Посреди лета и С.-Петербурга, в озеленённом дворе Фонтанного дома, начиналось всенощное культурное мероприятие, организованное музеем А. А. Ахматовой при поддержке Заксобрания. Билет стоил 200 рублей. Над выходом из подворотни концептуально выли в картонную трубу. Из травы торчали телевизоры, показывавшие траву. С деревьев и фасадов свисали экраны; туда проецировали короткометражное искусство. Одну из тропинок перегородили избирательной урной и арт-призывами бороться за матриархат и всеобщее смягчение нравов.

На стойке буфета дремал музейный кот. Подавали пиво. Сгущалась серая ночь. Романтические плошки с фитилями подсвечивали красивую молодёжь из приличных семей и стран ЕС. Бывшая ленинградская интеллигенция и творческие работники проходили по личным приглашениям. Заглянули представители Заксобрания, разгорячённые на предыдущем мероприятии. Они увидели культурную столицу в отдельно взятом дворе. Дальше поехали совсем довольные.

Всё это называлось «Отцы и дети». Детьми служили молодые ди-джеи под навесом справа; отцами – молодой камерный оркестр под навесом слева. Меж ними высился экран для видеоряда. Предполагалась схватка поколений, в которой ди-джеи с оркестром обмениваются пятиминутными залпами, а публика определяет победителя.

За восемнадцать минут до начала состязания во двор Фонтанного Дома ввели двух молодых людей в спортивных штанах. Того, что был повыше и помоложе, звали Равшан. Другого до переезда в Россию звали Хусрав, но пришлось стать Авазом. Впрочем, имена в ту ночь не пригодились. Равшана и Аваза подвели к улыбчивой петербургской девушке, которая поправила на груди фотоаппарат с недетским объективом и спросила только, говорят ли они по-русски. Они молча закивали. Денис! засмеялась девушка в сторону. Смотри, каких гарных хлопцев нам привели! Куратор Денис окинул взглядом мятые кожаные куртки и скуластые лица, казавшиеся ему лишёнными выражения. Гарнее не найдёшь, сказал он. Аваз не понял словосочетание «гарных хлопцев» и мысленно взял его на заметку. Равшан, прибывший из Пенджикента три месяца назад, плохо знал русский. Девушка снова повернулась к ним, не переставая смеяться. Так! Ребята! Задача, на самом деле, очень простая. Пойдёмте, покажу.

Она отвела их к ристалищу поколений. Там Авазу и Равшану выдали надувные синие шары для измерения энтузиазма. К шарам прилагались ножные насосы. Сейчас будет играть музыка, объяснила девушка, страстно жестикулируя. Сначала слева музыка играет, потом справа музыка играет. Пока она играет, вы стоите, держите шары. Когда музыка кончается и люди начинают хлопать – вот так, хлоп-хлоп! – вы качаете. Вуф-вуф, быстро-быстро. Только не оба сразу! Девушка смеясь погрозила пальцем. Если с твоей стороны музыка играла, то ты качаешь. Если с твоей – ты качаешь. Вуф-вуф! Как только люди перестали хлопать – стоп! Больше не качаете. И так до конца концерта. Понятно?

Когда она отошла, Аваз перевёл Равшану, как измерять энтузиазм. Фигня какая-то, сказал Равшан. Я сильнее тебя – буду быстрее качать. Нечестно. Это их проблемы, сказал Аваз.

Они заняли свои места у навесов, лицом к публике. Концерт начался.

Равшан, страдавший от депрессии, недосыпания, тяжёлой работы, нездорового питания и дешёвого алкоголя, держал шар в обнимку. Он глядел вбок, в истоптанную траву, и думал о некоторых аспектах своего петербургского быта. Умолчим о них, дабы не мутить атмосферу праздника. Обвыкшийся Аваз держал шар в ладонях и глядел на публику. Более того, минут двадцать он был рад, что его приставили к оркестру: первыми отцы бросили в бой Бизе и Пьяццоллу. Аваз не знал таких имён, но музыка была задушевной, аплодисменты – затяжными, и он качал изо всех сил, чуть ли не радуясь неминуемой победе. Из-под навеса противника растекался вязкий электронный минимализм без перкуссии. Однако с третьего залпа оркестр сбился на Слонимского, Пендерецкого и Шнитке. Аваз перестал отличать отцов от детей. Несколько минут он гадал, почему, несмотря на явное неравенство физических сил, у Равшана шар в три раза меньше. После пятого залпа выяснилось, что там дырка в шланге. Ведущий объявил, что дружба победила заранее, не дожидаясь окончания битвы. Публика одобрительно загудела.

