёта. Истребитель свалился в пике и сбросил бомбу. Так повторилось несколько раз. Когда авиабомба падала не в косу, а мимо, в море, мы подплывали к месту её падения и руками вылавливали оглушённую взрывом рыбу. В тот день команда ТЩ-53 откушала свежей рыбы. Одну крупную рыбу я оставил себе. Так что шёл я на встречу с госпитальной сестрой не с цветами в руках, а с рыбиной.
Долго ходил взад и вперёд по госпитальной дорожке, не решаясь зайти в женский кубрик. Затем увидел шедшую в кубрик девушку-матроса и попросил её вызвать Милу. – «Пусть ходит», - сказала Мила, - «причём тут я». Но девчата – подружки настояли: - «Он же к тебе пришёл, тебя просил позвать. Что с тобой будет, если поговоришь с ним». И Мила вышла. Это была наша первая встреча, в лето 1943 года на маленьком острове Балтийского моря с финским названием Лавенсаари. Потом были ещё встречи. Иногда они совпадали с навещением мною больных и раненых с тральщика. Ходил и специально для встречи с Милой. Мы гуляли по лесу рядом с госпиталем, шутили, постепенно всё больше и больше узнавали друг друга. Большие возможности для встреч появились во время зимовки ТЩ-53 на Лавенсаари в зиму 1943-44 годов. Не помню, сказал ли я ей тогда слова «я тебя люблю», но то, что она мне нравится, показал отчетливо. Между обычными словами говорил ей о её узких плечах, талии тонкой и карих глазах. Рассказывал о своих родителях, сестре, о городе Самаре. В какой-то миг я почувствовал, что Мила рада нашим встречам, ждёт их, что она верит мне.
Многое проявила в наших отношениях гибель ТЩ-53 и большей части команды 21 июня 1944 г. Когда после лечения в Кронштадском госпитале я вернулся на остров Лавенсаари, то сразу пошёл на свидание с Милой. Она выбежала мне навстречу, мы обнялись. Я заметил в её глазах слёзы и поцеловал её. Всё стало ясно. В сентябре – октябре 1944 года я покинул о.Лавенсаари и убыл к новому месту службы. Договорились писать друг другу письма, а после войны обязательно встретиться.

***
Казалось, буднично проходила служба на боевом тралении, в походах в составе морских конвоев, в морском дозоре. Но это были боевые будни, и опасность ходила где-то рядом. Несколько боевых эпизодов подтверждали это.
Как-то мы тралили вокруг о. Лавенсаари, тралили ночью, чтобы «фрицы» не заметили. Отдалённо слышался шум немецких самолётов, круживших над Лавенсаари. Вдруг увидели зарево над островом и что-то похожее на фейерверк. – «Наверное, немцы накрыли склад боеприпасов», - сказал командир ст. лейтенант Ковтуненко. Догадка его подтвердилась. Позже я видел обгоревший лес и разбросанные вокруг пожарища гильзы от снарядов.

Десант под Нарву

В ноябре 1943 г. из Кронштадта прибыл конвой, и на берег высадилось несколько сот отборных ребят, среди которых я заметил несколько девушек. К чему бы это? Прошёл слух, что будут высаживать морской десант. Кто откуда узнаёт секреты, но что готовится десант, оказалось сущей правдой. Стало известно, что десант будут высаживать с катеров. К нам на тральщик зашёл командир морского охотника ст. лейтенант Пётр Сорокин и заявил, что даёт слово высадить десант сухим, прямо с катера по трапу на берег. А Финский залив уже готовился покрыться льдом: вода стала тёмной, тяжёлой, плавали льдины. Мы шли, как тральщики. Вышли, когда стемнело. В море стало известно, что идём к Нарве. Было ещё темно, когда нас обогнали морские охотники с десантом на борту. Началась высадка. Немцы не только обнаружили десант, но, видимо, знали о нём и готовились к встрече, о чём свидетельствовал шквальный огонь, которым немцы встретили десантников. Над полем боя висела «сетка» трассирующих пуль. Пётр Сорокин сдержал слово. Он приказал боцману взять в руки фал, прыгнуть в воду, плыть, затем идти и вести за собой катер к берегу. Будучи раненым, боцман вышел на берег, принял трап, и десантники сошли на берег сухими. К сожалению, высадка не удалась, десант потерпел неудачу, никто из нескольких сотен ребят не вернулся. Возвращались рано утром на Лавенсаари. Состояние было угнетённое, хотя полных данных о последствиях не знали. Вдруг, видим, параллельным курсом идёт немецкий самолёт-разведчик. Холодок прошёл по спине. Сейчас нас накроют «юнкерсы», а мы среди льдин. Но немецкие самолёты не появились, и мы спокойно вернулись на базу. Почему немцы упустили такую возможность, не знаю. Видно, и у них было не всё в ажуре. Потом, по слухам, стало известно, что десантники погибли в бою. Да и деваться им было некуда, отход на корабли, как я заключил, не предполагался.