Некоторое время Аваз и Равшан по инерции держали шары в руках. В конце концов положили их на землю и присели сами. Равшан скрестил ноги, положил руки на колени и мгновенно заснул. За пятницу, которая только что кончилась, он перекидал несколько тысяч лопат щебёнки. Аваз, работавший на рынке, продолжал разглядывать публику. Он внимательно ждал денег.

При первых звуках Пендерецкого лысый мужчина с рыжей бородой, заплетённой в косу, освободил пластмассовый стул в первом ряду. На его место села женщина лет сорока в клетчатой юбке и болотно-зелёной сорочке без рукавов. Она положила ногу на ногу, обнажив загорелые колени. Белая босоножка, лёгкая и ещё чистая, соскользнула с пятки и закачалась на лакированных пальцах. Одной рукой женщина держала ремешок кожаной сумки, покоившейся на земле; другая рука опиралась на зонтик. Осветлённые волосы, стянутые в хвостик, темнели у корней. Примечательней всего была грудь, растянувшая сорочку до отказа, и широкий бледный шрам через левую половину лица: от середины виска и почти до кончика подбородка.

Аваз сосредоточился. Она сидела точно напротив, метрах в пяти от его почерневших кроссовок. Аваз, которому сравнялось двадцать четыре, любил ухоженных зрелых женщин, строгих и томительно недостижимых сразу по всем параметрам. Шрам, змеившийся по загорелой щеке, не казался ему ни отталкивающим, ни красивым; он был случайной деталью, которая сначала бросалась в глаза, как сложная причёска, а после теряла значение. Пендерецкого женщина слушала ожесточённо – поджав губы, прищурившись и клонясь в сторону оркестра, – и смотреть на неё можно было досыта, во все глаза. Не отрываясь от гладких икр и вздыбленной сорочки, Аваз приоткрыл рот и блаженно покатился в блистающий мир, давно продуманный до самых дальних закоулков. Там над Невским проспектом сияло горячее пенджикентское солнце, там никогда не шёл мокрый снег, и не было ни бурых тюфяков на липком полу прокуренных квартир, ни Апраксина двора, ни милиции – вернее, милиция пускай была и пускай даже следила за порядком, но на него, Аваза, не обращала никакого внимания, потому что он ездил на чёрной машине с правительственными номерами, а когда выходил из машины, то носил костюм, говорил без акцента и вообще выглядел, как белобрысый нордический бог из «Обитаемого острова», только лет на двадцать старше и в разы солидней. Он имел сеть ресторанов «Памир», которая приносила кучу денег, а главное, в каждый ресторан можно было позвонить и сказать, ребята, завтра после семи буду с дамой, вы там повесьте табличку и приготовьте всё, как положено. Дыша всё реже, Аваз представил, как привозит женщину со шрамом в пустой ресторан, как ест с ней еду при свечах и как говорит, используя красивые, длинные слова с правильными окончаниями. Вот она смеётся; вот позволяет ему гладить её пальцы; вот они уже в трёхэтажном особняке на Крестовском острове, и он учтиво расстёгивает сорочку, под которой белоснежный кружевной бюстгальтер, под которым вовсе не то, что у измочаленных шлюх эконом-класса в подвале на Тимуровской, а такие холёные, упругие сиськи, с какими Аваз в жизни не сталкивался, и потому в блистающий мир их всегда приходилось вклеивать из порносайтов и блёклого постера на двери туалета, в результате чего зрелые женщины блистающего мира отличались от незрелых только в лучшую сторону.

Когда сценарий дошёл до клетчатой юбки, чресла Аваза напряглись, и он невольно качнулся вперёд, ближе к коленям. В это же мгновение смолк Пендерецкий. Грянули аплодисменты. Женщина со шрамом отпустила ремешок сумки, прислонила зонтик к ноге и методично захлопала. Хлопая, она отвела взгляд от оркестра и заметила шар с Авазом. Посмотрела в лицо, скованное мечтой. Её глаза округлились. Через три секунды она перестала хлопать. Через пять секунд Аваз выкатился из блистающего мира обратно на траву двора Фонтанного дома. Там он спохватился, отвёл взгляд в сторону оркестра, на толстого парня с контрабасом, и даже принялся рукой подкачивать воздух в бессмысленный шар, но всё поздно и всё зря. Когда, секунд восемь спустя, он осмелился снова взглянуть на женщину, она уже поднялась со стула и решительно уходила вдоль первого ряда, нацепив сумку на плечо и сжимая зонтик в полусогнутой руке, словно дубинку. Когда стулья кончились, она свернула в аплодирующую тусовку под развесистым деревом и потерялась в расцвеченном сумраке за спинами и кустами.

Оркестр раскланялся. Что-то сказал ведущий. Потекла новая порция электроники. На место женщины со шрамом сел анемичный парень с мочалистой шевелюрой. Аваз посмотрел на Равшана. Тот продолжал дремать. Его правая рука сползла с колена и лежала на земле ладонью вверх, словно прося милостыню. Аваз поднялся. Поколебавшись, сел обратно на траву. Ему очень хотелось уйти и очень хотелось получить обещанные деньги. Деньги чуть-чуть перевешивали.

Через минуту из-под развесистого дерева выскочила девушка с фотоаппаратом на груди. Окинув взглядом пространство между отцами и детьми, она направилась к Равшану – он сидел ближе – и кончиком указательного пальца ткнула его в плечо. Равшан встрепенулся, испуганно поджал руки к груди и посмотрел на неё непонимающими глазами. Девушка заговорила. Аваз встал и подошёл к ней, волоча шар за шланг.

Так, ребята, спасибо вам большое, вы своё отработали, повторила она. Шары пускай тут валяются. Сколько вам Лёша сказал? Двести он сказал? По двести, уточнил Аваз. Каждому по двести. Ага, ага, закивала девушка, неловко вытаскивая из кармана тесных брюк скомканные купюры. Раз, два… Ну вот, видите, как всё симметрично и замечательно... Три… Все платят по двести, чтоб сюда попасть, а вы и музыку послушали на травке, и денежку ещё получили. И две по пятьдесят – вот, пожалуйста. Она сунула купюры в протянутую руку Аваза. Всё, ребята, пока. Можете идти. Она махнула рукой в сторону выхода на Литейный проспект и посмотрела на Аваза, выжидая. До свиданья, сказал Аваз. Равшан встал, сонно отряхивая зад своих спортивных штанов. Мы знаем, как выйти, сказал Аваз. Ну вот и здорово, с облегчением засмеялась девушка. Пока!

Она машинально поправила фотоаппарат и, отойдя на несколько шагов, встала рядом с бородатым ведущим в невыносимо коротких шортах, который пил вино из бумажного стаканчика. Оттуда она проследила, как один молодой человек в спортивных штанах отдал другому две бумажки. Потом что-то объяснил. Потом оба засунули деньги в глубины кожаных курток и пошли в сторону выхода.

Пока девушка разыскивала женщину со шрамом, часы в смартфоне куратора Дениса пробили полвторого. Концертная программа заканчивалась. Музейный кот, утомлённый посетителями, уже прервал свою дрёму, чтоб улизнуть из буфета в подсобное помещение. Когда иссякла последняя электроника, оркестр заиграл Баха, сдержанно и прощально. По экрану для видеоряда порхали загогулины, обрывки латинских молитв и фрагменты ранней нидерландской живописи. Доиграв Баха до середины, оркестр плавно смолк. На экране погас ван дер Вейден и вспыхнул кустистый зимний пейзаж, по которому мчался трактор «Кировец», тянувший за собой стог сена. Посреди экрана «Кировец» остановился. Его обступила молодёжь с городскими лицами и рюкзаками из магазина-салона «Робинзон». Водитель спешился, по-детски улыбаясь в камеру. Он был в ушанке и ватнике. Его улыбке не хватало двух зубов. Он отчётливо якал и предлагал прокатить до села. Перед тем, как залезть обратно за руль, он шутливо попросил прислать ему «фильм» по почте. Молодёжь с рюкзаками была в экстазе от близости к народу. Публика во дворе Фонтанного дома притихла в благоговейном умилении. Анемичный юноша с мочалистой шевелюрой, недавно дочитавший новый роман Мураками, задыхался от сладкого комка в горле и, сжимая пластиковые ручки стула, думал, думал о том, как дорог и неизъяснимо близок ему человек в ушанке.