Гибель «Радуги»

Стояла поздняя осень 1943 года. В Кронштадт уходил последний корабль. Вот-вот Финский залив покроется льдом. Все, у кого была хоть малая причина для командировки в Кронштадт или Ленинград, стремились на этот «пароход», так как имелась возможность задержаться в Кронштадте, Питере до весны 1944 г., никто самолётами по воздуху на Лавенсаари «простых смертных» доставлять не будет. Прибежала, именно прибежала, группа солдат-девушек, которых демобилизовали в виду их «интересного» положения. Видно им сообщили в последнюю очередь, и они не успели оформить необходимые документы. Как ни упрашивали они командира, он их не взял. Не взял этих счастливых девчат.
Погода стояла мерзкая. Тёмная ночь, шёл густой, крупный, мокрый снег. Ни зги не видно буквально в двух шагах. «Радуга» ушла в сопровождении двух морских охотников. Примерно через 2-3 часа появился слух, что «Радуга» погибла. Ещё через два часа к нам в кают-компанию пришёл Пётр Сорокин – мокрый, озябший и злой. Он сопровождал «Радугу», шёл заданным курсом, видимость нулевая. Ничего не видно, не слышно, кроме шума моря и снега. Ощутил непонятную тревогу, защемило что-то в груди. Он стал описывать круги по курсу в том месте, где должна быть «Радуга» и натолкнулся на плавающего в воде матроса. Ему удалось выловить 11 человек. Десятерых он доставил на Лавенсаари, один скончался в пути. Второго охотника вернули на базу. Он ничего не знал о случившемся. Спасённые матросы говорили, что гибнущая «Радуга» подавала сигналы всем, чем могла, в том числе и из оружия. Экипажи морских охотников никаких сигналов не видели и не слышали. Так и осталось загадкой для нас, что послужило причиной гибели «Радуги»: подлодка противника, плавающая мина?
***
А затем наступила зима 1943-44 годов, и зимовать нам предстояло на Лавенсаари. Встали в Северной бухте. Ежедневно матросы откалывали лёд вокруг тральщика, чтобы он не вмерз в лёд. Подвоза продовольствия на Островную ВМБ никакого не было, овощей тоже. Никаких. И я вспомнил своё посещение одного из фронтовых госпиталей, где истощенные, с отёками и трофическими язвами, прикованные бессилием к постели, лежали больные цингой. Участь многих из них была предрешена. Но об опасности цинги думал не только я. Поступил приказ о создании на кораблях команд по заготовке хвойных веток и приготовлению из них под контролем медицинских работников хвойного настоя. И мы заготовляли и настаивали. Каждый день перед обедом я шёл в матросский кубрик, и в моём присутствии каждый выпивал полстакана настоя. То же делали и офицеры. О головке лука только мечтали. Но авитаминоза избежали. Как только растаял лёд весной 1944 года, мы вновь стали участвовать в конвоях, выходить на боевое траление.

Муза

Если пилотам вечером делать нечего, то морякам зимой. Совершив приятную флотскую традицию, то есть выпив чашку вечернего чая в кают-компании, можно и поговорить. О чем говорят офицеры? Конечно же, о футболе, музыке и женщинах. Тогда, в 1943 году, слово футбол мы не употребляли, в музыке были совсем слабы. Оставались женщины. Тон здесь задавали дивизионные специалисты, так как они чаще нас, корабельных офицеров, бывали на берегу. Да и народ они поопытнее. Часто произносилось имя Муза. Произносилось восторженно, но при этом на лицах говоривших появлялась улыбка-ухмылка. Возникал образ молодой, красивой и доступной женщины. Что в словах было правдой, что ложью – разобраться мне было трудно, расспрашивать – неудобно. Но возгласы: Муза, Муза! Ах, какие у нее волосы! Все это интриговало. Служила Муза матросом на береговой базе нашего соединения, в медпункте. Я знал тамошнего фельдшера – старшего лейтенанта. К нему и направился. Спустившись в блиндаж, я увидел их вместе. Муза, Муза! Да, она была хороша собой. Среднего роста, красивая развитая фигура. Лицо приятное, привлекательное. А главное – волосы. Густые, вьющиеся локонами, пышные, золотистого оттенка рыжие волосы. Муза влекла к себе. Она по-свойски хозяйничала не только в медпункте, но и в комнате, где ночевал старший лейтенант. Я задал глазами немой вопрос: «Не понимаю ситуацию?». Фельдшер ответил, что Муза стала его женой, они официально зарегистрировали брак.
- Как, - удивился я, - разве ты не знаешь, какие слухи ходят о Музе?
- Знаю. Этот брак мы заключили временно, на период войны. И мне хорошо, и Музе удобно. Закончится война – тут же разведусь.
Я подумал, что своим замужеством, вернувшись с войны, Муза прикроет все, что было до этого. Разведенная жена это совсем не то, что ППЖ – полевая походная жена. Мне по молодости, а может быть в виду «гнилого» интеллигентского воспитания, было непонятно. Несколько лет спустя, вскоре после войны на Невском проспекте я встретил знакомого фельдшера. Уже капитан с сытой физиономией, он шел навстречу, ведя под руки двух дам. Музы среди них не было. Сдержал свое слово фельдшер, выполнил свой «Брачный контракт». Поздоровались, но говорить с ним мне не хотелось.

Нас бомбят юнкерсы

В тот день мы вели траление на пару с другим тральщиком. Нас сопровождали два морских охотника. Вдруг сигнал боевой тревоги. Тут же раздались взрывы бомб, стрельба орудий и крупнокалиберных пулемётов. Бомбы рвались с большим треском. Только развернул медпункт в кают-компании, как появились раненые. Накладываю повязки, шины ввожу обезболивающие. Вскоре раненые заполнили всю кают-компанию. Продолжение следует...